Руслан Белов
Клуб маньяков
Глава 6. Бараны, брынза, рис и горы. – Десять тонн золота? – Вождь, Гюль и конфуз. – Мавр сделал свое дело.
Со временем меня научили пасти баранов, с удовольствием есть брынзу и распаренный на воде рис.
Меня приучили смотреть на пустыню и горы без тоски. Меня приучили обходиться тем, что есть.
И приучался я к этому с превеликим удовольствием, потому что Лейла стала моим миром… Мне не хотелось голубого океана, хотя он был рядом, мне не хотелось фаршированных павлинов и модных туфель, мне хотелось смотреть на нее, смотреть и видеть, что она смотрит на меня с такой же любовью, что и я.
Я не вспоминал о своей работе. Я не вспоминал Удавкина. Я не вспоминал о Хароне. Потому, что их не было в реальной жизни. Они были у меня в подсознании.
Частенько думал о Наташе. Молился Богу и он обещал мне сберечь ее. И я доверил ему дочь. И приучился думать только о сегодняшнем дне, ну, еще и о Париже и о коротеньком, до трусиков, платье.
И еще я научился хранить и перепродавать опиум из Афганистана. Этим занимались все, так как существовать без этого было невозможно… Тем более что мы ждали ребенка.
Но на Париж это занятие не тянуло. Я имею в виду торговлю наркотиками. Можно было, конечно, заняться крупными партиями, но тогда пришлось бы перейти совсем на другую ступень наркоторговли, на ступень, на которой стояли хароны. А этого не хотели ни, я ни Лейла.
Но я не сомневался, что Париж у нас будет. Я верил, что Бог пошлет его нам.
Если он послал мне этот чудесный сон с Лейлой, с моей милой богиней, моей милой земной женщиной, нежность и любовь которой не знают границ, то что для него стоит выбить для своих, несомненно любимых, подопечных две путевки в солнечную Францию?
Но Он не послал нам путевок, путевок отпечатанных на мелованной бумаге, путевок, украшенных золотыми печатями, Он послал нам другое.
Однажды я пас десяток тощеньких своих баранов на водоразделе одного из отдаленных горных отрогов. И далеко внизу, в широкой плоскодонной долине, я увидел невысокую, но протяженную скалистую желто-белую гряду, напомнившую мне отпрепарированную зону окварцевания. Окварцованные породы намного крепче вмещающих их сланцев и потому выветриваются много хуже. И остаются торчать на поверхности земли в виде довольно высоких гривок или осыпавшихся стен. А заинтересовали они меня, потому что зоны окварцевания нередко содержат оруденение.
На следующий день, поручив своих тощих баранов доброму соседу Садихиену, я взял молоток, которым обычно подковывал ослов, и помчался к этой гряде.
И обнаружил, что она действительно сложена окварцованными породами, образовавшимися в боках крутопадающей сульфидной жилы. Практически вся жила была выпотрошена древними рудокопами, на предмет извлечения из нее меди и, вероятно, свинца. Что-то говорило мне, что она, возможно, также несла в себе и золото, но золото не крупное, а тонкодисперсное, такое тонкое, что его невозможно извлечь отмывкой передробленной породы.
К обеду я обстучал всю гривку. И нашел в окварцованных породах участок, насыщенный густой вкрапленностью халькопирита и в меньшей степени – арсенопирита.
Мне приходилось встречать в Средней Азии точно такие же породы. С точно такой же вкрапленностью арсенопирита и халькопирита. И в этих сульфидах содержалось золото до пятисот граммов на тонну руды. Но золота тонкодисперсного (крупинки его размером в микроны), которое можно извлекать лишь амальгамированием или цианированием с привлечением других высокотехнологичных процессов.
«Если я действительно нашел золоторудное месторождение, – думал я, перекуривая, – то придется ставить дорогостоящую фабрику. А такую фабрику можно ставить, если сырья хватит лет на десять-пятнадцать. То есть если руды будет столько, что все оборудование окупиться извлеченным из нее золотом. Так же как и рабочая сила. Можно, конечно, не ставить фабрику, а отмывать арсенопирит с халькопиритом на месте и везти так называемый коллективный сульфидный концентрат на ближайшую существующую фабрику. Но где взять воду, много воды для отмывки огромных масс передробленной и перетертой руды?»
Немного поразмыслив над всем этим, я пришел к мнению, что не стоит думать, что делать со шкурой верблюда, который мирно пасется за семью хребтами. Дело геолога-поисковика – искать и находить месторождения, а их разработка – это дело эксплуатационников. Мое дело найти, оконтурить, определить содержание золота и попутных компонентов. А остальное сделают местные богатеи и специалисты.
И я засучил рукава. Через два часа я знал, что площадь распространения вкрапленности арсенопирита и халькопирита составляет около трехсот квадратных метров (двести – двести десять метров в длину и десять – двенадцать метров в ширину. Усевшись на верхушке одного из холмиков гривки, я принялся считать, сколько можно получить за шкуру не пойманного верблюда.
«На глубину оруденелые породы наверняка прослеживаются не менее чем на сто метров, – думал я, унесясь взором к утонувшим в зное дальним хребтам. – По крайней мере, на известных мне месторождениях аналогичного типа глубина распространения оруденения равняется примерно двумстам метрам. Значит, объем рудного тела может составить около 30 000 кубических метров, а это не менее чем 100 000 тонн руды. Если золота в ней 10 граммов на тонну, как в большинстве рядовых месторождений, то бог послал мне 1 миллион граммов драгоценного металла. Или одну тонну. Если же золота в породе содержится, не десять, а 100 граммов на тонну, как в некоторых богатых месторождениях, то я имею под своими ногами десять миллионов граммов чудодейственного драгоценного металла. Или десять тонн того, за что гибнут.
…Десять тонн. Вряд ли Бог пошлет мне такую кучу золота. Щедростью он никогда не отличался. А тонну дарить такой влиятельной особе не к лицу. Значит, будем считать, что золота в месторождении, нет, не в месторождении, а в одном обнаруженном мною рудном теле около пяти тонн. Если взять по триста долларов за килограмм металла в недрах, то получим около полутора миллионов. Я как первооткрыватель смогу претендовать на десять процентов этой суммы.
А ста пятидесяти тысяч на месяц в Париже и столько же в Ницце должно хватить. Хотя бог его знает эту Лейлу. Дорвется до благ с брызгами шампанского и сорвется. От меня. К тем, у кого денег на всю жизнь.
Ксении точно бы этих денег не хватило. Ну, разве только на пол-Парижа. Но, тем не менее, спасибо тебе, Господи! Спасибо, слышишь?
Что-то он молчит, не разговаривает со мной. Умотал, наверное, как и я, в командировку. И творит чудеса где-нибудь в окрестностях Бетельгейзе. Или на Возничих Псах катается. Они, наверное, для него, как Париж для нас…»
Собираясь домой, я прихватил кусок оруденелой породы килограммов в двадцать. Чтобы хоть как-то оценить содержание примесей в арсенопирите и халькопирите я придумал сравнить его объемный вес с объемным весом арсенопирита, который слагал маломощную жилу, месяц назад обнаруженную мною недалеко от кишлака.
Тащить почти двухпудовый камень после дня работы в пекле было тяжело, но все же мне достало сил всю дорогу сотрясать пустынное пространство маловысокохудожественным пением песен о золоте. Больше всего досталось словам «Люди гибнут за металл, Сатана там правит балл».
Сатаной я чувствовал самого себя. Сатаной, который непременно вырвет из объятий земли несметные богатства, вырвет, кинет их жадным и озабоченным, а сам потихоньку смоется на комиссионные в Париж. Со своей любимой женщиной.
Вечером я рассказал Лейле о своей находке. Она уже понимала по-русски, а я значительно расширил свой запас персидских слов.
– Эти копи, как и наш кишлак, называются Чехелькуре. Они принадлежат вождю нашего племени Ахмад-шаху, – сказала она, помогая мне умываться. – Ты должен непременно поставить его в известность. И пусть он решает. Не проси у него ничего. Он сам даст, если сочтет нужным.
Я знал вождя нашего племени. Высокий, грузный, скуластый, щекастый и непосредственный, как все белуджи. Он как-то заезжал в наш кишлак на белом «Мерседесе», заезжал посмотреть на русского геолога, решившего стать членом его племени. Я ему понравился, и он обещал мне покровительство и вид на постоянное жительство (под чужой фамилией, естественно).
– Хорошо, поедем к нему послезавтра, – согласился я. – А завтра я должен кое-что сделать.
На следующий день я раздробил принесенный с гривки камень и отмыл сульфиды у колодца, вырытого в днище пересохшего ручья, отмыл в простом эмалированном тазике.
Сульфидов набралось около двух килограммов. Оставив их сушиться на куске целлофана, я раздробил до пыли загодя принесенный двухкилограммовый кусок арсенопирита. Дробить приятно пахнущую чесноком породу мне помогало все сбежавшееся к этому времени мужское население нашего кишлака – целых три человека.
Завершив дробильные работы, я занялся сооружением горна и простейших мехов. В этом тоже приняло участие мужское население и потому много времени мне не потребовалось. Труднее было с топливом, но с ним помогла Лейла, сказавшая, где можно найти ведро каменного угля (женщина она запасливая). Лейла же нашла толстостенную глиняную миску, в которой я мог пережечь полученные пробы.
После основательного пережигания вес каждой из проб уменьшился в несколько раз. При помощи заполненного водой кувшина с узким горлышком я отмерил равные объемы пережженных арсенопирита и шлиха чехелькуринской руды.
Затем я взвесил огарки на рычажных весах (чего-чего, а точных весов у нас, наркодельцов хватает) и с удовольствием выявил, что удельный вес пробы из Чехелькуре оказался почти на десять процентов больше чем удельный вес пробы из жилы арсенопирита. И это притом, что более половины чехелькуринской пробы состояла из халькопирита, который на треть легче арсенопирита.
Из всего этого следовало, что сульфиды из Чехелькуре просто набиты каким-то тяжелым металлом. И не банальным свинцом, который почти весь ушел в дым при пережигании, ни чем-нибудь еще, а именно золотом. Если, конечно, я не ошибся при определении объемов пережженного материала. Или еще в чем-то.
На следующий день я поехал с Лейлой к вождю племени. Он жил в Заболе, в большом красивом доме комнат на тридцать.
Лейла, очутившись в апартаментах вождя, была ошарашена их царским великолепием. Ей никогда не приходилось бывать в богатых забольских особняках, изнутри почти ничем не отличающихся от особняков обеспеченных европейцев. Та же искусная отделка, та же дорогая мебель, те же персидские ковры, вот только картин и скульптур практически нет. И море живых цветов и растений.
Нас приняла одна из жен вождя по имени Гюль, что означает цветок. Эта пленительная, стройная женщина в открытом обтягивающем платье очаровала меня.
В Иране только на улице женщины обязаны ходить с ног до головы закутавшись в черное. А дома или в гостях у друзей они вольны натягивать на себя что угодно, хоть один легкомысленный бантик на лодыжку. Если, конечно на то есть воля мужа.
На короткое, обтягивающее платье, явно всего месяц как из Парижа, воля у вождя Ахмад-шаха была. И Лейла не могла спустить глаз с необычно, что необычно – волшебно одетой женщины. Заметив, как очарована девушка ее видом, Гюль рассмеялась и увела гостью на женскую половину.
Вождь появился сразу же после ухода Лейлы. Он хорошо говорил по-английски (и еще по-французски и по-итальянски) и прекрасно меня понял. Покрутив в руках огарки чехелькуринской руды, он сказал, что завтра же отправит их на химический анализ в Тегеран. И заверил убедительнейшим образом, что если образцы действительно содержат промышленное золото, то я буду назначен начальником прииска, причем с европейским окладом. Это было не менее сто тысяч долларов в год, и я немедленно согласился.
В течение следующих нескольких минут мы договорились, что я с завтрашнего же дня начну изучение месторождения с отбором проб и картированием. Для проведения работ вождь обещал выделить мне совсем неплохой ноутбук (портативный компьютер), машину и двух рабочих с шанцевыми инструментами. О заработной плате он ничего не сказал, а я, памятуя о замечании Лейлы, не спросил.
Когда с делами было покончено, вождь пригласил меня отобедать.
– Час назад на кухню принесли только что выловленную рыбу, – сказал он, провожая меня в столовую. – Держу пари, что вы никогда не ели рыбу по-забольски.
Я ел карпа по-забольски. И знал что это блюдо необычно вкусно. И еще я знал, что стол будет ломиться от яств и моему желудку после более чем трехмесячного сидения на более чем скудной диете придется весьма тяжело. И еще я знал, что, несмотря на сухой закон на столе непременно будут нетерпеливо топтаться бутылка виски (1,0), бутылка мартини (1,0) и бутылка (0,7) какого-нибудь дорогого французского вина. И никто, кроме, естественно, меня, на все это претендовать не будет. И потому я не слушал светской болтовни вождя, а думал, с чего начну и чем кончу. К тому времени, когда меня усаживали за стол, я уже решил опустошить бутылки в том порядке, в котором они перечислены выше. И сразу же потянулся к бутылке «Синего лейбла».
Но рука моя застыла в воздухе – в дверях столовой появилось… появилось женщина-солнце… Появилась Гюль. Небесная гурия в длинном серебристом платье с ошеломляющим декольте на спине (помните девицу высокого блондина в черном ботинке?). Божественная фигурка. Черные, струящиеся волосы. Нежное лицо, чуть тронутое косметикой. Пухлые, страстные губки. Очаровывающая, чуть растерянная улыбка…
Пока я смотрел на нее с раскрытым ртом, она сказала что-то своему владыке. Тот усмехнулся, кивнул, уселся на стул лицом к двери и хлопнул в ладоши.
И появилась моя пастушка. Такая, что Гюль со всей ее красотой просто растворилась в воздухе.
…Лейлой, совершенно преображенной произведением, несомненно, одного из лучших модельеров Европы или Америки, можно было любоваться вечность. Но я смотрел всего секунду. Она выглядела так, что сразу же становилось понятным, что эта девушка – явление во Вселенной единичное. И необычайно целостное, такое целостное, что никому не пришло бы в голову отдельно оценивать ее фигурку, ее обнаженные руки, ее грациозную шейку, ее платье и туфельки, наконец.
Я смотрел на нее всего секунду. По истечении ее мое сердце крест-накрест полоснула необъяснимая тревога, я обернулся к вождю и увидел лицо человека, неожиданно обнаружившего изумруд в своем ящике для безделушек.
…Когда я, уже почерневший от недобрых предчувствий, вновь посмотрел в сторону двери, Лейлы и хозяйки дома в ее проеме не было… И я продолжил движение, прерванное мною в момент появления Гюль, то есть приблизил к себе бутылку с виски. Налив стаканчик, поднял глаза на вождя, с тем, чтобы выпить в его честь.
И увидел лицо человека искренне мне сострадающего.
«Ты понимаешь, что это девушка не для тебя, – говорили его улыбка, его глаза. – Что ты сможешь для нее сделать? Надуть ее пару-тройку раз? На мои деньги свозить на трехзвездочные курорты Кипра и Египта? Купить пакистанских и корейских тряпок на рынке?»
– Ты прав, толстомордый! – сказал я по-русски, подняв стаканчик и изобразив на лице дружескую улыбку. – Эта чудесная девушка не для изъеденного жизнью нищего человека. – Эта девушка для таких, как ты, толстомордых владетелей мира. Толстомордых и тупых… Ведь только превратив ее родник в сосуд для своей тлетворной спермы, ты поймешь, что всю эту божественную красоту сотворили не твои тряпки, но моя любовь к ней, наша любовь. For you, сукин сын!
И, выпив залпом, принялся за маринованные баклажанчики – самую замечательную в Систане-Белуджистане закуску.
– Спасибо, – поблагодарил меня вождь (естественно, по-английски) и, заметив, что я сную глазами по столу в поисках рыбы а-ля Забол, звякнул серебряным колокольчиком.
Перед тем, как на столе задымилась рыба, в столовой появились Лейла и Гюль.
Лейла была в обычной своей одежде. Она выглядела несколько возбужденной. Увидев себя в новой ипостаси, прочитав восхищение в глазах мужчин, она уже не могла быть прежней. И чувствовала, что никогда уже не сможет стать прежней. Но на вождя, раскрывшего (и оценившего) ее красоту, она смотрела не с благоговением, а настороженно, как кошка, которая не хочет, чтобы ее взяли в оборот в качестве мягкого мурлычущего инструмента…
Лейла спрятала от меня бутылку французского вина. Подумала, что я лыка не вяжу. А я вязал, да еще как. На меня нашел кураж, я рассказывал вождю, как вытряхну из его земли миллиард долларов, после чего он необходимо станет президентом, а, может быть, даже аятоллой Исламской республики Иран, а потом и Соединенных штатов.
Получив согласие вождя баллотироваться на пост президента страны, я навешал лапшички на аккуратные ушки Гюль. Бутылка французского вина исчезла со стола где-то между дифирамбами о красоте ее карих глаз и коммунистическими стихами Бодлера:
Неужто вы могли уверовать, ханжи,
Что можно плутовать, с Хозяином играя,
Что можно век прожить в бездельи и во лжи
И требовать за это рая??
…Домой мы поехали в первом часу ночи. За руль, разумеется, села Лейла. Примерно через час езды мой взгляд приобрел осмысленное выражение и она, уловив эту перемену настороженными глазами, спросила чуть слышно:
– Ты понимаешь, что произошло?
– Понимаю, – ответил я, закуривая. – Похоже, я потерял тебя. Вот ведь жизнь… Только-только почувствуешь себя счастливым, только-только начнешь дышать воздухом, полным умиротворенности, как сразу же на горизонте появляются песец с котенком…
– Вождь все сделает, чтобы я стала его четвертой его женой. Убьет мою мать, тебя. Нам надо бежать…
– Бежать без денег… Куда? Месторождение золота с собой ведь не прихватишь. Тяжеловато будет.
Лейла обернула ко мне личико, обернула, дабы одарить гневным взглядом. Мы шли на скорости около 220 километров в час (дороги в Иране, весьма приличны) и гнев ее едва не вогнал нас в кювет.
– Не нужно нам золото… И французская одежда не нужна, – выцедила она, выровняв машину. – Будем жить в пещере, если хочешь – на берегу океана.
– Я бы смог жить с тобой в шалаше… – горько усмехнулся я. – А ты? Ты ведь видела себя… Ты – достояние человечества. Люди должны видеть тебя. Твоя красота особенная, она сделает добрее любующихся ею. И ты понимаешь это, по глазам видно…
– Незабудка в весенней пустыне счастлива сама по себе. Ей не нужны зрители. Она знает, что ее предназначение родиться и умереть в пустыне. Ее предназначение – просто быть. Быть, хотя бы затем, чтобы какой-нибудь доморощенный философ-гипербореец пришел к выводу, что прекрасное – это не то, что нравится людям, не то, что преимущественно достается богатым, а то, что существует, потому что мир прекрасен.
– Ну-ну, как ты научилась говорить… – усмехнулся я. – Так говорят только тогда, когда хотят убедить себя. А ты знаешь, милая пустынная незабудка, что к сорока годам ты превратишься в форменную старуху? Этот климат, эта ваша однообразная еда без витаминов очень скоро превратят тебя в беззубую, сморщившуюся старуху.
– Пусть! А если я буду стремиться к обладанию всеми существующими благами, только из-за того, что они у кого-то есть, если я буду постоянно думать, что у меня что-то есть из вещей, а чего-то нет, то моя душа превратится в беззубую сморщившуюся старуху.
Выпалила и вдруг рассмеялась:
– А кого ты предпочтешь? Меня, старую и беззубую с моей душой, или меня молодую со старой, сморщившейся душой?
– Конечно, тебя! – засмеялся я и чмокнул Лейлу в щечку. Раз, затем другой, а потом, распалившись, впился в губы, да так страстно, что машина, повиляв по шоссе, вылетела в пустыню.
* * *
Спустя вечность мы очнулись под равнодушным звездным небом. Со всех сторон нас окружали черные безжизненные горы, под нами холодела каменистая бесплодная земля, умеющая исторгнуть из себя лишь колючий безлистый кустарник; она была покрыта одеялом, которое мы всегда возили с собой.
Мы были наги и счастливы.
– У тебя на родине такое же небо? – спросила Лейла, прижавшись ко мне теснее.
– Да, – ответил я, переведя свой взор на Большую Медведицу. – Почти такое же…
– Почему «почти»?
– Понимаешь, звезды связаны с людьми, которые под ними живут. И, глядя на них, можно почувствовать…
– Почувствовать, есть ли рядом любимый человек?
– Да…
– И там, под своими холодными северными звездами, ты чувствовал себя одиноким?
– Я чувствовал, что рядом живут мои любимые сын и дочь, чувствовал, что я им нужен и чувствовал, что тебя нет… Нет на несколько тысяч километров вокруг…
– А сейчас ты чувствуешь, что я у тебя есть и чувствуешь, что детей твоих нет…
– Я чувствую, что наше небо стало шире, я чувствую, как оно замкнулось вокруг нас… Я чувствую, что у меня есть сын и дочь, я чувствую, что они меня любят, и я чувствую, что скоро их будет больше…
Лейла обняла меня. Ее тепло проникло в самое сердце.
– Так мы уедем к океану? – спросила она, прикоснувшись носиком к моему. – До него на нашей машине двенадцать часов езды… Ты будешь ловить рыбу, и смотреть на корабли. А я буду растить наших детей, и стараться к сорока годам не состариться… Будешь ездить в Чохорбахорский порт за фруктами и витаминами, чтобы у меня не выпали зубы.
– Ахмад-шах не оставит нас в покое…
– Оставит, никуда не денется… Он белудж…
– Ну и что?
– Как только губернатор-иранец узнает о золоте, у Ахмад-шаха появятся проблемы. Кстати, Гюль мне передала документы. Теперь ты можешь жить в Иране на законных основаниях…
– Замечательно! Натурализовался, значит.
– И еще перед уходом она шепнула мне, чтобы мы с тобой поскорее уезжали. И дала немного денег… Чувствовала свою вину.
– А золото?
– Тебе оно нужно? – ясным солнышком улыбнулась Лейла. – Ты разве не чувствуешь, что рядом с тобой лежит пятьдесят килограммов самого чистого в мире золота? И самого легкого?
– Конечно, чувствую, – засмеялся я и вплотную занялся губами своей возлюбленной.
– Поздно уже, – вырвалась она минуты через две. – И не забывай, что я беременна. И что послезавтра мы едем к океану и перед дорогой нам надо хорошенько отдохнуть.
* * *
Начало следующего дня у нас ушло на сборы, точнее на прощание с матерью Лейлы. А к обеду приехал вождь и попросил показать ему участок, который я считаю перспективным на золото.
Мы, сопровождаемые свитой из четырех человек, ходили по Чехелькуре часа полтора. Все это время вождь отмечал что-то у себя в дневнике и на стотысячной топографической карте. После того, как вопросов у него не осталось, он сделал знак стоявшему у меня за спиной человеку и тот ударом палки превратил мою голову в сверхновую звезду.
