Руслан Белов
Муха в розовом алмазе
6. Продовольствия хватит на двадцать лет. – Бомбы во всех городах? – Сом Никитин все придумал. – Все это время был марионеткой. – Из разговора плова не сваришь, нужны рис и мясо.
– Женский был крик, – завистливо сказал Кучкин, проводя Али-Бабая глазами. – Неплохо он тут устроился.
– Может быть и неплохо, но ненадолго… – проговорил Веретенников, скептически разглядывая отверстие в потолке. – Похоже воздух из скважины совсем не идет.
Я встал, вынул из кармана спички и стал зажигать их у самого отверстия. Спустя некоторое время стало ясно, что воздух то уходит в скважину, то поступает по ней.
– Похоже, вентиляции, как таковой, у нас и нет, – сказал я, усевшись рядом со спящей Синичкиной. – Воздух у нас здесь теплее, вот он и уходит наверх. А когда давление в нашей штольне снижается, начинает поступать сверху… Тот же самый, то есть обедненный кислородом. Из всего этого следует, что через несколько недель мы лишимся доступа к приустьевой части штольни…
– Почему это? – спросила Анастасия, не открывая глаз.
– Углекислый газ… – ответил Кучкин. – Выдохнутый нами углекислый газ. Он тяжелее воздуха и поэтому будет скапливаться в самой нижней части штольни, то есть в приустьевой части.
Наступившую тишину нарушил Али-Бабай, представший перед нашими глазами если не злым, то озабоченным.
– Кто это кричал? – спросил я.
– Гюльчатай, моя старшая жена…
– А что она так?
– Поссорилась с другой женой, – ответил он, всем своим видом показывая, что не желает обсуждать свои личные дела.
Кучкин открыл рот (понятно, чтобы поинтересоваться сколькими женщинами располагает араб), но я опередил его:
– Надолго нам хватит продовольствия, Али?
– Десять, может быть, двадцать лет, – пожав плечами, ответил хозяин штольни, усаживаясь перед помостом на корточки.
Я попытался представить себя подземным Робинзоном Крузо с Али-Бабаем в качестве Пятницы. Получилось нечто убеленное сединами, издерганное многочисленными гражданскими войнами за передел женщин, окруженное детишками, никогда не знавшими солнца, памперсов и обезжиренного йогурта "Данон". Потом вспомнил, что воздуха нам хватит всего лишь на несколько месяцев. Настроение, естественно, упало, я потянулся к бутылке, налил полстакана, выпил залпом, закусил сушеной курагой и спросил своего Пятницу:
– А вина на сколько хватит?
– Как пить будете…
– Хорошо будем пить.
– Тогда на несколько месяцев.
– Значит, умирать будем под хмельком, – проговорил я мечтательно улыбаясь – Это, наверное, здорово умереть под хмельком там, где прошли лучшие годы жизни…
* * *
Признаюсь, я не очень-то верил в трагический исход подземных событий, не верил, что пятая штольня может меня погубить, ведь она в течение нескольких лет была моим родным домом, местом, захватывавшим большинство моих помыслов, местом в котором я искал и находил… Оловянную руду, друзей и уважение проходчиков…
Уважение… Его я завоевал еще молодым специалистом, завоевал, повалявшись в рудничной грязи. Турмалиновая жила, по которой проходился второй штрек, была извилистой, приходилось почти через каждую отпалку поворачивать его то направо, то налево. А проходчики не любят поворотов – скорость проходки замедляется, рельсы надо гнуть, пути поворачивать, к тому же в извилистой выработке при откатке породы не разгонишься. Все кончилось тем, что один из проходчиков, самый здоровый, извалял меня в луже в конце закрещенного первого штрека (я там что-то уточнял), извалял, приговаривая: "Не крути, пацан, не крути! Девиз проходчиков знаешь? Вперед и прямо! Вот ты и не крути!"
Когда я выходил из штольни, злой, как черт, лицо, штормовка в грязи, все смотрели, пытаясь определить, пойду я докладывать о случившемся начальнику партии, он как раз находился на участке, или не пойду. Начальник партии Вашуров, конечно, уже знал обо всем – сам, наверное, всю эту выволочку в грязи мне и подстроил, потому как его более всего интересовало не качество опробования рудного тела, а количество пройденных за месяц метров. А я к нему не пошел. И после очередной отпалки нарисовал мелом крест в левой части забоя, почти у стенки. Это означало, что штрек надо поворачивать почти на тридцать пять градусов влево. И повернули проходчики, как надо, и потом всегда без лишних слов поворачивали…
А сколько раз эта штольня могла меня убить, но в самый последний момент отступала? Сколько раз она играла со мной в свои страшные игры? И начала ведь в первый же мой подземный рабочий день.
…Я пришел тогда в забой с горным мастером, как и полагается по технике безопасности. Он основательно прошелся ломиком по кровле и стенкам, снял заколы[20] и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался, зарисовал забой в обстановке необычайного душевного подъема и принялся набрасывать развертку штрека. И скоро мне понадобился компас – замерить элементы залегания[21] разрывных нарушений. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком свете фонаря увидел компас у забоя. И только ступил к нему шаг, как с кровли упал «чемодан» килограмм в триста и упал на то самое место, на котором я стоял секунду назад! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил, зацепил и оторвал…
А неделей позже рассечку переопробовал в первом штреке. Часа три ковырялся, потом поболтал с буровиками, работавшими в камере напротив, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара[22] здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо надоевшей тушенки положить. И вот, когда я его крылышко обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать пять человек делили) приходят буровики и говорят:
– Счастливый ты, Чернов! Как только звуки твоих шагов затихли (резиновые сапоги по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
А сколько раз…"
– Кстати, Евгений, ты знаешь, почему Баклажан на Кумарх приперся? – прервал мой экскурс в прошлое нервно подрагивавший голос Валеры.
– Алмазы воровать, зачем же еще? – насторожился я, почувствовав, что услышу нечто весьма неприятное.
Синичкина, почувствовав то же самое, проснулась, позевала в кулачок и уселась рядом со мной.
– Да нет, – покачал головой Веретенников и, мельком глянув мне в глаза, сбивчиво рассказал о сакральной бомбе, о сумасшедшем поступке Никитина, о Поварской улице, по которой ввиду строительного бума снуют взад-вперед большегрузные бетоновозы.
Закончив рассказ, Валерий посмотрел на меня так, как будто никто иной, а именно я соорудил атомную бомбу в самом центре российской столицы.
– Не верю! – лихорадочно подумав, выцедил я. – Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!
– Валерий не врет… – покачала головой Анастасия. – Сом рассказывал мне об этой бомбе…
– Рассказывал!!? – вытаращился я на девушку, чувствуя как страх по-хозяйски осваивается в моем сердце. – И ты не побежала в ФСБ, а вместо этого потащила меня в эту дыру за этими долбанными розовыми стекляшками? Да ты понимаешь…
– Я ему не поверила, – не дала Синичкина договорить. – Так же, как ты сейчас не поверил Валере.
Нетвердыми руками я налил себе вина, выпил. В желудке стало тепло. Мысли перестали сновать от Москвы к пятой штольне и обратно.
"Черт, все было так хорошо, – задумался я, в который раз убедившись, что знания и в самом деле умножают печали. – Было вино, было продовольствие, была прекрасная девушка, было несколько месяцев жизни, я уже настроился на бездумное подземное проживание вплоть до гибели или чудесного освобождения, а теперь, вот, сиди, переживай за судьбу Белокаменной! Хорошо еще Ольга с Ленкой уехала! А Полина в Болшево? В пяти километрах от кольцевой? Вот дикий случай!"
– Я тоже сначала не поверил Баклажану, – сказал Валерий, разливая вино по стаканам. – Но потом понял, что в сказке или в фантастическом рассказе такой бомбы быть не может… Она может быть только в жизни, в нашей сволочной жизни.
– Значит, получается, что мы все – дешевые авантюристы, а Баклажан спасает столицу, впрочем, от себя же спасает… – растерянно пробормотал я, принимая от Веретенникова полстакана массандровского портвейна.
– Да что ты, Черный, так расстраиваешься, – смеясь, положил Кучкин мне руку на плечо. – К тому времени, как мы отсюда выберемся, твою Москву заново отстроят. Пожар ей станет к украшенью – ведь сейчас в ней по сути одни азики и чеченцы живут.
Кучкин с самой перестройки тяготел к крайне правым националистам и, как большинство россиян, москвичей не жаловал.
– Дурак ты! Там у меня дети, родители и жены, – вспылил я и резким движением стряхнул его руку с плеча. – А эта дура, вместо того, чтобы в милицию заявить, сюда приперлась. Давно бы фээсбэшные специалисты бомбу обезвредили. "Я не поверила, я не поверила!" Да в такое любой более-менее честный человек обязан поверить!
– Похоже, ее нельзя обезвредить. Михаил Иосифович веников не вязал… – вздохнул Валерий, одним глотком выпив свое вино. Рассказ о бомбе на Поварской разрядил его нервную систему, и он понемногу стал превращаться в Веретенникова, которого я хорошо знал и любил.
– Вот псих! Идиот! Надо же такое придумать – бомба на алмазах… – поморщился я. – Это же он ее вместо бога и компартии придумал, атеист несчастный. Представляю, каково жить в городе, который может каждую минуту взорваться! В нем люди должны стать совсем другими. Злыми, издерганными… Хотя куда уж злее… Может быть, тогда, наоборот, добрыми, что ли, друг к другу и к природе? Неотвратимая угроза очищает душу?
– Ага, добрыми! Как же! И жить там никто не будет. Свалят все в несколько дней на Чукотку к Абрамовичу или в Нью-Йорк, свалят, как только узнают, – зло усмехнулся Валерий, принимая от Али-Бабая очередную бутылку вина.
Митино Веретенникова, весьма отдаленное от центра Москвы, в зону поражения могло и не попасть.
– Точно свалят… – задумчиво повторил Кучкин, явно пытаясь вообразить себя сумасшедшим физиком. – Свалят… Слушай, Валер, если бы я так же свихнулся, как этот псих, то я… то я во всех крупных городах такие бомбы разместил бы. Тогда людям бежать было бы некуда и они все…
– Свихнулись? – темно усмехнулся Веретенников.
– Факт.
– Да нет, жили по-другому… – задумался я. – Как в последний раз… Представляешь, прекратили бы воровать и хапать. Зачем наживаться, если завтра конец света может приключиться? Убивать бы перестали, потому что убивают, чтобы будущее устроить. Ходили бы и впитывали глазами природу, людей окружающих. Короче, жили бы сегодняшним днем… Минутами жизни наслаждались. Ведь будущее – это сплошная чепуха. Засыпая, человек каждый раз уходит из жизни…
– Человечество давно считает, что заслужило конца света и подспудно ждет его, не дождется, – глубокомысленно проговорил Веретенников. – И поэтому проповедникам конца света несть числа. А этот физик его законсервировал в своей хрупкой бомбе. – Представляете – законсервированный конец света…
– Послушайте, хватит об этом! – поморщился Кучкин. Москва, предавшая его в Беловежской пуще, в лучшем случае была для него вещью в себе. – Мы тут как в бомбоубежище, нам любая бомба до лампочки! А если все доподлинно хотите узнать, тащите сюда Иннокентия Александровича с Вольдемаром Владимировичем, они вам все расскажут в оригинале.
– Опасно их выпускать, – покачал я головой. – Баклажан – бандит, по себе знаю, да и его сподвижник человек не простой.
– Да ладно тебе! – начал уговаривать меня Кучкин. – Нам ведь делить нечего. Полковник в шахматы хорошо играет и рассказчик хороший. Как начнет про Юрия Владимировича Андропова рассказывать, про Афган, как десятками тысяч там пуштунов крошили! Классный он мужик, давай, выпустим, а?
– Нет, я хочу спать спокойно, без пистолета под подушкой.
– Правильно Женя говорит, – сказала Синичкина, не раскрывая глаз. – Пусть там сидят. Давайте лучше прогуляемся, посмотрим на алмазы.
– Какие алмазы? – делано изумился я.
– Ты чего дурака валяешь? – уставился на меня Кучкин.
– Дело в том, что в свете только что полученной мною информации никаких розовых алмазов в этой штольне быть не должно. Также, как голубых, в крапинку, в полоску и звездочку. Сом Никитин все придумал. Сами посудите, разве мог человек, в семидесятых годах наткнувшийся в этой штольне на кимберлитовую трубку, набитую розовыми каратами, удивиться, увидев в этой чертовой бомбе всего несколько алмазов? До того удивиться, что пойти на воровство и на воровство, сопряженное с огромным риском для здоровья, для всех пьяниц драгоценного? Конечно, нет! И из всего этого следует, что, либо я плохо понял его записку, либо записка была намеренно дезинформирующей, либо…
– А что в ней было написано? – перебил меня Кучкин.
– "Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился, – начал я цитировать запавшие в память строки. – Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть – на фиг тебе неприятности на пустой желудок?"
– И какой ты вывод сделал из этой галиматьи? – спросил Веретенников, зевая (зевота – первый признак недостатка кислорода).
– Я подумал, что трубка взрыва локализуется в пятой штольне, ведь он именно в ней грязь рудничную топтал…
– Записку эту я писала, – бросила Синичкина, доставая из косметички зеркальце.
– Ты? – удивился я.
– Да, я, – подтвердила девушка, внимательно рассматривая в зеркальце свой подбитый глаз. – Исходя из общих соображений и некоторой информации, полученной от Саши Никитина.
– Писала, комкала, в ведро помойное бросала?
– Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку… ну как ее…
– Документировал, – подсказал я.
– Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов…
– Пиропов, – уточнил я.
– Да, пиропов… Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале…
– Документации, – опять подсказал я.
– Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел… Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя "Трахни меня, милый!" на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет… Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, "Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! – говорить начали. – Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти". Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он… На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное.
– Помню, как же, – улыбнулся я. – Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре.
– После этого освидетельствования возненавидел он тебя… – проговорила Синичкина.
– Возненавидел, возненавидел! – вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. – А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь "белый", глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит – кружка лишняя стоит. Схватил, выпил мигом, похвалил: "Крепко завариваете!" – и ушел по тропе, руки за спину заложив, весь философский такой. А канавщики чуть чаями своими не поперхнулись – в той кружке солярка была, костер ею разжигали.
Потом горноспасатели искали этого гада по всем штольням, не нашли, всех геологов со срочных работ сняли, мы две недели в радиусе пятнадцати километров каждую сурочью нору обшаривали, на хребте Гиссарском труп таджика нашли, убитого в чабанской междоусобице, а его и след простыл. Так что к белогорячечным у меня особое отношение сформировалось…
– Ну ладно, ладно! Раскипятился, начальник, – успокоила меня Синичкина. – В общем, Сом своим глазам не поверил, никому не сказал, да и вообще все сделал, чтобы этот штрек по-быстрому закрестили…
– А когда алмазы эти на Поварской увидел, – продолжил за нее Веретенников, – понял, что не белая горячка их ему впервые визуализировала…
– Да, видимо, так, – согласилась Синичкина. – Понял, что алмазы, которые он в этой штольне видел самые, что ни есть настоящие.
– А зачем ты мне это письмо написала? – спросил я, поразмыслив и придя к мнению, что объяснение Анастасии в принципе безупречно.
– А очень просто! Мне, как любому нормальному человеку с нормальными инстинктами, нужны алмазы, розовые алмазы, много розовых алмазов, – хищно сузив глаза, проговорила Синичкина. – А одной за ними ехать было глупо и опасно и я решила взять тебя, тем более, что Сом говорил и много раз говорил, что человек ты в общем надежный и положится на тебя можно…
– Спасибо, растрогала, – улыбнулся я. И вспомнив, как алмаз с мухой попал ко мне, полюбопытствовал:
– Слушай, а зачем тебе все-таки понадобилась эта глупая комедия с триконями?
– Хотела, чтобы ты почувствовал себя главным героем этой истории, – лукаво улыбаясь, ответила Анастасия.
– Ну-ну… А откуда у Сома трикони? Он всю жизнь на разведке работал.
– Он всегда их с собой возил… Даже на Ярославском вокзале они с ним были… И с Поварской, убегая, прихватил. Они спасли его однажды на Памире, еще на студенческой практике. Все геологи в отгул уехали, а он остался палатку сторожить. Большую, десятиместную. А эти ботинки на центральном столбе на гвоздике висели, чтобы, значит, мыши внутрь не нагадили. И ночью на дощатый пол упали. С грохотом. С таким, что Сом проснулся, и гул лавины услышал. И успел убежать.
– Об этом случае он мне рассказывал, правда, без триконей. Палатку снесло и он ночью босиком и в трусах целых десять километров до ближайшего кишлака шел. Говорил, что если бы на ночь бражки не нахлебался, хана бы ему была полная…
– У меня есть еще один вопрос, – обратился к Анастасии Веретенников. – Насколько я понял, ты за Черным следила и потому на его даче в нужный момент и очутилась. Но почему с ментами? Они ведь могли алмаз увидеть?
– Им бы тогда не повезло, – ответила Синичкина, сделавшись серьезной. И полюбовавшись на наши вытянувшиеся лица, рассмеялась:
– Шучу я, шучу!
– Ничего себе шуточки, – задумался я. – Значит, я с самого начала был твоей марионеткой?
– Ну, зачем так примитивно, милый… Я просто хотела, чтобы ты был рядом со мной…
– Я растаял… – признался я, надев на лицо одну из самых глупых своих улыбок. И взял руку девушки в свою. Она была послушной и многообещающей.
Веретенников не позволил лирической паузе затянуться. Поморщившись, он сказал:
– Пойдемте, господа, посмотрим на алмазы. Не сидеть же тут на мыслях о Поварской.
Допив початую бутылку вина, мы пошли в третий штрек. Перед тем, как войти в рассечку, в которой, как я думал, пряталась алмазоносная трубка взрыва, решили навестить Баклажана с Полковником. Но в темнице Али-Бабая их не оказалось.
Наших пленников кто-то выпустил.
7. Подземные лабиринты. – Вооружены, опасны и с женщиной. – С помощью рабов на волю? – Замазал видение пластилином. – В третьем штреке стреляют…
Пятая штольня была пройдена для опробования трех субпараллельных оловоносных турмалиновых жил. После того, как ее ствол проткнул их все, из него в обе стороны по жилам было пробито шесть штреков (три на запад, три на восток). В последующем из этих штреков для подсечения оперяющих жил были пройдены квершлаги и вспомогательные выработки, некоторые из них – из штрека в штрек. В конечном счете, под землей образовался сложный лабиринт. Искать в нем сбежавших пленников Али-Бабая было весьма опасно: они могли прятаться за каждым углом с занесенным над головой забурником[23], благо последних кругом валялась тьма.
– Интересные шляпки носила буржуазия! – проговорил я, почесывая затылок. – Кто же их выпустил, Али?
– Пока не знаю… – ответил подземный араб, как мне показалось, не вполне искренне.
– Кроме тебя и нас в штольне есть еще кто-нибудь?
– Да, – ответил Али-Бабай.
– Кто они и где находятся?
– Мои жены. Они в гареме.
– А сколько их? – спросил Веретенников с уважением.
– Две, – ответил я, вспомнив, как Али-Бабай рассказывал мне о ссоре своих супруг.
– Нет, шесть – поправил меня подземный араб.
– Откуда столько? – удивилась Синичкина.
– Сами пришли, – пристально посмотрев, ответил любимец женщин.
– Иди, погляди, все ли на месте, – приказал я.
Араб ушел. Вернувшись минут через пятнадцать, сказал, глядя в землю, что старшая его жена, Гюльчехра, сбежала в неизвестном направлении. Прихватив с собой пистолеты, отобранные у Баклажана и Полковника.
– Сумасшедший дом, – удрученно покачал головой Веретенников. – Подземной гражданской войны нам только не хватало. И это вместо того, чтобы попытаться всем вместе как-то вырваться.
– Ты прав насчет сумасшедшего дома, – согласился я, усаживаясь на корточки. – Надо фонари потушить, чтобы не светиться. Интересно, на кой черт они сбежали?
– Понимаешь, у Баклажана одно на уме: алмаз с мухой добыть поскорее, добыть и бежать вместе с ним к своей бомбе, – ответил Валерий, потушив свой фонарь и сев со мною рядом. – И ты увидишь, он своего добьется, он придумает, как отсюда выбраться. Это не человек, это скала!
– Знаю, что он придумает. Отловит нас по одному, кандалы наденет и скалу заставит долбить…
– Скалу долбить? – удивилась Синичкина, продолжая стоять с зажженным фонарем.
– Конечно! Такие люди, как он, знают, что против лома нет приема. Давайте хохмы ради посчитаем, сколько у нас уйдет времени на долбежку… Толщина пластины, которая выход нам перекрыла, метров десять. Состоит она из значительно метаморфизованных и окварцованных сланцев, где-то XVIII категории крепости. А сколько нас здесь работников? Нас пятеро, да жен Али-Бабайевских шесть…
– Всего тринадцать… – забегал глазами Кучкин, сосчитав на пальцах подземное народонаселение. – Чертова дюжина… Не к добру это…
– Да ну тебя в задницу, – поморщился я, вспомнив несколько печальных случаев, связанных с числом 13. Вытряся воспоминания из головы, продолжил свои расчеты:
– Так значит, нас тринадцать… Баклажан с Полковником, конечно, работать не будут – надо ведь кому-то и надсмотрщиками быть. Наверняка некоторые жены Али-Бабая так хрупки и обаятельны, что кувалды не подымут. Значит, человек семь всего наберется. Если всемером работать посменно – кувалды и зубила здесь найдутся – то за сутки сантиметра на два можно к выходу продвинуться. Это значит, что примерно через пятьсот дней мы продолбим пластину насквозь, сквозь рыхлятину, которая за ней лежит, еще пару месяцев пробиваться придется… Короче, года через два выберемся. Мы с вами – изможденные, кожа да кости, а Баклажан с мешком бриллиантов и пистолетом в руке. С пистолетом, чтобы там, наверху поставить наши кожи с костями к стенке. Вот, братцы мои, что нам грозит, если мы проиграем войну с Баклажаном…
– Войну? – испугался Кучкин.
– Да войну. И если мы хотим ее выиграть, выиграть, чтобы пробиться к выходу добровольно, а не под дулом пистолетов Баклажана и Полковника, мы должны прямо сейчас пойти и взять под свой контроль склады продовольствия и снаряжения.
– Может быть, сначала посмотрим на алмазы, – предложила Синичкина не вполне уверенно.
Я согласился – мне самому не терпелось взглянуть на алмазоносную кимберлитовую трубку. Оставив Али-Бабая у выхода из рассечки, мы пошли в ее глубину. Рассечка была пройдена по кварцитам и неплохо помыта[24] и поэтому мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться в том, что никакой кимберлитовой трубки взрыва в ней нет. И не только трубки, но вообще ничего, ничего, кроме голимых кварцитов.
– Похоже, алмазы Сому привиделись… – пробормотал я, раздумывая, расстраиваться мне или нет.
– Может быть, трубка взрыва сидит где-нибудь в другом месте? – заволновалась Синичкина. – Ну, подумай!
– Все остальные рассечки этого штрека я знаю, как свои пять пальцев, многие из них сам документировал.
– А в другом штреке?
– Да ты что так волнуешься? – изумился я настойчивости девушки. – Зачем тебе алмазы перед смертью?
– А я умирать не собираюсь, – огрызнулась Синичкина. – В том числе и в твоих объятиях.
– Да женщина она, Черный, понимаешь, женщина! – усмехнулся Кучкин, довольный, что мне надавали по ушам. – А у женщин к побрякушкам особое отношение, оно, понимаешь, к жизни и смерти безотносительно. Давай, пошевели мозгами, и вспомни, где они могут быть…
– Ну, разве что в первом штреке, он первый слева от устья, – пожал я плечами. – Там мы одну рассечку из предпоследней пары[25] удлиняли, и Сом ее документировал. Но туда идти опасно, во-первых, подстрелить могут, а во вторых, штрек этот обвалился весь – его в весьма неустойчивых породах проходили.
– Никто тебя не подстрелит, я танк тебе сделаю! – сказал Кучкин, явно стараясь потрафить Анастасии. – Пошлите за мной!
И, весь деловой, пошел к выходу из рассечки. За ним, на секунду задержав взгляд на моем лице, пошла Синичкина.
"Танком" Кучкин назвал 0,8-ми кубовую вагонетку, забытую проходчиками в конце третьего штрека. Помимо вагонетки проходчики при ликвидации штольни "забыли" также снять рельсы от самого забоя штрека до устья штольни. Выкатив вагонетку в ствол (грохот был будь здоров!), мы потушили свои фонари и по одному (за исключением Али-Бабая, оставшегося в засаде) перебежали под ее защиту. Так получилось, что рядом с вагонеткой расположился я, и мне пришлось тащить ее за собой.
– А ты чего дурью маешься? – спросил меня Кучкин через несколько метров. – Оставь ее. Она ведь и так нас прикрывает.
Я хотел что-то ответить, но в это время в вагонетку, – бах, бах, бах, – ударили три прилетевшие из глубины ствола пули. Одна из них, выпущенная видимо, из "Гюрзы", пробила обе стенки и упала, обжигая, мне за шиворот.
Мы разом бросились на землю и под аккомпанемент ответных выстрелов Али-Бабая побежали, кто, пригнувшись, а кто и на четвереньках, к устью первого штрека. И, не заметив его в темноте, пробежали мимо и бежали до тех пор, пока лидировавший Веретенников не влетел в озеро, набравшееся перед устьевым завалом.
Посчитав, что пули Баклажана нас уже не достанут, я включил фонарь и стал смотреть, как Валерий, стоя по щиколотки в воде, смывает с коленей грязь.
– Давай посмотрим, как быстро вода прибывает, – отдышавшись, предложила Синичкина. И подняв палочку, воткнула ее в самый краешек водной глади.
– Смотри, не смотри – все ясно. Вон сколько за полтора часа набралось! – сказал Кучкин, тем не менее внимательно наблюдая за самодельным футштоком.
Минут через десять стало ясно, что уровень воды поднимается крайне медленно, то есть скорость фильтрации рудничных вод сквозь завал примерно равна скорости их поступления в озеро. Я поздравил друзей с заменой смертной казни через утопление полугодичной отсидкой в насыщенной углекислым газом атмосфере и предложил Синичкиной возглавить экскурсию к предполагаемому месту локализации трубки взрыва. К этому времени Али-Бабай уже присоединился к нам, и мы оставили его на часах на устье штрека.
В давным-давно заброшенной выработке и бывалый проходчик чувствует себя неуютно: везде, в кровле, на стенках, висят заколы ("чемоданы", как их называют горняки) по тонне-другой, а то и более весом. То, что эти чемоданы весьма склонны к падению, демонстрируют их собратья, то тут, то там приземлившиеся на почву выработки.
Но самые незабываемые впечатления ждут подземного путешественника в местах, которые были закреплены рудостойкой. Представьте многометровой протяженности участок, весь заполненный древесно-каменной мешаниной, состоящей из толстых, в тридцать, в сорок сантиметров бревен, сломанных как спички, глыб разного размера, досок обшивки и забутовки…
Представили? А теперь представьте, что все это "живое", то есть способно от легкого прикосновения вашей ноги (руки, головы, плеча) продолжить свое тупое движение в неумолимом гравитационном поле… И еще представьте, что все это еще и непередаваемо красиво в ярком луче шахтерского фонаря: бревна и доски то там, то здесь покрыты пышными купами и нитями белейших водорослей, лужи на свободной почве ярко красны, или оранжевы, или желты, или черны от разнообразных гидроокислов железа и других металлов, глыбы блестят пиритом и капельками сконденсировавшейся влаги…
Синичкина остановилась перед первой такой мешаниной, не в силах продолжать движение. Вдоволь насладившись удивлением, переполнявшим ее выразительные глаза, я поднырнул под рудостойку, выбитую со своего места боковым вывалом, прополз метра полтора под глыбой, на ней лежавшей, взобрался затем на гору породы, уходившую своей верхушкой в освобожденное обрушением пространство, спустился вниз, приметил небольшой выкол на стенке, обрушил его легким движением руки и, (вот, подлец!) отскочив в сторону, заорал предсмертным криком.
К удивлению первой на этот "последний" крик прибежала Синичкина, прибежала и, увидев меня живым и здоровым, одарила значимой оплеухой (такой значимой, что каска с фонарем слетели с моей головы). Сердце мое согрелось от этого неожиданного движения доселе суверенной души, я обхватил девушку за плечи, и чмокнул ее в тронутый грязью носик. Она не отстранилась, наоборот, потянулась ко мне губами…
Этот поцелуй длился несколько секунд не дольше. Но, господи, каким он был емким! Он ничего не обещал, он дарил только себя, он бесконечным смыслом наделял все сущее, сущее, всего минуту назад казавшееся холодным и безотносительным…
Если бы я знал тогда, кто меня целовал…
Завалы в первом штреке следовали один за другим. Эта выработка пятой штольни располагалась ближе к насыщенной водой поверхности, а там, где мокро, там и обрушения – жидкость расширяет даже притертые трещины. Но человек ко всему привыкает и быстрее всего к страху. И пробираясь за мной через последнюю подземную баррикаду, Синичкина спрашивала, почему это я считаю, что эти пушистые нежные растения являются водорослями.
Длина рассечки, последней нашей алмазной надежды, была метров пятнадцать. Ее не мыли перед геологической документацией – заставить проходчиков мыть выработку, мог только уважаемый геолог, а к ним Сом Никитин никогда не относился. Продвигаясь к забою, я думал, какая прорва времени понадобиться, чтобы обстучать ее всю. Но нам повезло – в конце рассечки грязи на стенах было меньше, и у самой подошвы забоя еще издали я увидел синеватого цвета брекчии[26].
