Руслан Белов
Клуб маньяков
Глава 5. Я уже почти спал. – Однобитовый взгляд. – Тишину нарушил сливной бачок.
Я уже почти спал, когда мне показалось, что на меня кто-то смотрит. С Верой мы лежали лицом друг к другу, следовательно, смотреть могла только она. «Почему только она!? – запротестовало сердце, учащенно забившись. Может, в дом прокрался кто-то чужой?»
И я представил нас с Верой. Представил лежащими на своей кровати с модерновыми спинками из покрытых белым пластиком труб. У нее раздавлены пальцы, у меня вспорот живот и… и…
В животе тотчас стало сухо, в паху неприятно заныло. Но я не распахнул глаз. Нет, не из боязни увидеть смерть, подошедшую вплотную. Просто не хотелось толкать наблюдающего за мной человека на решительные действия.
Я не распахнул широко глаз. Я посмотрел сквозь ресницы и увидел, что смотрит на меня Вера.
Сначала я обрадовался. Что дырявит меня зенками обожаемая супруга, а не маньяк с ножом. Но что-то не позволило мне выразить своих чувств. Наверное, упершийся в меня взгляд. Холодный. Однобитовый. Ноль или единица. Ноль, если раскроет глаза. Единица, если не раскроет.
Я не раскрыл.
Вера смотрела еще минуту. Затем тихонечко поднялась, укрыла разметавшуюся Наташу и вышла из спальни, осторожно притворив за собой дверь. Минут пять ее не было слышно. Тишину нарушил довольно заурчавший сливной бачок. Я с облегчением вздохнул. И повернулся к стене с твердым желанием заснуть. Но не смог. Вера все не шла и не шла.
И тут клацнул засов входной двери. Сердце бешено забилось. «Пошла к Коростылевым!» Я поднялся, вышел на цыпочках в гостиную и сквозь остекленную дверь большой веранды увидел Веру, в нерешительности, или даже в смятении, стоявшую во дворе в тусклом свете луны. Она была в стареньком своем кремовом плаще, в котором когда-то ездила в университет. Причину ее смятения я увидел сквозь не занавешенное окно. Это были всполохи синего маячка патрульной милицейской машины, стоявшей в переулке у забора тети Фроси.
Через минуту я лежал в постели. Еще через две я лежал не один. Я лежал с Верой. Лежал в обнимку. Она грелась. На улице было холодно.
Часть вторая. Клуб маньяков.
Глава 1. Фрейд – это сила. – Ее друзья и приятели. – Сто двадцать рублей с копейками.
Проснувшись утром, я минут пять лежал, вспоминая ночную отлучку Веры. Сначала мне казалось, что она мне приснилась, потом – что была наяву. Конечно, наяву. Урчал сливной бачок? Урчал. Стояла милицейская машина с вращающимся маячком? Стояла.
Но потом я припомнил, что прошедшей осенью в ходе компании против моли сжег кремовый плащ Веры вместе с другой старой одеждой в изобилии складированной на чердаке. И, следовательно, мне все приснилось.
Уверовав в это, я расшифровал свой сон по методике Фрейда. Получилось, что Вера в своем любимом стареньком плаще символизирует мою тоску по первым годам жизни с ней, безоблачным и счастливым годам. Работающий сливной бачок символизировал вчерашний половой акт, в котором я был душевно неискренен по отношению к партнерше. А милицейская машина с проблесковым маячком – мою неуверенность в завтрашнем дне и излишнюю суетливость.
Короче, первая моя ночь в качестве супруга маньячки обошлась без особых осложнений, да и утро прошло как обычно. Наташа крепко спала, Вера, чмокнув меня в щеку, убежала на работу, Светлана Анатольевна на кухне с интересом читала Иоанну Хмелевскую.
Поздоровавшись и отметив, что теща выглядит недовольной, я пошел во двор и к своему огромному удовольствию не обнаружил там ни расчлененных частей человеческих тел, ни окровавленных платков, ни каких-либо других свидетельств противоправных поступков своей трогательной половины. И оставшиеся в живых соседи были на месте и занимались своими повседневными делами. На калитке, правда, оставались бурые пятна. Они несколько испортили настроение.
«Ну, и черт с ними, что случилось, то случилось», – подумал я, наблюдая через забор как улыбчивая Юлия, внучка бабы Фроси, отдает распоряжения полудюжине опухших от пьянства бомжей, нанятых ею, видимо, для выноса и уничтожения рухляди, загромождавшей дом.
…Симпатичная Юлия – современная женщина, преуспевающая и многого добившаяся. Вера утверждает, что они подруги с раннего детства, но особенной теплоты в их отношениях я не замечал.
Кроме Юлии у Веры еще две подруги. Одну зовут Натальей. Она могла бы выглядеть симпатичной, если бы постоянно не жаловалась на здоровье в частности и жизнь вообще. Я не люблю бывать в ее обществе. Волны несчастья, исходящие от нее, гнетут и кажутся заразными.
Другую подругу зовут Мариной. Хорошенькая в меру, улыбается то озорно, то загадочно. Пишет какую-то механическую диссертацию, танцует в Дворянском собрании и живет с симпатичным молодым дьяконом. Хочет ребенка, но врачи сказали, что слишком долго она его не хотела. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что более-менее значимые деньги никогда не будут отягощать ее кошелька. Также взгляда хватит, чтобы понять, что события, неординарные или неожиданные, вряд ли взбудоражат ее жизнь. Марина близка мне чем-то, и я с удовольствием с ней общаюсь.
Но лучше бы моя милая женушка дружила с Юлей. Она мне нравится. Внешне. Открытая улыбка. Женщина во всем. От мизинца до взгляда. С ней хорошо сидеть, идти, разговаривать, молчать, остального я не пробовал. А в голове у нее все, как у Веры. Детей не рожает – работа не позволяет, да и лучше это сделать со следующим мужем. Нынешний – некачественный. Или пробный, как она говорит. Его интересует только машина. Он даже яичницы сам сделать не может и, чтобы утолить голод, ждет жену с работы. Таких я называю тамагочами[2].
«А сам ты что за человек?» – может спросить читатель.
Не знаю. Точнее, знаю, но не хочу говорить. Ну, хорошо, хорошо! Как вы уже, наверное, поняли, я – неудачник. Так получилось, что в детстве некому было мне объяснить, в каком мире я живу, и как в нем добиваются успеха. Более того, я до сих пор не знаю, что такое успех и почему его надо добиваться кем-то становясь. Не объяснили. Ведь у нас, у людей так: скажешь ребенку, что бога нет, так он вырастает атеистом. Скажешь, что есть – вырастет верующим. Все (получается, что даже Бог) зависит от слов человека, которому доверяешь.
– Тебе надо менять работу, – сказала теща, как только я уселся завтракать. – Я понимаю, ты любишь геологию, тебе нравятся твоя работа в институте и уважение коллег, но ведь сто долларов это смешно для уважающего себя мужчины… Вера получает во много раз больше…
– Да я только об этом и думаю… – почернел я. – Не берут никуда… Возраст – есть возраст. Столько резюме по кадровым агентствам разослал, газеты с объявлениями постоянно покупаю. Геологи сейчас нигде не нужны… В других институтах платят еще меньше, если вообще платят. В Министерстве геологии оклады такие же, а в приличные фирмы можно устроиться только по знакомству.
– У Юрия Борисовича есть хороший знакомый в милиции. Он может устроить тебя в охранное агентство. Охранники на рынке получают больше трехсот долларов, плюс…
Теща замолчала. Она была воспитанным человеком и слово «навар» произнести не смогла. Его произнес я, и Светлана Анатольевна, кивнув, продолжила:
– Работа – сутки через двое… Пойдешь?
– Пойду… Куда денешься? Фиг с ней, с этой наукой… Охранником, так охранником. Но хотелось бы не делать резких телодвижений… Может быть, сначала по совместительству устроиться?
– Это мы уладим… Вот тебе записка, иди с ней к начальнику отдела кадров агентства. Оно на Пролетарской улице, ты знаешь. Он даст тебе направление на медкомиссию…
* * *
Пришел я на Пролетарскую раньше времени открытия агентства. Минут на пятнадцать раньше – так торопился. Пришлось ждать на скамеечке. Уселся и вспомнил свой институт.
…В Научный геоинформационный центр я перешел из ВИМСа. Перешел, покусившись высокими окладами и тем, что центр возглавлял космонавт Лебедев, дважды герой Советского Союза. В отделе кадров мне сказали, что если пойдет так, как задумал Лебедев, то сотрудники института будут получать по тысяче баксов, не меньше.
Планы у прославленного космонавта были действительно грандиозными. Он хотел создать РГИК, то есть региональный геоинформационный комплекс. Этот комплекс должен был включать аэрокосмический мониторинг, различные наземные средства наблюдения, сбора и передачи всевозможной информации (от экологической информации до информации по минерально-сырьевым ресурсам). Представьте себе некое подобие «Интернета», в котором заинтересованные лица и организации ежечасно могут получить оперативные данные по паводкам, движению саранчи, опустыниванию, разливам нефти, толщине снежного покрова, автомобильным пробкам на Садовом кольце, по спелости зерновых и видам на их урожай, различным экстремальным ситуациям и так далее, и так далее, и так далее.
Но на все это были нужные деньги. А их не было. И мы спасались субарендой. Так на наших этажах появились предприниматели с бриллиантовыми перстнями на руках. За ними пришел запах дорогого кофе, длинноногие сверхмодно одетые девушки и блестящие мальчики с озабоченными умными глазами. Предприниматели часто менялись: скоренько надув клиентов, они испарялись, оставляя нам в плату свои кофеварки, ковры и компьютеры, но, к сожалению, не длинноногих своих секретарш.
Они испарялись на Канары, а мы работали… За неполные сто у.е. И весело работали. Взрывы смеха поминутно раздавались из комнат нашей лаборатории. Мы брались за любую работу, однажды даже подрядились искать с помощью аэрофотоснимков топляк на дне Волги. И нашли дистанционный метод поисков, хотя и сами того не ожидали. А заказчик сбежал, не заплатив сполна. Отмыл деньги и исчез в неизвестном направлении.
И так все время. Предприниматели испарялись, заказчики убегали, а мы весело работали. Нет, достаточно… Если охранникам платят в три раза больше, чем ученым, то значит, они обществу нужнее.
* * *
В отделе кадров сидел молодой мускулистый человек, назвавшийся Анваром. Скептически просмотрев заполненный мною личный листок, одарил презрительным взглядом («Куда ты лезешь, мышь белая?) и кинул на стол направление на медкомиссию.
Вконец раздавленный пренебрежением жителя параллельного мира, я поехал на работу. На одиннадцатом этаже первой арбатской «книжки» настроение мое испортилось еще больше – пришли три приглашения на международные конференции по дистанционным методам поисков полезных ископаемых. В Лас-Вегасе, Мехико и Сиднее. Участие в них оплачивалось приглашающей стороной. Все оплачивалось, кроме питания и авиабилетов. Короче, тысяча баксов – и я в Сиднее…
Порвав письма и выбросив их в мусорную корзину, я уселся от расстройства играть в «Линии». Оторвал меня от экрана Плотников, пришедший с планерки. Сказал, что Валерия Валериановича, заведующего лабораторией ГИС, нашли вчера зарезанным на задах подмосковного гаражного кооператива.
Я почернел второй раз за утро. Валера, одинокий, бездомный, нищий, был очень неплохим человеком. И всегда наливал мне рюмочку-другую по первому требованию. В шкафчике с отчетами у него постоянно водилась бутылка коньяка или водки.
Успокоившись, я пошел в туалет, выкурил сигарету, поглазел на золотые купола храма Христа-спасителя и направился к замдиректора скандалить по поводу того, что деньги по договорам исполнителям практически не перепадают. Поскандалил от души и уехал проходить медкомиссию в академическую поликлинику. Там, в регистратуре, взял направления на анализы и сел дожидаться очереди на сдачу крови. И тут же окунулся в свои злободневные мысли:
«Фиг с ней, с этой наукой. Все равно работы нет, раз в три месяца удается заказ подхватить. Если повезет. На субаренде помещений только и выезжаем. Директор выезжает. И приходится из пустого в порожнее переливать. А иначе конец институту, сократят к чертовой матери. Но дело не в работе. Дело в жизни. Если не разберусь в этой кровавой истории, я – труп.
Так, с чего же начать? Конечно, с друзей Веры.
…Всех своих друзей Вера приобрела в литературном клубе, когда-то функционировавшем в доме культуры одного московского мясокомбината. После распада клуба, вернее, упадка, они частенько собирались у Веры в Подмосковье. Приезжали и после нашей свадьбы.
Наиболее уважаемым среди уважаемых был организатор клуба Емельян Емельянович Статейкин, бывший комсомольский функционер, с конца перестройки работавший в крупной американской фирме на весьма прилично оплачиваемой должности. Крепкий, небольшого роста, с пристальным изучающим взглядом, он всегда был центром всех сходок клуба.
Мне Емельян Емельяныч напоминает человека, у которого в кармане по странному стечению обстоятельств поселилась мина с часовым механизмом. Мина тикает, а он смотрит настороженно: не слышит ли ее собеседник?
На межусобойчиках Емельян иногда мастерски играет на гитаре. И становится при этом другим человеком. Видимо, аккорды заглушают тиканье и он расслабляется.
Вера рассказывала, что некоторое время Емельян Емельяныч ходил у нее в женихах, ходил до тех пор, пока она не надела туфли на высоком каблуке и не оказалась в результате этого на пару сантиметров выше кавалера. Несколько раз я пытался завести с ним разговор на вольную тему, но каждый раз он отвечал настороженным взглядом.
«Из него ничего не вытрясешь, – решил я сразу. – У него внутри все само на себя замкнулось… Замкнулось… Как у психа? Как у маньяка! Точно, как у маньяка! Недаром они с Верой друг к другу тянулись»…
– Опять пошла чай пить! – возмущенно сказала женщина, сидевшая рядом. – Если она каждые пятнадцать минут чаевать будет, мы до вечера кровь не сдадим…
«Может быть, Олега взять за пуговицу? – не приняв предложения завязать беседу, продолжил я вычисление возможных информаторов.
Олег, второй Верин приятель, бывший морской офицер, капитан-лейтенант по званию, занимался торговлей импортной косметикой и был заморским фруктом. То есть то ли буддистом, то ли кришнаитом. Не пил, не курил, мяса не ел и не по-нашему молился. В его доме была сплошная Индия (или Тибет, бог его разберет), то есть ни грамма мебели. В первый свой приход к нам (не к Вере, а уже к нам), он, сел к Вере на диван и принялся поглаживать ей спинку (и не только спинку), чем немало меня, провинциала, удивил. Придя в себя, я устроил небольшую разборку, в ходе которой выяснилось, что эти движения всего-навсего были тибетско-массажными и что вообще религия, оглушившая капитан-лейтенанта, напрочь отрицает секс. В течение следующих встреч, я пытался с ним заговорить, но каждый раз он отвечал не по теме. Или непонимающим взглядом.
«Этот тоже ничего не скажет, – вздохнул я, поморщившись. – Да и под каким соусом я к нему подвалю? К кришнаиту? То есть к психу на русской почве? Харя Кришны, харя Кришны. Тьфу!
– Смотрите, идет! – толкнула меня в бок соседка, увидев возвращающуюся медсестру. – Если повезет, через пятнадцать-двадцать минут мы с вами пойдем.
– Как здорово, – ответил я механически и вновь окунулся в свои мысли: «Может быть, у супругов Ворончихиных поинтересоваться?»
…У Дмитрия Ворончихина, ответственного секретаря литературного кружка, тяжелый взгляд исподлобья и нездоровые зубы, а у Ларисы, его пухленькой и симпатичной жены, зубы волчьи, то есть выдаются вперед. Я пытался несколько раз с ними заговорить, но каждый раз они отвечали мне ничего не значащими фразами.
Нет, и Ворончихины ничего не скажут, – решил я. – Тем более, что Дмитрий всегда смотрит на меня как на сукиного сына, которого предпочла Вера.
– Не проспите, – тронула мое плечо общительная соседка. – Сейчас я захожу, за мной – вы.
– Спасибо, – натянуто улыбнулся я и немедленно вернулся к своим мыслям.
…Еще приходили к нам несколько розовощеких молодых людей. Явно растительного происхождения. В основном они сидели и радостно улыбались. Или говорили о чем-то несущественном. Точнее шелестели листвой. Их я отверг сразу. Не скажут… А может, Маргариту с мужем поспрашивать?
…Маргарита. Умненькая, красивая, открытая… Спелый персик. Преуспевающий юрист. Один из немногих «моих» людей в кружке… Мне всегда приятно на нее смотреть. И она меня выделяет. На междусобойчиках старается сесть рядом. И ходит следом. «Преследует», не обращая ни на кого внимания. Вера всегда наблюдает за нами с саркастической улыбкой… Муж Маргариты, Викеша – один из растительных молодых людей. Милый, худенький, молчаливый. Листвой не шелестит, наверное, из хвойных.
Нет, Маргарита ничего не расскажет. И муженек ее тоже. А Леша?
…Приятный парень, этот Леша. Улыбчивый, простой, симпатично так лысеющий. Трогательно любящий стареющих родителей. Мы бы подружились, но слишком уж он уравновешен. Нормальный мужик. То есть нормализован классно. И настоящий интеллигент. Доцент. Танцует полонезы в дворянском собрании. Обхаживает там княгиню. Если он и заметил что-нибудь необычное в Верином поведении, все равно не скажет. Потому что неблагородно. Или потому что одним лыком шит?
Да… Инородный я элемент в их кругу… Инородный… Или просто они не хотят допускать меня да чего-то отнюдь нелитературного? Не хотят открыть мне объединяющую их тайну? Вполне возможно…
Кто там еще у нас остался? Остались Марина с Алевтиной. Марина ничего не скажет о подруге. А вот Алевтина… Одинокая, подслеповатая, несчастная… Ее можно расколоть. Напеть о том, что разочаровался в Вере… Что нуждаюсь в простой женщине, которая бы заботилась и прощала… И она клюнет. Продаст подругу с потрохами....
Как же я, подлый, сразу о ней не подумал!?
Так… Она работает на компьютерных курсах, ее Вера вместо себя устроила, после того, как попала в Экономическую школу. Кончает ровно в пять… На нее можно у «Балчуга» «наткнуться»… Сейчас половина пятого… Как раз успею… Вот только бы заставить себя смотреть с интересом… Надо пропустить сто грамм для храбрости… Вернее, для нарушения резкости в глазах. Обязательно надо.
…Кавалер драный. А денег у тебя сколько? Сто двадцать рублей с копейками. В кафе, даже завалящем, не посидишь. Не тащить же ее в чебуречную а-ля-фуршет?
Придется к ней ехать. Слава богу, в Королеве живет. На одну станцию ближе меня.
А если в постель потащит? Признаюсь, что менструации третий день. Ха-ха. Или сошлюсь на свое провинциальное происхождение. Скажу, что у нас в Моршанске не принято с первого раза в постель ложиться…
Не поверит. Сама из Ташкента.
Во! Эврика! Напьюсь якобы в стельку! И ее напою.
Опасно. У нее что-то с печенью. Помрет еще на манишке…
Ну ладно, все это вопросы тактические. Решим их на марше».
– Ваша очередь, – потряс мое плечо мужчина, сидевший справа.
Я встал, вошел в кабинет отбора крови и, усевшись на стул, протянул медсестре руку. И забыл обо всем на свете: чего я в жизни боюсь, так это неотвратимого укола стальным перышком.
Глава 2. Клуб на мясокомбинате. – Костями кормили Джека. – Наверное, я тронулся…
«Наткнулся» я на Алевтину натурально. Она сама меня окликнула. Я сказал, что иду из ИГЕМа, института, в аспирантуре которого когда-то учился. Мне удалось придать глазам стойкое задумчиво-несчастное выражение, и Алевтина предложила ехать домой вместе. В электричке мы молчали, натянуто улыбаясь друг другу. Я купил ей мороженого. После Мытищ объекту интереса стало «плохо» – заболела печень, и мне «пришлось» выходить в Подлипках и провожать его домой под ручку.
Квартирка Алевтины оказалась довольно уютной. Ковры на полу и на стенах, удобная мебель, красивые шторы. На серванте – фигурки из черного дерева; на подоконнике, в углу, на стенах – цветы и вьющаяся зелень.
Пока я все это разглядывал, хозяйка глотала таблетки и куда-то звонила с кухни. Долго звонила, так долго, что мне пришлось крикнуть ей из прихожей: «Пока, Алевтина, мне пора!». Через десять секунд после предупреждения она стояла передо мной и говорила, что несколько месяцев назад у нее совершенно случайно завалялась бутылка водки.
– Если хочешь, могу ее с собой взять, – пожал я плечами. – У меня не заржавеет.
– Мне тоже хочется выпить… Клин клином вышибают, – замучено улыбаясь, ответила Алевтина. И, повязав передник с аппликацией, изображающей большую зрелую тыкву, засуетилась: сварила сосисок с макаронными финтифлюшками, развинтила бутылку кристалловской водки, нарезала колбаски копченой, мяску всякого, ветчины. И села напротив меня, развалившегося на диване, в кресло. Выпив рюмочку за здоровье хозяйки, я обстоятельно закусил, выпил еще и, откинувшись на спинку, сказал проникновенно:
– Хорошо тут у тебя… – и, заметив, что хозяйка квартиры раздумывает, не пересесть ли ко мне под бочок, выпил еще для приведения чувств в нейтральное положение.
– Тебя Вера не потеряет? – спросила Алевтина, исподволь решив прозондировать мое настроение.
– Она поздно приходит… – вздохнул я, делая вид, что опьянел. – В половине девятого или даже в девять. Домой не торопится… Я в пять прибегаю, не терпится с Наташкой пообщаться… Да и тещу хочется пораньше домой отпустить.
– Любишь дочку… – завистливо протянула собеседница.
– Да, очень. С характером у меня девочка, умненькая. С двух лет острить начала. Однажды поднялась с горшка и кричит: «Папа, иди попу вытирать!». Подошел, смотрю – чисто. И спрашиваю удивленно: «Что же ты говоришь, что покакала? В горшке нет ничего? А она отвечает: «Нет, есть! Гляди внимательнее, там же маленький какашкин детеныш лежит!
Алевтина натянуто заулыбалась, и я продолжил ее охмурять:
– Знаешь, как дочка родилась, я холоднее стал к Вере относиться… Наверное, из-за того, что однолюб… А вообще у нас семья неперспективная. Знаешь, я удивляюсь… Столько кругом хорошего в жизни – люди красивые и замечательные, музыка удивительная, природа прекрасная, стихи великолепные… А вот хороших семей в природе практически не бывает. Я, по крайней мере, не встречал. Нет, есть, конечно, приличные семьи, в которых вроде бы все в порядке. Но приглядишься и понимаешь, что во многих из них просто сор из избы, вернее из голов своих не выбрасывают, просто культурно живут, без печали о несбывшемся, без дурацких надежд, без битья посуды и хлопанья дверьми… Мне кажется, что семья для нынешних времен, сооружение весьма сомнительное…
– Ну, ты загнул, – криво улыбнулась Алевтина, страстно желавшая заиметь если не семью, то хотя бы ребенка.
– Да нет, не загнул. Одни живут друг с другом, потому что жить больше не с кем, другие – потому что жить больше негде, третьи по привычке или из-за детей…
– А ты из-за чего живешь?
– Дочку люблю, да и к Вере привык… Но, знаешь, тяжело. Нет у нас семьи практически… Вернее, очень уж она большая. Тесть, теща, тетка Верина с мужем, дочь тетки с мужем и так далее… А сама Вера… Слушай, Алевтина, что она за человек? Столько лет с ней живу, а не пойму ее. Иногда мне кажется, что она совсем не тот человек, за которого себя выдает… Расскажи мне о ней… О клубе вашем литературном… Какие-то вы все странные. Клуб литературный, а все молчат, слова не вытянешь, не то, что стишок какой-нибудь типа «Анчара» или бури, которая мглою небо кроет. С Верой, вон, об Андрее Платонове пытался разговаривать, о Германе Гессе, Джойсе. Все знает, а ничего не чувствует… Не разговор получился, а зачет по литературе. То ли маньяки вы какие-то особенные, то ли еще чем-то озадаченные… Вон Емельян Емельяныч. Главненький ваш. Смотрит, как оперирует. Не взгляд, а хирургический инструмент… А Митька Ворончихин? Он с меня глазами кожу снимает… А Вера? Она во сне такое загнет, что кровь холодеет…
Алевтина скривила рот.
– Если ты все о нашем клубе узнаешь, то с Верой тебе не жить…
– А мне и так с ней не жить… От силы год-другой протяну. Разные мы люди… Я хочу просто жить, детей воспитывать и рожать, огород возделывать, редиску под снег сажать. А она хочет самоутвердиться при помощи денег и высокого положения и только об этом думает. Ну, что молчишь? Выпей рюмочку, да садись рядом… И признайся, что вы все – члены клуба литературных маньяков… Или просто маньяков.
– А ты не боишься, – сузила глаза Алевтина, – что если твое предположение верно, то тебе может не поздоровится?
– Может не поздоровится? Растерзаете на следующем заседании? Или у вас штучки покруче?
Алевтина не ответила – звонок в прихожей зазвонил «Подмосковные вечера». Через пять минут рядом со мной сидел… Леша. Он принес коробку шоколадных конфет и бутылку сухого вина. После приветствий и вопросов о здоровье, я хотел поинтересоваться, почему с ним нет княгини Простоквасиной, но передумал и взял быка за рога:
– Тут Алевтина мне только что открыла по секрету, что ваш клуб вовсе не литературный, а маньяческий. И что вы специально местом своих шабашей избрали мясокомбинат на Волгоградке. «Мясокомбинат, – сказала наша милая хозяйка, – это обнаженная плоть, это запах свежей крови, это символично, это будоражит воображение и инициативу, это, наконец, заставляет трепетать ноздри». И еще она рассказала, что на каждом заседании клуба со стихами или прозой должны были выступать четыре человека. И занявший по итогам голосования последнее место обязывался в течение недели замучить трех человек с улицы. Это правда?
Минуту Лешка недоуменно смотрел на меня. «Шизофреник, не шизофреник? Параноик, не параноик?» Алевтина сидела, рассеяно рассматривая ухоженные ноготки.
И я испугался. «А чего это Лешка сюда заявился? Не может быть, чтобы он своей княгине с этой тыквой изменял! А что, если я действительно попал в яблочко? Не в небо пальцем, а в яблочко своим глупым языком? И клуб их действительно маньяческий? И Лешка пришел сюда по звонку? Алевтина его вызвала, чтобы меня оприходовать…
Да, точно, маньяческий! И я, дурак, сюда сунулся… В самый капкан. Никто ведь не знает, что я здесь. Отравят, если уже не отравили… Водка, видите ли, у нее несколько месяцев лежит. Где это видано, чтобы хорошая водка несколько месяцев лежала? И смотрят-то как… Как оголодавшие удавы на откормленного кролика…
Точно маньяки. Сейчас столько технической литературы на эту тему на книжных прилавках лежит… Телевидение только маньяков и показывает. А эти рафинированные мальчики и девочки? Они ведь не пахали, как я на высокогорье до седьмого пота, костей не ломали, не потели по двадцать часов в сутки, сухарей твердокаменных не грызли, «завтраком туриста» не давились и вонючих чумных сурков не жрали от тоски по свежему мясу. Они благоразумны, они не пьют, не курят, они не знают, что такое бесконечная борьба с самим собою… Они, схваченные простенькими стереотипами, тусуются по квартирам, слова яркого сказать не могут, на поступки не способны. А душа-то просит необычного, просит действия, просит восторга и самоутверждения… Страха, наконец, требует, адреналинчика.
А они не могут ничего… Не привыкли, не способны на поступки и смелые телодвижения. И подсознательно ненавидят за это самих себя. Презирают подсознательно. И в отместку начинают презирать людей. Сначала презирать, а потом и убивать…
Вера как-то рассказывала о первых заседаниях клуба. Говорила, что с подачи Емельяна Емельяныча их посвятили творчеству маркиза де Сада и Мазоха, а также садомазохизму, как явлению. И как на одном из этих заседаний, после жаркой и безрезультатной теоретической полемики кто-то, кажется Ворончихин, в шутку предложил сексуально поиздеваться над кем-нибудь беззащитным… В познавательных целях. Например, над заскочившей на огонек искательницей женихов. «Слабо вам, интеллигентишки сырокопченые, – сказал тогда Ворончихин, – выше человека подняться и проникнуть ножиком в суть вещей?»
Понятно, практика – критерий истины. Представляю, как они побледнели от этих слов, как сладостно заныло у них в сердцах и паху…
Кстати, ведь именно после этой полемики заседания клуба стали все чаще и чаще проводится в тихом Подмосковье, за высокими заборами Вериной дачи… Может быть, и кости от этих выездных заседаний. Огород вскапываешь – всюду кости, земля прямо набита дроблеными костями. Спрашивал Веру, она ответила, чуточку усмехнувшись:
– Джека ведь костями кормим…
Джека костями кормят… Собаку нашу дворовую. Интересно, чьими костями кормят?
– Ха-ха-ха! – прервал Лешка фальшивым смешком слишком уж затянувшуюся паузу и мои невеселые мысли. – Неправду тебе, Евгений Евгеньевич, Алевтина сказала! Право измучить трех человек представлялось победителю конкурса. А побежденные в ранге подручных должны были ему оказывать всяческое содействие. Но все это в прошлом. Ты же знаешь, в последний раз клуб собирался более чем полгода назад… На дно, понимаешь, лечь решили. Давай выпьем, за него, только водку я не буду.
– Значит, это не вы соседку нашу зарезали? – брякнул я, наливая себе водки. – Бабу Фросю беззащитную? Евфросинью Федоровну?
– Не, не мы, – опять засмеялся Лешка. – Может быть, это твоя любезная супруга индивидуально за старое взялась? В таком случае предлагаю тост за твое душевное здоровье!
Мы выпили, и я собрался идти за бутылкой и тортом. Собрался, чтобы проверить: отпустят, не отпустят?
Отпустили. По дороге из магазина внутренний голос убеждал меня не возвращаться, а ехать домой, но я не внял его доводам. Подумают еще, что струсил…
К семи часам пришла Вера. Оказывается, это ей звонила Алевтина. Чтобы пригласить на наш стихийно организовавшийся междусобойчик.
Все вместе они посмеялись над выдуманным мною Клубом маньяков имени Чикатило, посмеялись и с моей подачи принялись смеха ради «вспоминать» истории, происходившие на его боевом пути.
Вера, например, совершенно забыв о своей органической (или показной?) нелюбви к кровавым сценам, придумала жуткий рассказ о том, как некогда развлекался Емельян Емельяныч.
По ее словам несколько лет назад он регулярно раз или два в месяц знакомился с высокой или даже очень высокой девушкой и весь вечер напролет, не испытывая ни малейшего стеснения за свой малый рост, водил ее по модным столичным ресторанам и танцевальным залам. Эти странствия обычно заканчивались в подвальном помещении его богатой дачи близ поселка Переделкино, известного своими разносторонними талантами.
Разоблачив хмельную и возбужденную богатством кавалера девушку, Емельян бережно укладывал ее на особую кровать с кожаными завязками для рук и ног. Уложив, привязывал и обстоятельно наслаждался каждым квадратным сантиметром девичьего тела, извивающегося от страсти. Насладившись, давал большую дозу экстази и укорачивал аккурат до своего роста, то есть отпиливал бедняжке ноги обычной ножовкой по металлу (позже ее заменила импортная электрическая пила «Бош»). И, возбужденный долгожданным уравнением, наслаждался снова и снова, в промежутках между актами заставляя свою развеселившуюся жертву танцевать ламбаду на перевязанных бинтами культях.
Лешка рассказал о забавах супругов Ворончихиных. Не слишком, правда, оригинальных, зато весьма интеллектуальных. У них на даче, располагавшейся близ обширного и топкого болота, был садовый сарай. В нем стояло старенькое стоматологическое кресло, а рядом с ним – столик с полным набором соответствующих никелированных инструментов. Жертва (обычно на ее роль избирался пьяница, заснувший в пристанционных посадках), усаживалась в кресло, закреплялась желтыми свиными ремнями, после чего Митя, прохаживаясь взад-вперед, начинал читать ей свои стихи о романтической любви и рыцарском достоинстве. Когда он уставал декламировать, его сменяла жена Лариса, читавшая стихи наиболее талантливых членов литературного клуба… Когда бедный пьяница засыпал от рифм и утомления, они будили его, вырывая ему по зубу каждый. Такие летние стоматологическо-поэтические вечера, продолжались несколько суток кряду. После того, как все зубы были вырваны, а стихи прочитаны, жертва отправлялась в Лету, то есть в болото, пучившееся за забором.
