Б. Я. Шидфар
Абу Нувас
Блудный сын своего времени
(Вместо предисловия)
Приобретайте знания, ибо много иметь – это жадность, а много знать – это мудрость.
Абу Нувас
Мысль издавать книжную серию «Библиотека журнала “Четки”» появилась на свет едва ли не в один день с идеей издания самого журнала. Однако нам пришлось прожить несколько непростых лет, прежде чем мы смогли привести в исполнение этот дерзкий замысел.
Прежде всего необходимо было удостовериться, что проект издания единственного в мире мусульманского литературно-философского журнала на русском языке не окажется мертворожденным. Время оправдало наши надежды: концепция журнала пока что не исчерпала себя, и мы остались верны заложенным в основание «Четок» принципам.
Теперь пришло время отыскать ответ на важный вопрос: каким произведением мы откроем новую книжную серию издательства?
Стартовать с перепечатки какого-нибудь сто лет не издававшегося сочинения слегка подзабытого классика нам не хотелось. Напечатать перевод произведения выдающегося писателя мусульманского Востока представлялось нам очевидным и самым простым решением, и потому эта мысль также не нашла сочувствия в наших сердцах. Тогда мы обратились к нашим современникам, творящим на русском языке, но и здесь нас ждало разочарование. Всякий раз выходило что-то одно: либо произведение обладало всеми литературными достоинствами, но не вписывалось в концепцию журнала, либо, напротив, вполне устраивало нас в содержательном плане, но не выдерживало никакой критики с художественной точки зрения.
Мы уже подумывали отказаться от издания серии до лучших времен, но счастливый случай самым решительным образом воспрепятствовал этому.
Как-то вечером, когда все уже собирались расходиться по домам, к нам в издательство явился необычного вида человек, представившийся любимым сыном известного востоковеда Бетси Яковлевны Шидфар – Рамином. На дне его рюкзака ждала встречи с нами пухлая зеленая папка. В папке этой, подобно джинну из восточных сказок, более тридцати лет томился роман «Абу Нувас».
Начав изучать «Абу Нуваса», мы поначалу решили, что стали жертвой литературной мистификации. Мы уже почти не сомневались, что автор романа – какой-нибудь араб или перс, живший Аллах знает когда, а никак не советский востоковед: столь достоверно переданы детали или, если быть точнее, стиль эпохи, в которую жил поэт Абу Нувас. Но сомнения улетучились, когда мы поближе познакомились с научным наследием Бетси Яковлевны. Блестящий знаток классической арабской литературы, она смогла передать вкус, запах и цвет той эпохи, словно и впрямь была лично знакома с самим «арабским Гейне», как называют Абу Нуваса на Западе.
Вырвавшись из оков удивления, мы задались вопросом: почему же такой замечательный роман до сих пор не осчастливил читателя своим появлением на свет?
Тем, кто не знаком с содержанием «Абу Нуваса», ответ покажется простым, как два дирхема, – все дело в биографии поэта: слишком уж много в ней того, что не согласовывалось с пуританской моралью советского общества, частью которого была Бетси (Елизавета) Яковлевна Шидфар. Но так может рассуждать лишь тот, кто не читал роман.
Автору удалось совершить невероятное: целомудренно написать о, казалось бы, совершенно нецеломудренном.
Поэта Абу Нуваса, каким он известен большинству ценителей и знатоков арабской литературы, и в самом деле сложно назвать образцом добродетели. Беспутный гуляка, пьяница – таким не одно столетие является Абу Нувас со страниц произведений, авторы которых не утруждали себя изучением подлинной биографии поэта. Что ж поделаешь: невзыскательный любитель легкого чтения обожает таких персонажей. Они соответствуют его непритязательному вкусу, кажутся достойными его самого.
Желание угодить такому читателю (или слушателю – в зависимости от эпохи и аудитории) не раз побуждало не обремененных чувством ответственности авторов пускаться на разного рода выдумки. Задача существенно упрощалась, если прототип еще при жизни капитально «оброс» слухами и легендами. В этом смысле Абу Нувас был идеальной фигурой для сочинителей всех мастей. В результате мифический Абу Нувас стал жить обособленно от подлинного Абу Нуваса, или, иначе говоря, жизнь поэта перестала принадлежать ему самому. Примерно то же самое случилось и с другим известным стихотворцем и выдающимся ученым мусульманского Востока – Омаром Хайямом, которого массовая культура превратила в примитивного винопийцу и неуемного сладострастника, всю свою жизнь положившего на воспевание собственных пороков.
К чести Бетси Яковлевны, она не стала тратить много времени и усилий на ниспровержение созданного в народном воображении образа Абу Нуваса. К этому делу она подошла не как писатель-беллетрист, жаждущий скорого успеха у читателя, а со всей ответственностью кабинетного ученого.
Известно, что в 1978 году издательством «Наука» в серии «Писатели и ученые Востока» вышла одноименная книга «Абу Нувас» за авторством Бетси Яковлевны Шидфар. Но это была научно-популярная монография, а не роман: последний был закончен несколько позднее. Мы не берем на себя смелость дать точный ответ на вопрос: можно ли рассматривать роман «Абу Нувас» в качестве побочного продукта своего более удачливого тезки, напечатанного более тридцати лет назад «Наукой»? Быть абсолютно уверенным здесь нельзя – как в известном споре о курице и яйце. Очевидно лишь одно: всей своей предыдущей научной работой вольно или невольно Б.Я. Шидфар прокладывала путь к тому, чтобы однажды взяться за написание этого романа. Поэтому предшественниками романа «Абу Нувас» можно назвать не только упомянутую монографию, но и предисловие Бетси Яковлевны к изданной в 1976 г. той же «Наукой» книге «Подлинные рассказы о могущественном халифе Харун ар-Рашиде, острослове Абу-Нувасе и хитроумном Джухе», представляющей собой сборник арабских сказок и анекдотов. В своем предисловии к этому изданию Б.Я. Шидфар проводит четкую границу между мифическим и реальным Абу Нувасом. На роль предтечи романа вполне подойдут и переводы из книги ал-Исфагани «Книга песен», в т. ч. глава «Рассказы об Абу Нувасе и Джинан», а также главы о других поэтах – современниках Абу Нуваса, выполненные Шидфар примерно в тот же период, к которому мы относим работу над романом «Абу Нувас».
Прочная научно-исследовательская база, лежащая в основе упомянутых работ, позволила автору максимально достоверно рассказать не только о самом поэте, но и о его времени.
Для воссоздания подлинного образа поэта и эпохи, в которую он жил, Бетси Яковлевна изучила колоссальный объем литературы: от многотомной «Истории народов и царей» ат-Табари до лейденского издания 1867 г. «Книги стран» Якуби. Однако главным источником для написания романа стали произведения самого Абу Нуваса. Бетси Яковлевна провела жесткий отбор стихов, приписываемых поэту, оставив лишь те из них, которые, на строгий взгляд автора, принадлежали его перу. Впоследствии отрывки из этих стихов в переводе Б.Я. Шидфар стали органичной частью романа.
Кропотливая атрибуция произведений Абу Нуваса имеет значение не только для изучения литературного наследия поэта, но и для выявления вопиющих несостыковок в его биографии, встречающихся у некоторых авторов. На это иронично указывает сама Б.Я. Шидфар в упоминавшейся монографии:
«Если сравнить высказывания Ибн Джинни с многочисленными рассказами о пирушках, имеющимися у Абу Хиффана, возникает недоуменный вопрос: как же мог поэт, проживший чуть более 50 лет, успеть создать столько великолепных стихов и выучить наизусть многие тысячи чужих строк, если постоянно был занят пирушками? Даже если предположить, что многие стихи Абу Нуваса, имеющиеся в современном издании его дивана, были созданы не им, а его друзьями и современниками – в первую очередь Муслимом ибн аль-Валидом и Хусейном ибн ад-Даххаком аль-Хали, то и при таком предположении окажется, что стихов, бесспорно принадлежащих Абу Нувасу, больше, чем дошедших до нас стихов любого поэта – его современника… Как же согласовать эти почти бесспорные факты с «Повествованиями об Абу Нувасе», в которых он предстает как праздный весельчак, любимый поэт халифа Харуна ар-Рашида и его шут, главное действующее лицо пикантных, часто в высшей степени непристойных историй, героями которых являются также Зубейда – своевольная жена халифа, его невольницы и наложницы, придворные и евнухи»[2].
Конечно, Абу Нувас в романе Шидфар – далеко не святой, но это уже и не тот шут и гуляка, знакомый нам по «Тысяче и одной ночи», образ которого никак не вяжется с создателем шедевров арабской классической поэзии.
Для Б.Я. Шидфар Абу Нувас – прежде всего большой поэт. Готовый рискнуть жизнью ради своих убеждений. Не склоняющий голову перед сильными мира сего. Не лицемерящий перед Владыкой жизни Вечной. Не продающий свою душу за деньги. Легкий, но не легковесный гений, которому завидуют друзья, которого обожают женщины, ненавидят лицемеры, уважают властители.
Нельзя не согласиться с автором в том, что любую личность необходимо рассматривать в контексте эпохи, в которой она жила. Поэт Абу Нувас – подлинное дитя Аббасидского халифата времен его наивысшего расцвета. В те времена благочестие мирно уживалось с пороком, героизм – с трусостью и предательством, аскетизм – с роскошью, честность – с мошенничеством. Не случайно описание эпохи в романе вызывает не меньший, а, может быть, даже больший интерес, чем биография самого поэта.
Абу Нувас жил и творил при нескольких халифах, но не случайно его прежде всего называют современником легендарного Харуна ар-Рашида – одной из наиболее противоречивых фигур в истории ислама. Язык не поворачивается окрестить Харуна безбожником, хотя многие поступки халифа не могут не вызвать осуждения в глазах мусульман, равно как неверно считать его идеальным мусульманским правителем, несмотря на его многочисленные заслуги как государственного мужа.
На фоне многих современников, для которых двойная мораль была неотъемлемой частью их собственного «я», Абу Нувас выглядит цельной фигурой, человеком со стержнем, как принято сейчас говорить.
Придворного поэта нескольких халифов династии ‘Аббасидов Абу Нуваса невозможно назвать ревностным мусульманином, педантично соблюдающим все предписания ислама. Но было бы вместе с тем непростительной ошибкой обвинять Абу Нуваса в неверии, атеизме, как это опрометчиво делали некоторые авторы. Это хорошо понимает и Б.Я. Шидфар. Несмотря на распространенную в советское время тенденцию отыскивать среди выдающихся людей Средневековья атеистов и материалистов, Шидфар избегает соблазна вписать Абу Нуваса в ряды закоренелых безбожников.
Абу Нувас был грешным человеком, но он никогда не отрицал того, что нет бога кроме Аллаха и Мухаммад – Его пророк. Своими сатирами он бичевал не ислам (это признает и сама Шидфар в своей научной монографии), а прежде всего тех лицемеров, кто, прикрываясь религией, жил двойной жизнью. В те времена у такого человека, как Абу Нувас, выбор был небольшой: или жить с двойной моралью, или открыто делать то, что другие совершали тайно. Ненависть к лицемерию во многом объясняет и эпатажное поведение поэта.
И по сей день много споров вызывают так называемые покаянные стихи Абу Нуваса. Сложно сказать, раскаялся ли поэт в конце жизни, как об этом любят писать некоторые мусульманские авторы, или продолжал отстаивать свои взгляды на свободу творчества, как утверждают либерально настроенные ученые. В романе Б.Я. Шидфар поэт решительным образом отвергает распространившиеся по Багдаду слухи о его раскаянии, возникшие благодаря сочиненным им покаянным стихам, написанным в жанре зухдийат.
Лишь на смертном одре Абу Нувас, отбросив иронию, обращается ко Всевышнему – как и полагается выдающемуся поэту, не прозой, а стихами:
Я прошу у Тебя дать мне силу и мужество,
Я прошу приблизить меня к Твоему жилищу, хотя оно далеко.
Что это – позднее искреннее раскаяние и мольба о прощении? Едва ли мы когда-нибудь узнаем ответ на этот вопрос.
Так стоит ли тратить драгоценное время на поиск того, что скрыто от нас Всевышним? К чему увлекаться празднословием и отказывать себе в увлекательной прогулке по Багдаду времен легендарного халифа Харуна ар-Рашида? Пускай же нашим проводником будет один из наиболее выдающихся представителей эпохи Мусульманского Ренессанса – поэт Хасан ибн Хани ад-Димашки по прозвищу Абу Нувас…
Р.И. Беккин
Книга первая
I
«Остановитесь, поплачем, вспоминая о любимой и ее шатре,
В песчаной долине, между Дахулем и Хаумалем…»*[3]
Глухой, немного гнусавый голос учителя слабым эхом отдается под невысокими сводами мечети, усыпляя мальчика, зачарованного мерным ритмом звучных стихов, услышанных им вчера от бродячего сказителя. Он сразу запомнил начало, а теперь старался вспомнить, что было дальше. Все расплылось у него перед глазами, и в полумраке маленькой мечети, где в отраженном свете жаркого утреннего солнца пляшут пылинки, ему чудится марево пустыни, заброшенные шатры, земля, усыпанная высохшими шариками овечьего помета, и вдалеке фигура всадника на высоком вороном коне.
Мальчик щурится, чтобы приблизить видение, и ему кажется, что он видит лицо всадника под белым платком, перевязанным туго свитым черным волосяным шнуром, – впалые смуглые щеки, высокий лоб, большие грустные глаза поэта, скитальца и царя Имруулькайса.
«Мой конь нападает и заманивает,
Он скачет и вперед, и назад.
Он сбросит с седла неопытного юношу,
Над ним развевается плащ опытного всадника», —
всплыли в памяти строки, особенно понравившиеся мальчику, и ему показалось, что это он мчится на вороном коне, нападая и заманивая, сжимая в руках гибкое вороненое копье.
– Я син…* – нараспев тянет учитель, и детские голоса подтягивают ему:
– Я син: во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, Я син, и Мудрый Коран, ты воистину из тех, кому сан пророчества дан, твой прямой путь светом истины осиян…
Глаза учителя обращаются на мальчика, который шевелит губами не в такт. Привычным ухом учитель слышит, что мальчик не участвует в чтении, он шепчет что-то постороннее, отвлекшись от урока. Длинной бамбуковой тростью учитель слегка ударяет мальчика по голове. Голоса умолкают, все ученики смотрят на провинившегося. А учитель говорит:
– Хасан, повтори, что мы сейчас читали из Благородного Корана! Мальчик, не отдавая себе отчета в том, что говорит, нараспев произносит:
– Я син, во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, Я син и Мудрый Коран, ты воистину из тех, кому сан пророчества дан, твой прямой путь светом истины осиян.
– Хорошо, – вздыхает учитель, – ты самый способный из моих учеников, Хасан, и запоминаешь все, не слушая, но если я еще раз увижу, что ты отвлекся, я накажу тебя!
И учитель начинает суру сначала.
– Я син…
Теперь Хасан повторяет слова Священной Книги вместе с другими и постепенно входит во вкус. Он находит в этих строках ритм, немного не такой, как в понравившихся ему стихах Имруулькайса, но своеобразно красивый:
– … Знамение им – земля мертвая, которую оживили Мы и вывели из нее злак для их пропитания. И взрастили Мы на ней сады, и пальмовые рощи, и виноградники, и прорыли реки для орошения. Пусть едят они от плодов Моих и плодов рук своих, неужто не будут они благодарными? Хвала Тому, Кто сотворил все виды того, что произрастает на Земле, и лю дей разных, и неведомые им творения. И знамение для них – ночь, с кото рой сдираем Мы дневной свет – и вот во мраке все мироздание. И Солнце идет по назначенному пути по велению Всемогущего, Всеведущего. И путь Луны распределили Мы по стоянкам, пока не становится она подобной ис сохшей желтой финиковой грозди ободранной*.
Хасан пробует читать эти слова так, как читал стихи, теперь он видит уже не всадника на высоком вороном коне, а ослепительно-яркое солнце, движущееся по тверди небесной, ущербный месяц, тонкий и изогнутый, как гроздь фиников, – чудеса, доказывающие могущество Всевышнего. Интересно, а какое оно – это могущество? Может быть, оно похоже на блестящие сабли, которые мальчик видел у воинов наместника, а может быть, на бамбуковую палку учителя? И что такое «Я син»? Если произнести протяжно это слово, оно шипит, как змея. Может быть, это и есть большая змея, вроде той, которая недавно заползла к ним в дом и всех перепугала?
И неожиданно для себя Хасан спрашивает:
– Учитель, а что такое «Я син»?
Звонкий голос мальчика прорезает монотонный распев учеников, и они снова замолкают. Взбешенный учитель кричит:
– Возьмите его!
Двое самых рослых мальчиков – помощники учителя – хватают Хасана, валят его на землю, и зажав ноги колодками, поднимают их, а учитель бьет своей гибкой тростью мальчика по пяткам. Это очень больно. Хасан скрипит зубами, закрывает глаза. Он не хочет плакать, но слезы сами текут из-под закрытых век, слезы бессильной ярости. Что он сделал учителю? Он знает Коран лучше всех, он принес учителю сегодня две сдобные лепешки и пять серебряных монет – плату за месяц. За что же учитель бьет его? Он хочет знать, что такое «Я син», ему неинтересно повторять слова, которые ничего не значат.
Наконец учитель опускает палку и приказывает отпустить Хасана. Урок продолжается. Теперь учитель спрашивает мальчиков, они повторяют суру «Я син». Незнающие получают свою долю побоев. Хасана учитель не спрашивает. Мальчик сидит, подобрав под себя ноги. Они распухли и горят, но Хасан не чувствует боли. Он сжал в кулаке камешек, подобранный на полу, и ему кажется, что у него в руке обломок скалы, которую Аллах обрушил на неверных. С какой радостью он запустил бы его в голову учителю!
Но ведь, как говорят, учителя куттабов* – самые глупые люди на свете! И Хасан с удовольствием начинает вспоминать все рассказы о глупых учителях, услышанные им на улице. Говорят, что однажды один из мальчиков, которые ходили в куттаб учителя Абд ас-Самада, перестал посещать уроки. Учителю это было невыгодно – он лишился двух лепешек, которые мальчик приносил ему каждый день. Абд ас-Самад отправился к дому своего ученика, долго стучался в ворота, но никто не открыл. Он стал расспрашивать соседей, и те ему рассказали, что у мальчика пропала собака и он очень горевал. «Какая собака, маленькая или большая?» – спросил учитель. «Маленькая», – ответили соседи. «А какой голос был у нее?» – «Тонкий голос, она часто лаяла ночью и мешала нам спать. Должно быть, кто-нибудь убил ее». – «Да благословит вас Аллах!» – воскликнул Абд ас-Самад и, подойдя к дверям дома мальчика, встал на четвереньки и стал лаять тонким голосом, надеясь, что мальчик, услышав его лай, подумает, будто это его собака, и выйдет. Тогда учитель схватит его и отведет в куттаб. Хасан представил себе, как их коротконогий пузатый учитель бегает вокруг их дома и лает.
А другой учитель – он не помнит его имени, – проходя по улице, услышал, как кто-то произносит стихи:
«Покинула меня Суад, и я больше не увижу ее…»*
Учитель зарыдал и, прибежав к себе домой, стал рвать на себе бороду и громко плакать. Встревоженные соседи спросили у него: «Что с тобой, почему ты плачешь?» И учитель ответил им: «Как же мне не плакать, ведь Суад ушла, и мне ее не найти!»
Вот какие эти учителя, чего же ждать от них? Эти мысли немного утешают Хасана. Наконец урок кончился, можно идти домой. Мальчики с шумом выбегают из мечети.
После сравнительно прохладного полумрака палящее полуденное солнце заставляет закрыть глаза. От раскаленных стен струятся потоки воздуха, и, змеясь, поднимаются к небу. Улицы Ахваза пустынны, купцы заперли свои лавки и отдыхают, носильщики и лодочники растянулись на земле, узорчатые листья финиковых пальм отбрасывают причудливые тени. Но прохлады нет, даже вода арыков, текущих вдоль улиц, кажется, кипит на солнце.
Только в винных лавках, рассеянных по прибрежной улице, шумно, как всегда. А ближе к рынку всегда можно увидеть медленно и гордо бредущих верблюдов. Одни навьючены разным товаром, на седле других сидят кочевники. Мерно качаются вьюки, колышутся между горбами паланкины – деревянные люльки, поверх которых накинута полосатая грубая ткань. В паланкинах сидят женщины и дети кочевников.
Хасан любит бедуинов, его привлекает и их гордое спокойствие, и безудержный гнев, и остроумие. Самое интересное зрелище – перебранка бедуина с покупателями, которые останавливаются перед товарами, привезенными кочевниками на продажу, – верблюжьим молоком, сыром, войлоком и диким медом. А как ловко они складывают стихи! Вот и сейчас толпа окружила высокого изможденного степняка, который торгуется с горожанином. На кочевнике изодранный шерстяной плащ, грубые сандалии, голова покрыта платком. Подняв высохшие и темные, как головешки, опаленные солнцем и ветром руки, бедуин восклицает:
– О, сидящий в доме, о, цепляющийся за подол своей жены, о, ты, лицо которого подобно круглой миске, знаешь ли ты, что сказал доблестный воин, покровитель бедняков и нищих Урва ибн аль-Вард?* Когда такой, как ты, стал упрекать его в худобе и бедности, он ответил:
«Ты смеешься надо мной, потому что видишь, что ты толст,
А мое лицо измождено трудами – доблестный всегда трудится,
Ведь я человек, делящий свою еду с многими,
А ты человек, пожирающий сам еду других.
Я разделил свое тело среди многих тел,
Но пью только чистую воду, не смешивая ее с притеснениями». —
Ты хочешь получить это молоко, собранное медовым выменем моей благородной верблюдицы, даром? Нет, клянусь Тем, в Чьей руке моя жизнь, я отдам его не меньше, чем за пять дирхемов бурдюк!
Зрители хохочут, поощряя бедуина возгласами, а он, опершись на свой пастушеский посох, по обычаю бедуинских поэтов, продолжает свою речь. Наконец он сторговался с купцом, они бьют по рукам, сделка состоялась, а Хасан бредет дальше. Вот и их дом, окруженный высокой стеной. Хасан берет в руки тяжелый дверной молоток и изо всей силы стучит.
Дверь открывает сосед. Войдя, Хасан слышит необычный шум. Во дворе какие-то посторонние люди, из дома доносятся вопли и причитания. Когда мальчик, удивленный необычным шумом, подбегает к дверям дома, навстречу ему выходит лекарь, чья лавка помещается на соседней улице. Едва не сбив его с ног, Хасан вбегает в дом.
Отец, всегда жизнерадостный и веселый, лежит на кровати. Его глаза закрыты, на полу стоит наполненный густой красной жидкостью таз, видно, лекарь только что пускал отцу кровь. Из задней половины дома доносятся рыдания женщин – матери, сестер и соседок. У постели отца сидит его друг – стражник Али. Он родом из Дамаска, как и отец.
– Что случилось с отцом? – спрашивает его Хасан.
– Аллах милостив. Твой отец, как обычно, стоял на своем посту. К утру он стал жаловаться на головную боль, я проводил его домой и привел лекаря, чтобы тот пустил ему кровь. Но ему стало хуже после кровопускания. – Помолчав немного, Али говорит: – Аллах милостив, он не оставит вас сиротами.
Отец стонет. Хасан бросается к нему и подносит к губам чашку с водой, смешанной с лимонным соком. Но вода проливается на постель, отец не может поднять голову, и глаза его по-прежнему закрыты. Наступает вечер. Али ушел, у постели сидят мать Хасана, его сестры и младший брат.
Потом приходит ночь. Какая страшная ночь! Хасан никогда не забудет ее. Отец мечется в жару и бормочет непонятные слова, лицо его покраснело, он совсем не похож на себя. Мать шепчет молитвы, потом, закутавшись в покрывало, выбегает из дому.
Она приводит с собой старуху, знающую древние молитвы магов-огнепоклонников, ведь мать Хасана – из древнего персидского рода. Может быть, поможет священный огонь? Старуха приносит с собой пахучие травы, разводит огонь в медном котелке и бросает в него травы. Они вспыхивают, к потолку взлетает сноп искр, языки огня извиваются, бросая причудливые тени, старухина тень растет, и она кажется сказочной великаншей, злым духом, покинувшим пустыню; она бормочет непонятные заклинания, наклоняясь к огню.
Наконец наступает утро. Усталые дети заснули, мать подошла к больному и положила ладонь ему на лоб.
Мальчика будят пронзительные вопли матери:
– Вставайте, несчастные, ваш отец умер!
Хасан не помнит, что было дальше. Как сквозь сон ему чудилась суета в доме, какие-то длиннобородые старики, друзья отца, приносящие соболезнования. Его не покидает ощущение своей вины. Может быть, Аллах покарал его отца за то, что он был невнимателен на уроке и плохо читал Благородный Коран? Но тогда надо было покарать не отца, а его самого. Видно, Аллах вовсе не так милостив, как говорят…
Опомнился Хасан в дороге. Мать расплатилась с домовладельцем, распродала небогатую утварь, связала в узлы все, что могла взять с собой, и отправилась в Басру. Соседка сказала ей: «Басра – большой город, а ты ведь искусна в стирке. Ты сможешь зарабатывать стиркой и пристроить своих детей к достойным людям».
И вот Хасан покачивается в паланкине на спине высокого светло-рыжего верблюда. Один из бедуинов, пожалев вдову, взялся доставить ее за небольшую плату в Басру. Так вот она какая, степь, воспетая поэтами в звучных стихах! Кругом холмы, кое-где покрытые чахлой травой, справа тянется пересохшее русло протока, глубокая долина, по которой весной, сметая все на своем пути, мчится бешеная вода. На серо-желтой земле черными пятнами выделяются норы тушканчиков, высоко в небе парит степной орел.
Говорят, в этих местах раньше было много львов, рассказывает погонщик, шагая рядом с верблюдом, но теперь они ушли далеко в заросли тростника, к болотам Басры, в места, недоступные для людей. Бедуин идет мерным шагом, и кажется, никогда не устанет. Трудно понять, сколько ему лет, – его спина пряма, как у молодого, но лицо покрыто глубокими морщинами, то ли от старости, то ли от лишений. Мальчика сильно беспокоят прямые лучи солнца, а проводник, кажется, совсем не чувствует их слепящего жара.
– Твоя мать из Хорасана?* – спрашивает он вдруг.
– Нет, она родом из Хузистана*, а мой отец был чистокровный араб! – с гордостью говорит Хасан.
Ему льстит, что кочевник говорит с ним, как с равным, и, желая показать, что он заслуживает этого, Хасан добавляет:
– Я учился в куттабе и знаю наизусть весь Благородный Коран, а еще я знаю муаллаки*, несравненные строки времен бедуинской старины.
Мальчик хочет начать стихи, но бедуин, не слушая его, говорит:
– Среди персов тоже бывают благородные и щедрые люди. Вот, к приме ру, незабвенный герой и доблестный полководец Абу Муслим аль-Хорасани*, да будет Аллах милостив к нему! В год, когда Абу Джафар аль-Мансур* стал халифом, Абу Муслим проезжал по этим местам, направляясь в Мекку для паломничества. Клянусь Аллахом, мне не пришлось в жизни видеть такого человека! Своей щедростью он сравнился с Хатимом* из племени тай. Сколько палаток он раздал жителям наших становищ! Он дал мне красной материи столько, что мне хватило на всю мою семью на несколько лет, а все потому, что, проезжая мимо нашего становища, он увидел нагих детей и пожалел их. А потом он приказал хорасанцам из своих воинов проложить дорогу среди наших ущелий и еще вырыть пять колодцев, где и сейчас всегда много воды. Видно, его рука была благословенной! Говорят, он был из простых людей и не обижал никого. Да простит Аллах повелителя правоверных Абу Джафара, нехорошо он поступил с Абу Муслимом, после того как тот привел к власти род Аббаса!*
Бедуин еще что-то бормочет, забыв, что Хасан его слушает, а потом нараспев произносит стихи:
– Что могут люди поделать против превратностей судьбы,
Судьба сметает все людские ухищрения!*
Бедуин замолк. Набравшись смелости, Хасан попросил его:
– Расскажи мне еще что-нибудь об Абу Муслиме, шейх!
Бедуин посмотрел на Хасана, как будто только что увидел его, и спросил:
– Сколько тебе лет?
– Семь, – тихо ответил Хасан. Он испугался, что старик больше не захочет с ним разговаривать, раз он такой маленький.
– Ну что же, семь – благословенное число. Слушай, что я запомнил из известий о Абу Муслиме, и пусть воспоминания об этом будут тебе оружием против превратностей времени.
Рассказывают, что, когда Абу Муслим захотел уйти в Хорасан, Абу Джафар, боясь, что он поднимет против него этот край, послал одного из своих людей к Абу Муслиму с обманными словами, приказав передать ему: «Люди из зависти стараются посеять рознь между тобой и повелителем правоверных. Они хотят умаления благоденствия державы. Не начинай же смуту, о, Абу Муслим!» Потом этот человек стал лицемерно усовещать его: «Ты ведь защитник и доверенный рода Мухаммеда, и люди хорошо знают тебя. Не забывай, что награда, уготованная для тебя Аллахом, больше, чем все, чего ты сможешь достигнуть в мирской жизни. Не превращай же награду в возмездие, пусть Сатана не сведет тебя с истинного пути! Ты призвал нас защищать род Аббаса и сражаться с теми, кто враждебен ему, ты созвал нас, и мы пришли к тебе из разных краев и дальних земель, Аллах вселил нам в сердце повиновение роду Пророка и возвеличил нас победой. Неужели ты хочешь, после того как мы достигли вершины наших желаний и надежд, посеять смуту между нами и ослабить нас раздорами?!» Абу Муслим послушал этого человека и отправился к Абу Джафару, а тот предательски убил его и возмездие за свое злодеяние получит только от Аллаха после Страшного суда!
Голос бедуина становился все громче, он разбудил эхо в долине – словно кто-то повторял его слова. В песках что-то загудело: так звучат большие трубы перед сражением или выходом наместника. Бедуин умолк и повернул голову к востоку.
– Это поют пески! – тревожно сказал он. – Сохрани нас, Боже, от беды! Труба еще гудела, но все тише, поднявшийся знойный ветер крутил песок у ног верблюда, колыхал занавеси. Мать Хасана выглянула наружу и, встретившись взглядом с бедуином, тут же прикрыла лицо. Хасану хотелось спать, и его немного тошнило от валкого шага верблюда, но он все вглядывался в пески.
Вдруг ему показалось, что на ближайшем холме он видит всадника. Хасан протер слезящиеся от яркого света глаза и снова всмотрелся. Так и есть – на холме стоит всадник, вот появился еще один, потом еще, они казались черными среди рыжих песков. Всадники неподвижно стояли на вершине холма, потом вдруг все разом пустились вскачь.
Бедуин тоже увидел всадников и остановился.
– Горе нам, – пробормотал он. – Это проклятые бану кудаа. Недаром, когда мы отправлялись в путь, у меня перед левым плечом пролетел ворон, дурные приметы всегда оправдываются. Но это место называется Суффият, а это значит «Чистая», может быть, Аллах пошлет нам спасение от этих разбойников…
Мать, услышав слова проводника, заголосила, сестры и младший брат заплакали, а Хасану не было страшно. Ему казалось, что все это – интересный сон. Всадники подскакали к верблюду. Тот, кто ехал впереди, был закутан в новый белый плащ, головной платок почти скрывал его лицо.
