Руслан Белов
Кол Будды
23.
На следующий день после ночного эксперимента (удачного, как он счел), Олег заехал пораньше к Смирнову на квартиру и узнал от прибиравшейся хозяйки, что тот только что съехал.
Он не расстроился, так как знал, что обладатель кола Будды либо перебрался в Крым, либо просто переменил квартиру, либо, что, вероятнее всего, пошел назад, в Туапсе, чтобы уехать оттуда в Москву. Если перебрался в Крым, то встречать его надо в Коктебеле, он не сможет не заглянуть в этот странно любимый интеллигентами поселок, а если ушел в Туапсе, то ждать его лучше всего на пляже в Дюрсо. Сегодня он заночует где-нибудь в пяти километрах от Утришского дельфинария и завтра к обеду будет там. А если остался в Анапе, то через пару тройку дней все равно уйдет туда или сюда, так как сидеть на одном месте не может.
Проходя мимо стопки кирпичей – хозяйка сложила их рядом с дорожкой – Олег поморщился. И не оттого, что вспомнил ночное происшествие, а оттого, что на ум ему пришел рассказ Евгения о неприятностях, которые обрушиваются на человека, завладевшего колом бесчестно.
В машине ушибленная нога неожиданно остро заболела, и Олег морщился. Все было нехорошо. И секундная стрелка на часах шла нехорошо, предвещая неминуемую расплату, и этот Евгений нехорошо улыбался из памяти, и бензин кончался, и неясно было, что делать.
Вообще-то он знал, что надо делать – надо завладеть колом. В глубине души Олег верил, что буддистская штучка поможет ему избежать смерти. И эту веру, веру в чудодейственность куска железа вселил в него вовсе не Евгений, а шестое чувство. Оно уже давно шептало ему: "В нем спасение, в нем спасение, только в нем. Придумай, как завладеть им без осложнений, и будешь жить дальше".
Если бы он рассказал Смирнову об этом чувстве, тот бы ехидно улыбнулся, потому что хорошо знал из Фрейда и других психоаналитиков, что подсознание, или шестое чувство, только тем и занимается, что обманывает человека, обманывает своего хозяина, чтобы ему было не так трудно жить и умирать.
Помимо факта падения стены еще одна вещь смущала Олега. Смирнов говорил, что кол можно подарить лишь хорошему человеку, то есть он будет охранять жизнь только хорошего человека. Решив покончить с сомнениями, он задал себе прямой вопрос "Хороший ли я человек?"
Ум и методически грамотный подход помогли ему получить нужный ответ. Он подошел к проблеме не вообще, не идеалистически, а поэтапно и не вырывая ее из действительности.
– Хуже ли, я, например, Георгия Капанадзе? – спросил он себя в первую голову. – Нет. Я много лучше и порядочнее его. Столько крови, сколько пролил этот пузатый коротышка, страдающий странной в наши дни импотенцией, не пролил никто в Анапе.
Олег закурил. Импотенция Капанадзе его доставала. Именно из-за нее грузин пообещал изнасиловать Олега при помощи кактуса.
– А если сравнить меня с Карэном? – продолжил он мыслить, с трудом вытеснив из сознания неприятные образы. – Да я ангел по сравнению с ним! Он торгует женщинами, он собирает голодных девочек по всей России, и он – голубой, любящий одеваться в женское белье – чулочки с резинками, пояс с трусиками тому подобное.
Ну ладно, бог с ними, с Капанадзе, Карэном и иже с ними. А Смирнов , человек из другого слоя общества? Да кто он по сравнению со мной? Неудачник, никчемный болтун, нищий научный сотрудник, занимающий до зарплаты сто пятьдесят рублей! А я только в прошлом году дал работу двум тысячам пенсионеров. Благодаря мне они смогли купить себе свежее мясо и хорошее сливочное масло!
А эти женщины, эти красавицы Карэна? Может ли хоть одна из них сказать, что я плохой, что я хуже? Нет!
А эти люди вокруг? Ничтожные, озлобленные, с радостью одурманивающиеся всем, чем только можно одурманиться? Они живы только потому, что таким людям как Капанадзе, Карэн, Гога нужно с кого-то снимать шкуры.
Но ведь я сбил эту тетку, мужика на велосипеде и этих целовавшихся детей?
Я сбил?!
Не-е-т, их сбил Капанадзе! Это он вселился в меня, это он поворачивал руль, это он убил этих людей, убил, а потом отмазался!
Нет, с совестью у меня все в порядке, я – хороший человек, это – несомненно.
Решив общие вопросы, Олег потер руки и стал думать, как завладеть колом Будды, завладеть так, чтобы тот не потерял своих свойств. Образ жизни приучил его глубоко обдумывать ситуации и действия – свои и окружающих. Лишь однажды он увлекся, не продумал дела глубоко, и вот, попав сразу в три капкана, живет теперь в трех неделях от смерти.
"Как узнать, лжет он или не лжет насчет кола? – думал он на заправке. – Нужен-то всего один факт. Один единственный факт, который можно присоединить к факту падения стены на человека, эксперимента ради хотевшего выпустить обойму в сладко спящего хозяина своей смерти. Найти, что ли, его друзей и коллег? Да, конечно. Он ведь упоминал одного!"
Олег напряг услужливую память, и та выдала:
Федя Мубаракшоев. Работал со Смирновым во второй половине семидесятых.
Год рождения 1954-56.
Памирский таджик, и потому его настоящее имя лишь начинается на "Ф".
После войны таджиков с памирскими таджиками, вероятно, живет в Хороге.
Или в Москве, или одном из городов России".
Поощрив память благодарной улыбкой, Олег позвонил в Москву человеку, крайне ему обязанному, и тот обещал навести справки о Ф. Муборакшоеве в адресном столе и просмотреть базы данных операторов мобильной связи.
По дороге домой Олег обдумал предполагаемые действия еще раз, внес кое-какие изменения и поправки. Приехав в отель, сделал несколько звонков своим людям, потом нашел Карэна и сказал, что не прочь переехать к Зиночке в президентский люкс.
Следующим утром его снял с "супруги" телефонный звонок. Знакомый из Москвы назвал ему номер мобильного телефона Фарухсатшо Мубаракшоева. Олег позвонил немедленно и сказал удивленному горцу, что Евгений Смирнов – его хороший друг, что они поспорили и решили обратиться к Феде, как к третейскому судье.
– Какой судье? – удивился Мубаракшоев. – Я никогда суд не работал.
– Ну, я расскажу тебе кое-что, а ты скажешь, было это на самом деле или нет.
– А где он сам?
– Пока я тебя искал, он уехал в Ялту.
– Ладно, говори, что нужно.
– Евгений утверждает, что в конце семидесятых он упал в двадцатиметровый обрыв головой вниз и не разбился.
– Да, голова у него крепкий, савсем не разбился, – засмеялся памирец. – Как он живет? Старый, наверно, совсем стал?
– Так было это или не было?
– Не знаю, честно. Я сам это видел, сам тот места потом ходил смотреть – не мог человек так хорошо падать. Там карниза пятнадцать сантиметр, другой, ниже, тоже пятнадцать…
– Так ты видел, как он падал? – постарался не рассердиться Олег многословию.
– Да, видел свой глаза. Но свой глаза не верил. Да этот Женя всегда такой, сколько раз на него камень падал, машина его падал, сам падал, сколько в него нехороший человек стрелял, драка сколько был – у нас целый пятьдесят зек работал…
– Ну ладно, спасибо. Если чего-нибудь от меня будет надо, звони, не стесняйся.
Засунув телефон под подушку, Олег набросился на Зиночку, и та получила, может быть, лучший секс в своей жизни.
24.
Желающих узнать будущее не было долго. Первыми подошли две пары средних лет, явно из сытного и не хлопотного нефтегазового района. Все четверо, и мужчины и женщины, были массивны, шеи всех украшали массивные золотые цепочки, а пальцы – золотые кольца и перстни с бриллиантами. Мужчины смотрели на Смирнова с плохо скрываемым презрением, женщины посмеивались, представляя как этот странный и, несомненно, сексуальный гадальщик щупает дамские ножки.
– А сколько вы берете за гадание? – спросила одна из женщин – крашеная блондинка с обгоревшими докрасна плечами, в стройном прошлом, несомненно, красавица, – посмотрев на мужа заискивающим взглядом и дождавшись разрешающего кивка.
– Понимаете, сударыня, гадание должно стоить дорого, если вы, конечно, хотите достоверного результата…
– Так сколько же? – спросила вторая женщина, приметная лишь крайней полнотой и несуразной тридцатирублевой русалкой на предплечье.
– Чтобы получить хороший результат, вы должны открыться мне сердцем, совестью и умом, а для этого нужно потратить значимую для себя сумму.
Все четверо опешили. "Значимая сумма? Тысяча долларов!?" – прочитал Смирнов у них в глазах.
– Да нет, вы меня неправильно поняли. Вот, представьте, вы собираетесь на день рождения к большому чиновнику Газпрома. И должны купить ему значимый подарок.
Мужчины нахмурились. Евгений Евгеньевич снисходительно улыбнулся и продолжил:
– А потом вы идете на день рождения к тете Свете. И тоже покупаете значимый для нее подарок…
– На тетю Свету мы тратим десять долларов, – глянула первая женщина на мужа. И тут же обратив к Смирнову удивленное лицо, спросила:
– А откуда вы знаете, что мою тетю зовут Светой?
– Мне это пришло в голову, – был ответ.
Муж женщины, продырявив Смирнова глазами, достал из нагрудного кармана рубашки самодовольный бумажник и вынул несколько сто долларовых купюр.
Сердце Смирнова возликовало.
Мужчина, посмотрев на него с сарказмом, вернул доллары на место, и, покопавшись в кармане шорт, протянул жене три мятые сторублевые бумажки. Женщина расправила их и, виновато глядя, передала Смирнову.
– Что ж, неплохое начало, – сказал он. – Давайте перейдем к делу. Садитесь, сударыня, на скамейку.
Женщина, бывшая в коротких шортах, как и все ее спутники, села, скинула босоножку и, смущенно глядя, протянула ногу Смирнову, уже устроившемуся перед ней на корточках.
Тот, не зная, что делать, стал поглаживать ладонью объект гадания. Нога была гладенькая, ступня шероховатая. Некоторое время он водил пальцем по ее линиям. Затем, в надежде что-то увидеть, тягуче взглянул в глаза. Женщина смотрела на него точно так, как смотрела Ксения, когда он угадывал ее прошлое. "Вот почему я стал говорить о большом чиновнике Газпрома! – подумал Смирнов, вспоминая газпромовский пансионат и коттедж с гостеприимным дубовым шкафом. – У них похожие глаза.
– Вы работаете в магазине, – вернулся из прошлого Смирнов. – Двенадцать часов на ногах, все требуют внимания, все что-то просят…
– Да…
– Вы молчите, не отвлекайте, – буркнул недовольно.
Недовольство его было вызвано тем, что, говоря о профессии женщины, на ее голени, ближе к колену, он нащупали довольно большой бугорок, несомненно, представлявший собой проявление тромба, закупорившего крупный сосуд. Точно такой же бугорок когда-то был на голени отчима.
– Обувайтесь, – сказал он, окончательно расстроившись – на другой ноге тоже был тромб.
– Что? Что вы увидели? Говорите же! – напугалась женщина перемене в его лице.
– Да не беспокойтесь, все у вас будет в порядке. Линия жизни уходит к самой пятке, зловредных транзакций и катароглифов Сян-Хуа-Цы в тройной вариации Лю-Шао-Ци очень мало. Зато полно весьма обнадеживающих четверных фрактальных синусов Иванова. И потому в будущем вас ждут приятные события, не буду о них говорить, чтобы не портить впечатления. Знаете, рассказывать хорошую судьбу так же противно, как перед просмотром хорошего фильма рассказывать его содержание. Но также вас ждет одна маленькая неприятность. Советую вам бросить работу в магазине – вы ведь там стоите целый день, – не покупать следующую собаку, а уделить больше внимания своим близким. Если вы позволите, я наедине скажу вашему мужу несколько теплых слов. Понимаете, он не всегда правильно ведет себя по отношению к вам, и я хочу ему кое-что объяснить.
Евгений Евгеньевич поднялся, взял мужа женщины под руку, отвел в сторону и зло зашептал:
– Слушай, мужик, ты хочешь, чтобы твоей жене отрезали ноги, а потом и все остальное? Думаю, что не хочешь. Так вот, ты ей ничего про этот разговор не скажешь, а когда приедешь домой, то достанешь свой жмотский кошелек и отведешь ее к самому лучшему врачу, специалисту по венам. Понял, мужик или по буквам повторить?
Мужчина смотрел со страхом, губы его заметно подрагивали. Достав бумажник, он вынул триста долларов и протянул провидцу.
Тот не взял. Евгений Евгеньевич не любил, когда откупаются от горя.
– Все, дорогой, поезд ушел, – пренебрежительно махнул он рукой. – Лучше купи ей что-нибудь. Или вообще отдай бумажник.
Когда они вернулись, мужчина отдал жене бумажник, глядя на нее испуганно-преданным взглядом. Та изумленно заулыбалась. Вторая пара во все глаза смотрела то на Смирнова, то на них. Старшина, подойдя незаметно, драматизировал ситуацию до предела:
– Он позавчера нагадал одной гражданке из Тамбова, что разбогатеет себе на голову, так что вы думаете? Она вчера в Анапе за полчаса сто тыщ в рулетку выиграла, лежит теперь с инфарктом… Потом, уже здесь, в Утрише, за сотню всего, сказал корешу моему домой из ресторана на маршрутке ехать, не на своей машине, но тот, вот дурак! не послушался, теперь в реанимации на гирьках висит и одну глюкозу через вену кушает…
25.
Со второй женщиной Евгений Евгеньевич разобрался быстро. Накатившая эйфория и сто долларов, полученные от ее мужа, говорили за него. Отправив вполне удовлетворенных клиентов к дельфинам, он разменял деньги и отдал старшине семьсот рублей. Оперативно явившаяся цыганка получила триста. Спрятав деньги, оба они просили Смирнова остаться хотя бы на недельку – старшина даже пообещал люкс в ближайшем пансионате, – но тот отказался. Все, что он хотел – это отойти от Утриша километров на пять, зажечь костер в укромном месте, испечь в золе ершей с окунями и пить вино, глядя на море и дружелюбные в тот день облака.
Но все или почти все вышло по-другому.
Он жал руку старшине, когда к ним подошла женщина лет тридцати. За плечами у нее был новенький рюкзак.
– А мне вы не погадаете? – спросила она бархатным голосом. И улыбнулась так открыто, так женственно, что у старшины, привыкшего к ефрейторским замашкам супруги (майорской, кстати дочери), отпала челюсть.
Евгений Евгеньевич реагировал аналогично. Милое лицо, льняные волосы, завораживающий пупок с малюсеньким золотым колечком под короткой синей кофточкой, короткие шорты, стройные, белые еще ноги в легких кроссовках, белые носочки с красной каймой и, главное, глаза – согревающие, добрые и чуть ироничные – это была его женщина. Он уже встречался с ней, да-да, конечно же, именно с ней, или с точно такой же, как она, встречался в студенческие годы, но тогда ничего не вышло, и не по их вине.
– Вас зовут Наташа, – сказал он голосом, сделавшимся непослушным.
– Да… – удивление округлило невероятно синие глаза женщины. Она стала чудо как хороша.
– Вы родились в Душанбе и учились в университете на филологическом факультете…
– Ой! Откуда вы знаете!? Это же невозможно!
– Он знает все! – отрезал старшина невозмутимо. – Вчера он нагадал одной женщине из Волгограда, что она отравится, а сегодня она утонула. Сам ее в морг сопровождал. Редкостная красавица была, муж так убивался – в мертвецкой даже трупы плакали.
– В самом деле!? – испуганно посмотрела Наташа.
– В самом. А что касается вас, гражданка, то перед гаданием заплатить надо, а то он наврет.
– А сколько?
Цыганка объяснила – она уже все знала, – и ушла, не желая мешать коллеге. Женщина сняла рюкзак, достала из косметички пятьсот рублей, благоговейно глядя, протянула Смирнову. Тот взял, сунул в карман, посмотрел на старшину, стоявшего как у кассы в получку, вручил ему сто рублей из первого гонорара и отправил прочь мановением руки. Спустя минуту гаданье было в разгаре – по крайней мере, так казалось со стороны. Началось оно следующей мыслью-наблюдением:
– Господи, какая ножка! И стопа, наверное, розовая, как у ребенка.
Стопа была розовой, как у ребенка. Ноготки тоже были розовыми. Пальчики вызывали в душе сладостные чувства.
Завороженный Евгений Евгеньевич не мог ни о чем думать. Он едва сдерживал руки, сдерживал, чтобы не погладить нежную упругую голень, он покусывал губы, чтобы они не кинулись к ножке в страстном желании хотя бы на мгновение прикоснуться к ней.
Стопа была гладенькой. Линии говорили, что принадлежат ласковой кошечке.
– Ну что, что вы видите? – встревожено спросила Наташа.
Подняв глаза, Смирнов увидел –женщине ей приятны его благоговейные прикосновения.
– Вы ласковая кошечка. Пока. Сейчас вы не принадлежите себе, вас гонят обстоятельства, но очень скоро вы станете полновластной хозяйкой жизни. И не только своей.
– Это я знаю, – в голосе женщины послышалось разочарование. – А сколько я проживу, и столько у меня будет детей?
У Смирнова появился повод вновь заняться ножкой женщины.
– Семьдесят девять лет я вижу. Потом пять лет маразма и смерть от крупозного воспаления легких, – отомстил он за разочарование. – Но вы не волнуйтесь – большинство долгожителей умирает от простуды, ибо у них ослаблен иммунитет. А что касается детей, то их будет двое, мальчик и девочка.
– Будет двое? – чуть сузила глазки.
Евгений Евгеньевич посмотрел на обнаженный животик женщины и сбоку увидел едва заметные растяжки.
– Будет еще двое. Девочка у вас уже есть. Она сейчас у знакомых.
Посерьезнев, Наташа отняла ногу.
– Ну уж извините, – смущенно улыбнулся Смирнов. – Я понимаю, в отпуске хочется забыть обо всем, в отпуске хочется чувствовать себя свободной женщиной. Вы куда с рюкзаком направляетесь?
– Вы меня спрашиваете?!
– Извините, забыл, что я при исполнении. Дайте-ка вашу очаровательную ножку, если бы вы знали, как она меня вдохновляет.
Наташа протянула ножку и Смирнов, нежно поводив по ней ладонями, сказал:
– Вы… вы идете в Лиманчик, всроссийскую гм…
– Трахалку.
– Да, трахалку, идете говорить о Костанеде. Там стоят ваши друзья. Идете с палаткой, пуховым спальным мешком и лапшей "Доширак". Вы чего-то страшитесь, вероятно, нехороших людей, но вы решились и потому все будет так, как вы хотите. Кстати, я иду в ту же сторону. Правда, я экстремал, ни палатки, ни мешка у меня нет.
– Вы хотите проводить меня? – спросила Наташа, вглядываясь в Смирнова, как женщины вглядываются в мужчин, определяя их пригодность в качестве кавалера.
– А почему бы и нет? Буду вас охранять, буду спать, как пес, у входа в ваш шалаш. Буду ловить вам крабов и рыбу, жарить мясо на углях и носить кофе в постель.
– И это все?
– Конечно, нет. Я буду вашим рыцарем печального образа, буду тайно любить вас и писать вам на песке прекрасные стихи.
– И чем все это кончиться?
Смирнов потянулся к ступне. Подержав ее в изнывающих от вожделения руках, сказал:
– Вам будет хорошо. А потом, через тысячу лет, мы расстанемся. Вы останетесь на земле, а я… а я исчезну.
Наташа задумалась, очаровательно выпятив губки. Подошел старшина, протянул ей мороженое на палочке и знающе спросил, с уважением разглядывая нежное личико женщины:
– Вдвоем уходите?
– Да, – покивала она, разворачивая мороженое.
Евгений Евгеньевич не верил своим ушам. Старшина почувствовал себя лишним и, пожав счастливчику руку, удалился. Наташа проводила его огромную фигуру уважительным взглядом, лизнула мороженое и спросила:
– Кстати, как вас зовут, мой верный Дон Кихот?
– Я не Дон Кихот, Я – Петрарка де Бержерак ибн Ромео по имени Евгений, – поднял грудь Смирнов. – Давайте отойдем в сторону и переложим тяжелые вещи из вашего рюкзака в мой?
Наташа улыбнулась, отрицательно покачала головой и, взяв его руку в свою, теплую и мяконькую, направилась к морю.
26.
Некоторое время они шли молча. Мысли Смирнова метались, и первой заговорила она:
– А как ты научился гадать?
– Я не учился. Это дано мне свыше…
– Свыше?
– Ну да. Дар снизошел на меня в десятом классе. Нагадал, дурак, однокласснице, что родит в четвертой четверти, и она родила. Дальше – больше…
– По ладони ноги гадал?
– Нет, по картам. Но по-своему и за юбилейный рубль.
– Как это по-своему?
Он шел за ней. Спрашивая, она оборачивалась, и он видел ее лицо, такое близкое, и острую грудь, такую завораживающую.
– Ну, давал клиенту колоду карт и предлагал выбрать три самые лучшие, три самые красивые, и три самые тревожные. И отмечал, как он на меня смотрит, на карты, как выбирает их. Наблюдал, короче.
– Так ты не гадал, а тестировал?
– Можно и так сказать. Самый классный тест был, когда я вручал клиенту карты и говорил: "Сделай с ними что-нибудь"…
– Ну и что они делали? – обернулась Наташа.
– В основной массе они цепенели на такой оригинальности, некоторые начинали напряженно думать, а третьи – их было меньшинство – выбрасывали карты в мусорное ведро или в форточку на снег. Короче, десяти-пятнадцати вопросов хватало, чтобы будущее человека становилось для меня непреложным и зримым.
– Ты угадывал?!
– Да… Это было нетрудно. Тем более, я могу посмотреть на человека и увидеть его старым. Или не увидеть. Это легко, – улыбнулся, – мне легко. Я смотрю на него, пожившего, и вижу его жизнь, написанную морщинами, складками кожи, выражением глаз, осанкой, точечными угрями…
– Точечными угрями?
– Да. У бесхозных стариков их много на лице. Зрение слабое, у старухи тоже, дети не приходят или им все равно. Короче, по ним видно, следит ли человек за собой или следят ли за ним…
– Ужас… – покачала головой Наташа.
– Этот метод называется у меня "Вычитание", – кичливо улыбнулся Смирнов. – Потому что я вычитаю клиента из увиденного старика и получаю жизнь.
– Ты мог бы зарабатывать неплохие деньги… – поменяла тему женщина, не пожелав представить себя дряхлой старухой. Или предстать таковой перед глазами мужчины.
– Мог бы… Но однажды, – я, окончив университет, уже работал геологом, – мне пришло в голову, что я ничего не угадываю. Пришло, потому что я был убежденным материалистом и был уверен, что угадать дату смерти кого-либо невозможно. Или рождение девочки Маши под Пасху, а мальчика Виталия под Новый год. Я пришел к выводу, что я не угадываю, а просто люди делают то, что я им говорю. И еще одно… К этому времени было несколько случаев, когда я желал человеку зла, и через некоторое время – обычно через два-три месяца – он погибал, попадал в неприятные ситуации или просто в пожизненную лузу. И я сказал себе "Стоп! Хватит. Хватит гадать и желать зла. А если ты его пожелаешь, то оно упадет на голову твоих детей".
Смирнов остановился, изловчившись, вытащил из кармана рюкзака бутылку с "Анапой", отхлебнул добрый глоток, и пошел дальше, держа ее за горлышко.
– Ну и что? Падало?
– Да… – Глаза Евгения Евгеньевича стали жалкими. Он хлебнул еще. И с уважением посмотрел на бутылку – вино было приятным на вкус.
– Как?
– Мне не хочется говорить. Сама увидишь.
– Ты мне гадаешь на будущее?
– Не понял?
– Ты сказал: "Сама увидишь". Я поняла это как предсказание, что я увижу и узнаю твоих детей.
Он внимательно взглянул на женщину.
– Как знать…
– Я побреюсь наголо, если это случиться.
Он залился смехом.
– Нет, не побреешься, я тебе не позволю!
– Ты – это что-то…
– Точно. Знаешь, большинство людей живут в виртуальном мире. Он неколебимо уверены в том, чего нет, они потребляют несуществующие вещи, вступают в призрачные отношения, отрицают мировой опыт, великие открытия, по крайней мере, те, которые не нужны для усовершенствования аудио-видеотехники, автомашин, кондиционеров и водяных матрацев. А я большей частью живу, стараюсь жить в более-менее реальном мире. Я стараюсь отправляться от реальных вещей. И потому кое-что вижу и кое-что понимаю…
– Что ты понимаешь?
– Да многое. Вот, например, сны, – Смирнов рассыпчато рассмеялся. – Знаешь, на работе есть у нас человек, умница, жена у него симпатичная и милые дети. Все его уважают, я тоже, но как-то по-другому. И знаешь почему? Однажды на междусобойчике мы говорили о сновидениях, и он рассказал, что часто видит сны, в которых у него один за другим выпадают зубы. А это классический сон, во "Снах и сновидениях" Фрейд писал, что он снится онанистам после мастурбации. Вообще, сон – это такая штука, которую лучше держать при себе…
– Да уж. А что ты еще видишь и понимаешь?
– Да многое. Я знаю, как живет моя бывшая жена Вера, знаю, что у нее на сердце, знаю, как живет с любовником…
– Почему знаешь?
– Я прихожу к дочери и вижу.
– Что видишь?
– Ну, вот, год назад она повесила в ее комнате фотографии высохших деревьев. И я почувствовал вопль ее души. Я понял, что их для меня повесили, бессознательно, но для меня. Нет, не для меня…
– Тебя не поймешь. То для тебя, то не для тебя.
– Да это очень просто. Мы с Верой сошлись через эти высохшие деревья, в том числе, и через них, сошлись. Она устроилась в наш отдел, ей выделили стол, и она, осваиваясь, положила под стекло фотографию высохшего дерева. Я заинтересовался, стал спрашивать, почему именно это – девушке двадцать два, а высохшее дерево – бесспорный символ бесплодия, символ безнадежности. Она, естественно, ничего не сказала. Но когда мы сблизились, я узнал, что у нее проблемы с деторождением, и были проблемы с женихами.
– Так она же родила тебе дочь?
– Это я ее родил. Я околдовал Веру, я сказал, что моя дочь родится, несмотря ни на что, и она родилась.
Смирнов хлебнул вина. Уже давно понятие "моя дочь" стало для него не радостным и жизнеутверждающим, а болезненным и тревожным.
– Но почему она повесила фотографии в комнате дочери? Что она этим хотела добиться?
– Не она, а подсознание. Вера два или три года живет с любовником, он не жениться, и детей не хочет. И она повесила эти фотографии, в расчете на то, что они, как когда-то, помогут ей преодолеть трудности. А в комнате дочери их повесила, а не в своем с милым гнездышке, чтобы использовать мою – тьфу, тьфу, тьфу, – нечистую силу. Чтобы я опять помог ей выйти замуж и родить. Я сразу это понял и возмутился, очень нервно возмутился, в основном из-за того, что она эти свои законные сухие деревья дочери подсунула, беду свою подсунула… Знаешь, эти волшебные реалии мало понятны неподготовленному человеку. Кстати, еще пару слов о символах. Ни матери, ни бабушке, не нравится, когда Полина ласкова со мной. И она грубит, говорит мне гадости. Но рисует мне символические картинки, расшифровывая которые, я понимаю, что она – моя, что она любит.
– Какие это символические картинки? – Наташа понимала, что попутчика несет, что он выговаривает больное. И улыбнулась: "Чем больше дури в голове, тем больше слез".
– Ну, последний раз она мне показала рисунок, на котором были изображены три картины, висящие на стене. На правой узнавалась бабушка, на левой – мама, то есть Вера. А посередине висел портрет то ли кота, то ли человека. Сама Полина стояла у портрета бабушки, и в руках у нее была маленькая картинка, похожая на иконку. "Ты нарисовала этот портретик малюсеньким, чтобы никто меня не узнал?" – спросил я, и она заулыбалась смущенно и радостно…
Смирнов замолчал, глотнул из бутылки. Наташа, некоторое время шла, скептически кривя губы. И спросила, когда пауза затянулась
– А почему ты развелся?
– Теща развела. Я ей помог.
– Как?
– После двух лет супружества я посмотрел в свое будущее. Единственный раз посмотрел. И все увидел. И не смог тянуть резину.
– А теща? Почему она тебя невзлюбила?
– Почему невзлюбила? Отнюдь. Я появился в их доме, как инопланетянин, нет, как Ральф, знаешь такого? – Наташа покивала. – И она узнала, что есть на земле другая жизнь, отличающаяся от ее жизни, как вода в стакане отличается от горного потока, другая любовь, другие люди. Я пытался вытянуть ее из норы, попытался освободить, но она не из тех.
– Не из каких?
– Не из тех, кому можно помочь. Непластичная и гордая. И я оставил ее в первобытном состоянии. Когда уходил с чемоданом, она сказала, с горечью сказала: "Ты ведь со мной ни разу не поговорил…" Я понял, что если бы я своевременно упал ей в ноги, то она взмахнула бы волшебной палочкой, и Вера вновь бросилась бы мне на грудь.
Смирнов нервно засмеялся. Глотнул вина. И увидел впереди семейную троицу, сидевшую на клетчатом пледе у самого моря и евшую белесый от незрелости арбуз. Движения их были вялыми, лица, даже у шестилетнего на вид мальчика, ничего не выражали и, казалось, что и в будущем зеркалам их душ не суждено оживиться сильными эмоциями.
– Это ужасно, – сокрушенно покачал головой хмельной Евгений Евгеньевич, остановившись.
– Что ужасно?
– Да ты посмотри! Не видишь, они заколдованы?!
Наташа посмотрела.
– Похоже.
– Давай, я им погадаю? Нет, не им, а мальчику. С ними уже фиг что сделаешь.
Утришский успех кружил ему голову. Хотелось его развить. Хотелось впечатлить женщину.
– Давай! – пожала плечами Наталья. – Тебе помочь?
– Да, – кивнул, пряча бутылку. – Подойди к ним и скажи, что великий маг и пророк, доктор астрономических наук и шаман, хочет пасть пред ними ниц.
Говоря, он смотрел на мальчика. Тот механически ел арбуз.
– Так и сказать?
– Ну, примерно…
Голос Смирнова сорвался.
– Ты что, волнуешься? – удивленно всмотрелась Наташа в его напрягшееся лицо.
– Конечно. На меня что-то высшее нисходит.
Пожав плечами, Наташа подошла к троице, поздоровалась, присела, отказалась от арбуза и стала что-то говорить, благоговейно поглядывая на "великого мага и пророка". Тот, надувшись, как гуру, смотрел на вялую тучку, закрывавшую солнце. Не прошло и минуты, как глаза всей семейки приклеились к его общавшейся с небесами фигуре. Сказав еще несколько фраз, Наташа подошла, иронично улыбаясь, и отрапортавала:
– Все готово, маэстро. Вас ждут с нетерпением.
Маэстро не ответил. Он стоял, устремясь к небу, стоял, как бы впитывая вселенские силы.
На самом деле Смирнов ничего не впитывал, он смотрел на тучу лишь для того, чтобы присесть перед невзрачной семейкой ровно за секунду до появления солнца (для всех шаманов небесные светила лишь средство достижения цели).
У него получилось. Получилась и пауза, в течение которой три пары глаз смотрели на него как на идола.
– Вы знаете, – наконец сказал он подрагивающим голосом, сказал, блестя повлажневшими глазами, – за триста метров от этого самого места я почувствовал, что впереди увижу, нет, почувствую нечто поистине великое. За двести метров я понял, что это – маленький, неприметный ныне мальчик, которого ждет великое будущее. А когда я увидел вас, в меня вошло знание: великим этого мальчика желает сделать Он, а исполнителями Его воли избраны вы… А сейчас я чувствую, что сижу перед Великой Троицей, Троицей, которая сможет стать великой. И вот знак этого… Он на сердце.
Евгений Евгеньевич указал на три небольших родинки, черневшие на груди мальчика. Они образовывали равносторонний треугольник.
– Но если вы продолжите сидеть в темени своих черепных коробок, и мальчик не станет великим, то вас ждет великое несчастье. В мире живых вы станете тенями, а мире мертвых эти тени станут вашими душами…
– А как… как? – только и смог сказать отец мальчика.
– У вас в руках коробочка с бриллиантом. Вы можете ее открыть, и станет ясно и светло, а можете и забросить в угол.
