Руслан Белов
Клуб маньяков
Глава 4. Эти твари не могли поделить. – Локальная разборка. – Мадам Чернова заказывает и не скупится. – Мог бы умереть в постели.
Сквозь щели меж глыбами струился мягкий свет. Его хватало, чтобы я до мельчайших подробностей мог разглядеть нависшую над лицом кобру. Она стояла в стойке, временами касаясь моего темени, и внимательно смотрела на омерзительно хищную птицу (буду дальше называть ее коршуном), расположившуюся на моем правом колене. Слева от меня, у стенки, на равном расстоянии от своих соперников, переминался с ноги на ногу лисенок.
Да, коршун, кобра и лиса стали соперниками. Уже в течение часа эти твари не могли меня поделить. Происходи дележка на свежем воздухе, под солнцем, коршун, конечно же, моментально бы расправился и с лисенком и с коброй. Но низкие своды моего склепа не позволяли птице в полной мере использовать свои когти и скорость, и потому по своим возможностям она лишь ненамного превосходила бойцового петуха.
И этот досадный факт раздражал коршуна. Свою животную злость он время от времени вымещал на моем бедре, изрядно облегченным лисом. Но от души он этого сделать не мог: стоило птице увлечься, как лис молниеносно бросался к ней за очередными перьями. Адекватного ответа у коршуна не находилось: шустрая бестия в момент надежно укрывалась под полого спадающей стенкой пещеры.
А кобра, конечно, уползла бы куда подальше и от лисы, и от коршуна, но, во-первых, пещера оказалась короткой, а во-вторых, щелей и нор в ней не было никаких. А к выходу ее не пропускали соперники. Вот эта ползучая тварь и вымещала на мне злобу ожесточенными укусами.
Вы можете спросить, почему я не сопротивлялся. Почему не пытался отогнать этих дрессированных тварей ногами, почему не пробовал придавить хотя бы одну из них телом?
Как же, сопротивлялся, пытался, пробовал… Еще как… Но только измотался до крайней степени, не добившись ничего.
И еще эта кобра… Врал Харон, что у нее удалены ядовитые железы… Был у нее яд, был… Хоть и немного, хоть и позднелетний, слабенький, но был. А то бы от чего вся голова моя стала нечувствительной, а сердце то бешено стучало, то замирало?
И это бесконечное безразличие… Оно миллиметр за миллиметром охватило все мое сознание, все мое тело… Мне не хотелось думать, не хотелось двигаться, боли я фактически не чувствовал… Только зрение бесстрастно посылало в мозг информацию, посылало, хотя там ее практически ничто не ждало… Я смотрел на этих тварей безразлично, как мертвец, которому забыли закрыть глаза.
…После того, как в склепе воцарился мрак, лис начал охоту за коршуном. То там, то здесь, а то и на мне, завязывались яростные схватки. И, в конце концов, не видящая в полной темноте птица стала легкой добычей шустрого представителя семейства волчьих.
После показательного съедения побежденного, лис немного передохнул и решил развлечься с коброй. Ночная прохлада к этому времени уже пробрала представителя холоднокровных до костей, и игра не получилась занимательной: очень уж вяло сопротивлялось замерзшее пресмыкающееся.
Потаскав туда-сюда поборотую гадину, лис попробовал ее на вкус. Почавкал минут пять и, бросив объедки у меня в ногах, занялся главным своим трофеем. То есть мной. Обнюхал с ног до головы, вцепился, было, в плечо, но вцепился больше из вредности – есть ему после дичи и холодного явно не хотелось. Нехотя помуслякав мою дельтовидную мышцу, лис помотался по пещере и улегся спать в ее глубине.
Я, вернее, то, что от меня осталось, осталось наедине с собой… Мыслей никаких не было. В безразличном мозгу сами по себе возникали картинки-кадры.
…Мы стоим у сломанной машины. Фархад чуть не плачет. Чувствует свою скорую кончину.
…Ахмед смотрит на меня. Сквозь меня. Видит меня подыхающим в этом склепе.
…Харон: «Ты принадлежишь мне».
…Крик из мобильника. Вера: «Не поверишь, милый, ужастик смотрю!»
…Наташа: «Пап, я кубик Рубика собрала!!!
– Не может быть! Как это тебе удалось!??
– Очень просто! Я наклейки цветные переклеила!
…Снова Харон: «Я звонил ей… Она о том же просила. Сказала: «Оставьте их для меня»».
Вера. Вера…
Где она сейчас?
Что делает?
* * *
…Она ставит будильник на семь пятнадцать. Встает в семь тридцать. Надо поваляться в постели. Отойти ото сна. Но сегодня будильник не звенел. Сказала на работе, что будет к обеду. Вчера был праздник. Нет, не вчера. Сегодня. Легла в семь утра. После того, как спустила свое ночное развлечение в яму. В колодец. Выгребной колодец.
…Проснулась в двенадцать. Дочь у матери. Тетки с мужем нет. Дала вчера сто долларов и попросила ночевать «на этаже». Так они называют свою квартиру в Королеве.
…Поднялась. Пошла чистить зубы. И вспомнила меня. «Зубы надо чистить после еды, понимаешь, после еды! Не по утрам, а после еды!»
Усмехнулась: «Попросил перекрутить пленку».
Она перекрутила. Сломала гостю второй мизинец.
…Чистит зубы. Звонит мобильник.
– Мадам Чернова?
– Да.
Во рту паста. Выплевывает. «Как не вовремя!»
– Вас беспокоит… Как бы вам это сказать… В общем, я – банальный гангстер. Ваш муж сейчас у меня…
– В самом деле? «Выгляжу неважно. Круги под глазами. Надо было еще поспать».
– В самом деле. Я тут подумал… Может быть, вы захотите приобрести его у меня?
– Приобрести? И в какую сумму вы его оцениваете? «Перед работой заеду в салон. Там меня приведут в порядок».
– Пятьдесят тысяч.
– Лир, йен, тугриков?
– Ха-ха! Ценю юмор, особенно женский. Но я имел в виду привычные американские доллары.
– Вы хотите пятьдесят тысяч за человека, который на двадцать лет меня старше, который зарабатывает тысячу долларов в год и вдобавок изводит меня своей душевной простотой? Это не серьезно.
– А сколько вы можете за него дать?
– Сколько?.. Нет, я ничего за него не дам…
– В таком случае я его убью. Он умрет мучительной, поверьте, весьма мучительной смертью.
– Весьма мучительной? Погодите, погодите. Насколько я понимаю, вы звоните мне из пустыни и, следовательно, вы имеете возможность пользоваться спутниковой связью?
– Certainly, madam.
– И Интернетом?
– Аск.
– А случайно у вас нет цифровой телекамеры?
– Случайно есть. У вас, русских, неправильное представление о Белуджистане. По сравнению с рынком в Заболе ваш Митинский рынок – захудалая лавчонка, с неадекватно завышенными ценами.
– И вы можете передать мне кое-какие записи?
– Естественно.
– За десять минут я плачу вам тысячу долларов. За каждые следующие – по пятьсот.
– Неплохо. С предоплатой, само собой разумеется?
– Естественно. Пятьдесят процентов. И, пожалуйста, оставьте ему… ну… эти…
– Половые органы?
– Да. И глаза. Я не люблю бесполых и слепых мужчин… Они жалки.
– Договорились! Ваш адрес?
Вера сообщила ему свой адрес, записала, куда пересылать деньги (для этого пришлось идти в прихожую), дочистила зубы и пошла на кухню завтракать. То есть обедать.
Вечером, запершись в гостиной, Вера смотрела фильм, присланный Хароном.
Он стоил двух тысяч долларов. Весьма четкий, с хорошей цветопередачей. Все видно до мельчайших деталей…
Эта яростная лиса, вырывающая мясо из бедра, просто замечательна. Да, замечательна.
А ужас в глазах этого недотепы и неудачника? Разве такое увидишь в кино?
И этот плешивый просто великолепен. Прирожденный артист и мастер своего дела. Джек Николсон, да и только. Как органично он ковыряет ножом в ране!
А вот отрезание уха… Выглядит пошловато. Конечно, трудно судить о художественной ценности незаконченного эпизода…
Просмотрев фильм, Вера задумалась: «Он еще жив. Вряд ли этот бандит будет его убивать… Капля крови – доллар. Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Но что же случилось? Почему эпизод с ухом не был отснят? Почему? Неужели он вырвался! Вырвался! Выскользнул! Он всегда выскальзывает! Без кожи, без ушей, но выскальзывает…
Ну и пусть! Пусть приедет искалеченный, раздавленный, безвольный и… и опущенный!?»
Вскочила, нашла мобильник, набрала номер Харона.
– Я вас слушаю, мадам Чернова!
– Не могли бы вы его… Не могли бы вы с ним…
– Переспать?
– Да.
– Сколько минут вы потянете?
– Двадцать. И не из-за денег. Такие фильмы продолжительностью более двадцати минут выглядят затянутыми…
– Хорошо, договорились на двадцать минут.
– А он у вас? Мне не нравится ваш голос.
– Да, у нас. Простите за незавершенность эпизода с ухом. Понимаете, у нас тут не Арбат. И даже не Солнцево. У нас тут армейские патрули с пулеметами на быстроходных машинах… Видите ли, вашего супруга ищут… Но сейчас он находится в надежном месте…
– Когда вы пришлете фильм?
– Завтра к вечеру…
– Вы что-то недоговариваете…
– Да, мадам Чернова, не договариваю. Вы проницательны…
– В чем дело?
– Понимаете, этот плешивый, вы видели его в фильме… Он спрятал вашего мужа в небольшой пещере… Связанным спрятал.
– Ну и что?
– Он… спрятал его не одного. В пещеру он поместил также лиса, коршуна и кобру… Вошел, понимаете ли, в раж.
– О господи! Этот человек мне определенно нравится! Если бы он еще установил бы там телекамеру!
– Он умеет обращаться лишь с одноволновым приемником… И то неуверенно.
– А мой супруг… Он… Он выживет в такой компании?
– В этом-то все и дело… Мы не можем сейчас к нему подъехать: вокруг его склепа крутятся армейские патрули.
– Вы можете потерять несколько тысяч долларов…
– Что поделаешь… Иншалла… Но я льщу себя надеждой, что наше сотрудничество каким-то образом продолжится…
– Не исключено. Держите меня в курсе. Да, если он все-таки скончался, снимите его труп, раны и тому подобное…
– Непременно, мадам Чернова.
– Но имейте в виду, что я очень хочу получить этот фильм. Я подразумеваю фильм с… Ну, вы понимаете. Задаток в размере двух третей оговоренной суммы я вам перечислю немедленно.
– Клянусь аллахом, я сделаю все, чтобы он был у вас. Кстати, я нравлюсь женщинам.
– Я не люблю кавказцев, они деспотичны. Звоните. Пока.
* * *
Я все это видел воочию. В полной темноте, полумертвый, но видел. И зауважал Веру. Она – не человек. Не женщина. Она – скала. Я – сильный, грубый, прямолинейный, всю жизнь мялся, колебался, рефлексировал, отступал, приноровлялся. А она – нет. Она слабая, хрупкая, неустойчивая, всегда неумолимо шла к цели.
В этом диалектика жизни. Плесень съедает все. А камень рассыпается в песок.
…Скоро проснется шакал. Шакал? Оговорка. Оговорка… Фрейд говорил, что оговорка выдает то, что гложет подсознание. Значит, думаю о Шакале… Сидит у меня в подсознании вместе с Верой. В печенках. Ну и фиг с ними. Фиг с ними.
…Скоро проснется лис. И захочет есть. Захочет вкусненького. Моих внутренностей. Печеночки, почек…
…Если я смогу перевернуться, то накрою его своим телом и раздавлю. Он будет визжать, но я поднатужусь и выдавлю из него кишки.
…Зачем? Чтобы протянуть свои часы? В одиночестве? Или дождаться Харона?
…Нет, пусть просыпается лис. Пусть убьет. Пусть съест. Придет Харон, разберет завал и увидит рыгающего лиса и мои изглоданные кости.
И начнет рвать волосы на своей груди.
…Хорошая картинка. Харон рвет волосы над моими останками. Скорбит.
… Лев Толстой хотел пострадать. Сесть в тюрьму, на каторге поошиваться. Хотел понять себя до последней клеточки, до последнего атома. Хотел все испытать. Вот бы его сюда. А меня в Ясную Поляну… В пышную графскую постель.
А ведь я мог умереть в постели… Обложенный подушками… Пролежни – кулак поместится… Лекарства на столике… Притихшая Наташа… Измученные родственники. Заплаканная мама… Сестра, обдумывающая, как лучше похоронить… Сын, озабоченно поглядывающий на часы. Серьезные, ко всему привыкшие медсестры…
Наташа. Моя кровиночка. Зачем ей все это? Я отдал ей душу. Показал, что мир разный. Разный, если ты его разнишь. Если ты его встряхиваешь, перекрашиваешь. Если ты по нему ходишь… Если страдаешь от него и радуешься им. Если знаешь, что люди слепы и потому часто сталкиваются лбами… Не желая того.
…Валька. Сын. Соперник. Умру – полюбит, будет всем рассказывать, какой мировой у него был папаня.
Нет, надо умереть. Надо. Хватит. С меня довольно. Я добровольно. Долой волю к жизни, долой инстинкты самосохранения. К черту. Я убью себя сам. Остановлюсь… Остановлю сердце… Поехали.
Двадцать ударов в минуту.
Девятнадцать.
Восемнадцать.
Семнадцать…
Шест…над…цать…
Де…сять…
Пять.
Что это? Кто-то разбирает вход в мой склеп!!?
Нет!!! Не надо!!! Не трогайте…
Оставьте меня в покое…
Глава 5. Она достала! В пустыне достала! – Пятьсот баксов за красоту. – Частица и античастица. – Бургундское в Париже…
Эта была женщина. «Женщина в песках. Або Кобе.» – распечатало сознание мысль. Она тащила меня за ноги. Вся в черном. Только лицо открыто. Но я его не видел. Просто белое пятно на фоне черного. И черное пятно на фоне голубого неба. Но это была женщина. Хрупкая. Тащила еле-еле. А в кузов своей облупленной синей «Тойоты» вообще грузила полчаса. Лис стоял у входа в пещеру и неотрывно смотрел на нас. Солнце плавило воздух.
Ехали минут пятнадцать. В раскаленном кузове раны вздулись и потекли сукровицей. Все тело превратилось в боль.
Но эта была не моя боль. Это было отвлеченное понятие. Море отвлеченной боли. Океан боли плескался вокруг и внутри тела.
Остановилась. Вышла из машины. Склонилась надо мной. Приоткрыла веко.
Вера!!! Это была Вера! В черной одежде с ног до головы. Одно лицо. Даже пряди волос не видно.
Вера… Нашла. В пустыне. Из-под земли… Значит, боли не океан. Лужица. Океан ждет впереди.
Увидела: зрачки сужены. Озабоченно покачала головой. Осмотрела рану на бедре. На плече. Лицо ее застыло. Вынула что-то из кабины. Шприц. Вколола в вену.
И я исчез в бушующем океане радости.
Очнувшись, увидел голые, беленые стены и потолок. Неровные.
Стены без окон. Широкая двустворчатая дверь.
Она открыта. Вдали в дымке протягивается невысокая сглаженная горная цепь.
На полу кошмы с цветными узорами. Красные пряди. Синие. Желтые.
В углу напротив стопка пестрых одеял.
Я лежу на тонком матраце. Без простыни.
На мне длинная белая рубаха. Чистая.
Все непривычно. Запахи кислого молока и пареного риса. Пустота комнаты. Жизнь.
Голова раскалывается. Ломает. Раны не болят. Засохли…
Вставать не хочется. Там за дверьми – непереносимый зной. И необходимость что-то делать. Существовать.
Кажется, кто-то идет.
Это она.
Вошла. Застыла. Смотрит.
Нет, это не Вера. Не те глаза.
Глаза Ксении.
Нет, не Ксении. Чего-то в них нет. Того, что было у Ксении и Веры.
У них глаза были в кости. В черепе. В шорах.
А у этой они свободны, они в просторе. Не в пустынном, не в знойном, а в каком-то особом просторе.
Присела передо мной. Пригладила волосы… Боль как рукой сняло.
Провела ладонью по щеке. Захотелось поцеловать пальчики. Прохладные, розовые, нежные.
Откуда такие в этой дыре, где ежедневно надо сражаться за кусок окаменевшей от зноя лепешки?
Не поцеловал. Сдержался. Рано. Это случиться позже. Вижу эту страницу в книге жизни. Это уже написано.
Проговорила что-то. Не по-персидски. На заболи. Местном диалекте. И, обернувшись на мгновение к двери, сняла черную накидку, рассыпала волосы.
Светло-каштановые. …Красивые.
Не удержался, положил руку на грудь. На грудь девушки.
Упругая. Еще не кормила. Да, не кормила…
Зарделась. Подалась ко мне так, что потвердевший сосок впечатался в ладонь. И, смятенная своим безотчетным порывом, отстранилась, обернулась на дверь.
– Кто-нибудь может придти? – спросил я по-русски.
– Нет, – затрясла головкой.
– Просто стесняешься?
– Да, – закивала.
Она все понимает.
По глазам.
На каком же языке мы будем с ней разговаривать? На русском? Наверное, да…
– Закрой дверь…
– Нет, – затрясла головкой, указывая пальчиком на мои раны.
И принялась что-то объяснять на иранском.
Я понял. Я должен сходить к ее матери и сказать, что беру ее дочь в жены. Навсегда или на какое-то время.
Таковы обычаи. Что ж, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
– Так я пойду? Проводишь? – сделал попытку встать.
Покачала головкой.
– Нет. Я схожу за ней.
И, поцеловав в лоб, вытащила из-под матраца пятьсот долларов.
Мятые стодолларовые бумажки. Они лежали у меня в заднем кармане брюк на всякий случай. Заначка. Чтобы не продавать последнюю рубашку для покупки билета на пароход. Харон так увлекся моим телом, что не обыскал карманов. Вот дурак.
– Калым? – спросил, принимая деньги.
– Да, – закивала.
И поцеловав (уже в губы), спряталась в накидку и вышла. На пороге обернулась и влилась в глаза.
«Я тебе доверилась… Не зная совсем…»
«Узнаешь».
Исчезла. Как и не было.
…Вот так вот. Из ада – под венец.
Ну, ты, Черный, даешь… При живой жене…
Нет, это не ты даешь, это воля Божья… Ныл, в Москве, ныл, что чужд тебе дымный город с его придуманными ценностями, вот Он и послал тебя. В пустыню, в какой сам когда-то сидел в ипостаси Христа.
И как изящно ведь послал, как продуманно. Вера скажет Наташе, что отец ее погиб в диком краю, погиб так, как хотел погибнуть.
Скажет и заживет свободной жизнью богатой тридцатилетней женщины.
Ницца, Флорида, Италия… Эти мальчики для танцев, как их… жиголо, вот…
Потом отправит Наташу в закрытый привилегированный колледж где-нибудь в Англии.
Будет видеться с ней месяц в году.
Со временем появится преуспевающий муж… Седеющий здравомыслящий бизнесмен на виагре… Нет, бывший подчиненный. Он будет вежливо разговаривать и ходить по проституткам. А потом женится на красивой дуре-дочке самого N.
А я не женюсь.
Я покупаю женщину. За калым.
…Калым. Как это здорово. Как продуманно…
Я отдаю теще деньги, а она отдает мне дочь. Класс!
…Как просто. Баш на баш. И как символично! Сколько смысла!
«Все, доченька, теперь ты принадлежишь ему, а я на тебя не имею никаких прав. Теперь вы все решаете сами».
Если бы я Веру так купил у Светланы Анатольевны…
…Фиг бы она продала, как же. И за миллион бы не продала.
Отказалась бы от миллиона. За право вмешиваться.
За право подправлять, корректировать, подталкивать.
За право влиять.
За право участвовать с решающим голосом.
Бог с ними. Пусть живут в своем муравейнике. По муравьиным законам.
…А я буду пасти баранов. И устрою где-нибудь в горах маленький тайничок для хранения наркотиков из Афганистана.
Перевалочный пункт.
Без этого в этих краях не проживешь. Продажа мяса дает копейки.
Эти пустынные бараны не крупнее наших кроликов. На такой траве не зажиреешь. Ходят круглый день, камни обгладывают.
…Наркотики, наркотики… Фиг с ними, с наркоманами.
Я за всю свою жизнь не встречал ни одного. Не было их в моем кругу.
Наркотиками пользуются те, кого Бог хочет извести.
Для улучшения породы душ.
…А ведь не спросил, как ее зовут… Хорошая женщина. Всю жизнь о такой мечтал.
Детей нарожаем. Семь штук.
Вот бы не умирали. В этих краях дети мрут, как мухи…
Что-нибудь придумаем типа гигиены и санитарии.
Одну назову Наташей, другого – Валентином. Нет, нельзя.
Если Наташа с Валькой узнают, им будет неприятно.
Ладно, имен много. Только не хотелось бы по-местному называть… Ахмед, Фархад, Харон…
Садихиен. Не выговоришь.
Нет, только по-русски. Одного назову Русланом, второго…
Кто-то идет… Двое…»
Вошли мой ангел-спаситель и пожилая женщина. Тоже в черном и совсем не страшная. Озабоченная, иссушенная зноем, но добрая. Всю жизнь мечтал иметь добрую тещу. У Ксении была добрая мать. Семь лет пролежала в инсульте.
Женщина присела передо мной. Уставилась, изучая.
Лицо постепенно Смягчилось. Значит, понравился. Не очень, но понравился.
– Хочу взять вашу дочь в жены… Пока навсегда.
Улыбка, тронувшая мои губы, ей не понравилась. Хиханьки-хаханьки в такой ответственный момент.
Задумалась.
– Да, вот, такой у вас будет зять, – заулыбался я смущенно. – Дурной немножко. Но дочь мне ваша нравиться и, похоже, я влюблюсь в нее до глубины души.
Получилось убедительно. Оттаяла, закивала.
Протянул ей деньги. Взяла, пересчитала, расправляя бумажки.
Поднялась, взглянув уже по-свойски. Подошла к дочери, поцеловала в лоб, затем подтолкнула ко мне и вышла, прикрыв за собой двери.
В комнате воцарилась темнота. Я потянулся к тому месту, где только что стояла моя новоиспеченная жена.
Но рука скользнула по пустоте.
И стало страшно. Почудилось, что я вновь в склепе с этими мерзкими животными.
Прислушался – тихо.
Ни звука.
Протянул руку к потолку, но не нащупал его.
А ведь он казался низким.
Сердце застучало: «Это не склеп, это я умер! И перед смертью Бог великодушно дал мне увидеть то, к чему я стремился всю свою жизнь, он дал мне увидеть мою собственную женщину, женщину-спасительницу, женщину-дорогу, женщину-пристань».
Постоял, успокоился, усмехнулся и, стараясь отогнать дурные мысли, пошел туда, где должна была находиться дверь.
Или Рай, Ад, пустыня, Саратов.
И наткнулся на беленую стенку.
«Слава богу, я там, где должен быть!»
Начал медленно продвигаться вдоль стены, продвигался, пока в голову не пришло, что все происходящее – не что иное, как устроенный моей невестой символический ритуал рождения.
«Сейчас я в животе своей маменьки и сейчас, скоро, вот-вот, она родит меня и передаст в руки другой женщины. Женщины, которая возьмет меня, глупого, и поведет по жизни и всегда будет рядом… И потому не нужно дергаться в темноте, а надо просто улечься на пол, свернувшись в клубок, улечься и ждать своего рождения…
Я так и сделал.
Улегся в позе человеческого плода.
И тут же стал им.
Стал умиротворенным, ничего не боящимся.
Стал Вселенной, в которой нет зла, а только желание сделаться немножечко больше и разумнее.
Сложнее, может быть.
Все, что я знал о жизни и о себе, понемножку стиралось из памяти.
Не стиралось, а переписывалось в подсознание.
Когда этот процесс закончился, я сделался маленьким мальчиком, закрытыми своими глазами видящим весь мир чудесным и добрым
Мальчиком, который, родившись, будет видеть людей только снаружи…
И тут встал свет.
И я узрел ее и понял, что она – Лейла. Она сидела передо мной на корточках.
Обнаженная. Сидела и гладила меня по голове. Рядом стояла керосиновая лампа.
Она горела ровным таинственным светом.
Я встал. И Лейла поднялась.
Мы обнялись и сделались одним существом.
В наших движениях не было жадности, то есть страсти. Не было заученности.
Мы никуда не стремились. Ставшая общей кровь потекла по нашим объединившимся венам.
Клеточки наши одна за другой засветились радостью узнавания.
Мы стояли и узнавали друг друга.
Кожей.
Губами.
Что-то стало мешать. Прижаться друг к другу теснее.
И мы нашли этому место.
Частица и античастица соединились. Мир взорвался сладостным взрывом.
Он задвигался, мечась от своего начала к своему концу, забился, становясь то бешеным, то нежным, то чувственным, то неистовым, то затейливым, то прямолинейным…
Мы очнулись в постели. Лейла лежала у меня на плече и пальчиком чертила круги на моей груди.
– Я так долго ждала тебя, – наконец сказала она, повернувшись ко мне лицом.
Мысленно сказала. Глазами.
– Я тоже искал тебя, – ответил я. – Только мне не повезло. Я родился в большом городе… В большом городе, где было много прекрасных на вид женщин… И все они говорили:
– Это я, твоя единственная.
Говорили и обещали своими пламенными взорами вечное блаженство. Вечное блаженство при выполнении некоторых условий…
– Каких условий?
– Очень простых. Надо было быть красивым и богатым, сквозь пальцы смотреть на их увлечения, кстати приходить и кстати удаляться… И все время быть одинаковым, постоянным, предсказуемым.
– Но ведь красивыми и богатыми люди становятся только в любви… И только в любви они остаются постоянными…
– Да… Но в городе много придуманных соблазнов. Одни люди выдумывают вещи и удовольствия, другие приучают быть без них несчастными. Приучают чувствовать себя нищими и обделенными.
– У нас все не так…
– Да. Месяц назад я был примерно в таком же поселении. Кругом пустыня, в которой растут только горы, в ней – кишлак в несколько домов; в домах – чумазые ребятишки. Я смотрел и думал: Как можно так жить? В такой убогости, без надежды на лучшее?
– А сейчас ты так думаешь о моем кишлаке…
– Нет, – рассмеялся я. – Сейчас я думаю о тебе.
– Что ты думаешь? «Как можно жить с такой»?
– Вовсе нет. Я испытываю гордость…
– Из-за того, что я твоя?
– Да. И мне очень хочется когда-нибудь очутиться с тобой где-нибудь в старом Париже, в море зелени, в летнем открытом кафе…
– И чтобы эти парижане, эти ценители женской красоты, озирались на меня и завидовали тебе?
– Да… Это так здорово.
– Но ведь…
– Да, ты можешь влюбиться в принца или киноактера…
– Нет, никогда!
– Можешь. Я далеко не лучший представитель мужского пола.
– Я не стану делать тебя несчастным, я не смогу.
– Несчастным ты можешь сделать меня только в том случае, если предашь… То есть поступишь со мной подло…
– Я обещаю не поступать с тобой подло.
– Верю. Тем более, из года в год я, светлея мозгами, вычеркиваю из списка человеческих подлостей пункт за пунктом…
– И скоро подлецов не станет?
– Скоро мы будем пить бургундское в Париже… И у тебя будет платье, едва скрывающее трусики.
– Но сначала я рожу тебе девочку, можно? А себе мальчика.
– Договорились. Девочку, мне кажется, мы уже сделали. Давай приниматься за мальчика.
Лейла засмеялась, и я скрылся в ней.
