Александр Райн
Смешные рассказы о нас с вами
Баграт Саруханов
Последний штурм
Как-то раз бравый капитан флота (будучи тогда младшим офицером) повез свою супругу лечить зубы. Поездка отличалась тем, что супругу ожидала не банальная пломба, а установка коронки. Доверить столь ювелирную работу моряк мог лишь лучшему специалисту, а посему направлялись они не куда-нибудь, а в больницу при Академии Наук СССР, где работал его дядя, местный стоматолог. Замечательный специалист, правда всего на шесть лет превосходящий по возрасту племянника.
– Не бойся, дорогая, – будучи любящим и заботливым супругом, капитан всю дорогу успокаивал свою благоверную, – ничего страшного и болезненного не будет. Простая примерка, и все.
– Дорогой, я это знаю, – в очередной раз отвечала супруга. – И, если ты не хочешь стать следующим его пациентом для вставки всех зубов, прекрати меня бесить.
Радушно приняв гостей, дядя осмотрел обточенный им же зуб капитанши. Удовлетворившись увиденным, он предложил даме руку, приглашая в свой кабинет на примерку и подгонку.
– Я тебя тут подожду, дорогая, – с нежной любящей улыбкой приободрил моряк супругу.
– А ты пока готовься, – вдруг, улыбнувшись, сказал дядя офицеру. – Меня твой кривой зуб давно раздражал. Так что удалю и сделаю тебе красивую коронку. Все равно он без нерва, больно особо не будет.
Старательно скрывая внезапную бледность кожи, племянник вежливо кивнул носителю клятвы Гиппократа, изображая щенячий восторг от открывающихся перспектив широкой улыбки во все оставшиеся 27 зубов. И, пока по ту сторону кабинета раздавался неповторимый звук работающей ременной бормашины, бравый флотский лихорадочно разрабатывал в голове план стратегического отступления.
Ввиду нахождения кабинета на пятом этаже капитан сразу же отмел план «А» (акробатика), заключающийся в картинном прыжке в окно. Теоретически завершающийся на дереве на высоте четвертого этажа, практически он мог закончиться на асфальте подле местного представителя флоры. Поэтому, не желая делать из офицерской жены офицерскую вдову по столь мелкому поводу, моряк прибег к не столь зрелищному, но не менее эффективному решению, разработанному его сухопутными коллегами. В соответствии с данным планом, он подошел к дядиной куртке, висящей на вешалке, и, выудив кое-что из кармана, направился к выходу «покурить».
Вечер, улица, фонарь, двор поликлиники. Прекрасный редкий декабрьский снег в Москве. Он медленно опускается на дорожки, плавно и незаметно укутывая их в белую шубку… Романтичность сегодняшнего вечера, однако, плавно, слой за слоем, сдиралась по мере построения новых этажей мата. Автором экстравагантных словесных конструкций являлся не ждущий аплодисментов работник зонда и бормашины. Сейчас он, прямо в белом халате, требовательно барабанил в боковое стекло собственного автомобиля, коварно захваченного. Страшные пророчества о возможном изменении прикуса, вывихе челюсти и столкновении Земли с небесной осью должны были, по задумке начинающего мерзнуть автора, убедить, наконец, обороняющегося в тщетности попыток оттянуть неизбежное.
Гарнизон же неприступной цитадели производства Волжского Автомобильного завода из одного человека, сжавшегося на переднем сиденье, в ответ брал новые высоты децибел в исполнении бессмертного хита «Смелее, товарищи, все по местам…».
Распугивая ворон, членкоров Академии Наук и вышедших перекурить коллег, именитый врач взывал к совести оккупанта, присяге, к половой принадлежности и доказательству того, что он может когда-нибудь стать дедушкой, а не бабушкой.
Ввиду всего крошечной разницы в возрасте отношения дяди с племянником выглядели скорее отношениями братьев, что, несомненно, влияло на неформальность общения по любой теме и по любому вопросу. Сейчас подобная обоюдная непринужденность достигла своего пика.
– Вылезай немедленно, трус! – требовательно взывал штурмовой отряд в составе стоматолога, халата и огромной мотивации добраться и до больного зуба, и до его счастливого обладателя. – Будь мужиком! Ты офицер или кто?!
– Дядя, раз ты закончил ставить моей жене коронку, то иди одевайся, и поедем домой, – пытался успокоить его племянник.
– Я переоденусь, когда ты, зараза, выйдешь из машины, пойдешь со мной и дашь, наконец, убрать этот чертов зуб! – ответил ему спаситель прекрасной улыбки офицерской супруги, все еще находящийся под впечатлением от коварной выходки собственного племянника.
Попытка офицера миролюбиво улыбнуться обернулась демонстрацией зуба, подстегнувшей энтузиазм врача убедить племянника вывесить белый флаг и торжественно проследовать в царство маленьких жужжащих дрелей, щипцов и неудобных кресел с лампами.
– Ты же моряк, почти капитан! Какой ты пример своим подчиненным подаешь?! – Фигура в белом халате, возмущенно топорща усы, уперлась руками в капот, играя в гляделки с бравым офицером. – А если они тебя увидят с этим зубом, который в сторону торчит?!
– Не увидят, дядя. Они, когда я на посту, с поручениями носятся, им не до разглядывания зубов начальства.
По истечении четверти часа, когда даже делавшие ставки академики согласились на ничью и разошлись, врач, устало махнув рукой и пожелав племяннику поиметь рогато-хвостатого приятеля в качестве компании, отправился переодеваться. Спустя еще пять минут он вместе супругой моряка спустился вниз, раздраженно глядя на мило улыбающегося ему племянника, который так услужливо распахнул перед ним водительскую дверь.
– Я тебе этот зуб удалю, понял? Именно я тебе его и удалю, – красноречиво пообещал едва ли не мурчащему от счастья, как увернувшийся от тапки кот, офицеру дядя, пока они ехали к нему отмечать обновленную улыбку его супруги. – Сам ко мне приползешь через год, чтобы я удалил его.
Прогноз дяди сбылся частично. Неутомимый желтый резец пережил распад страны, несколько путешествий и даже встречу нового тысячелетия. И вот спустя много лет отставной, но не ставший менее бравым капитан вместе с супругой вновь оказался на приеме, на этот раз в частном кабинете дяди.
– Ну, проходи, – приглашающим жестом и с непонятным для офицера торжеством сказал жрец бормашин.
– Прошу, дорогая, – начал было капитан, но, к своему удивлению, обнаружил, что жена стоит позади, закрывая выход из кабинета.
– Нет-нет, племянничек. Сегодня я начну с твоего зуба.
Прикинув кокарду к носу, капитан осознал, что куртка с ключами от машины дяди заботливо упрятана в шкаф. Свою куртку он оставил в гардеробе. Спасительную дверь для «покурить» перекрыла жена. Да и курить он бросил. А вариант «А» отпадал, поскольку, бросив курить, он перестал пролезать в оконный проем.
Через пару минут капитан лишился уже безнадежно шатавшегося кривого костяного приятеля. Больно действительно почти не было. И все жили долго и счастливо. Кроме зуба.
Юлия Чаглуш
Гладиатор
В принципе, я – счастливая семейная женщина, у которой под боком имеется любящий супруг, двое разнополых детей и один наглый кот по кличке Жуть. Но мое вполне себе безмятежное существование на этом свете отравляют четыре всадника апокалипсиса, методично превращающие мою жизнь в серые, унылые будни. Это мытье грязной посуды, оставшейся после ужина, вытирание пыли, заправка одеяла в пододеяльник и… глажка белья!
В один из достопамятных дней я не выдержала, воздела руки к небу и заорала на всю Вселенную: «За что-о-о?!». Вселенная вздрогнула и виновато подсунула посудомоечную машину и волшебные салфетки для уборки. Когда же я недвусмысленно указала на то, что список подарков не полон, Мироздание посмотрело на меня матом. Тоже недвусмысленно. И обещало на ближайший праздник подогнать мне губозакаточную машину.
Закончив на минорной ноте сеанс прямой связи с космосом, я посовещалась с мужем, и мы приняли гениальное по своей простоте решение – вообще не заправлять одеяло в пододеяльник. Конечно, в этом нам помог климат, в котором мы обитаем. Холодов у нас практически не бывает, а если уж и становится некомфортно, то из темного комода на свет появляются махровые простыни и – вуаля!
Но вот глажка осталась для меня камнем преткновения в череде домашних дел. Я бы даже сказала, памятником моей прокрастинации и отвращению к этому бессмысленному занятию. Надгробием, под которым похоронен мой орден «Отличник быта». Последним гвоздем, вбитым в гроб моей нервной системы. Потому что стоит мне открыть шкаф, где спрятан этот скелет (зачеркнуто) ворох белья, как меня тянет на философию и познание устройства этого бренного мира юдоли и скорби.
Зачем мне и моим домашним столько барахла? Откуда эта страсть к стяжательству? Почему я не родилась в Африке, где из одежды носят только бусики и набедренные повязки? К чему гладить это все, когда максимум через полчаса надетые на людей вещи возвращаются в свое привычное состояние и снова похожи на нечто, вытащенное из естественного выходного отверстия?
Какое-то время я пыталась воспользоваться одним из многочисленных советов из тренинга по психологии семейной жизни. На официальном языке эта волшебная мантра звучит как «делегируй обязанности». На простом русском – несколько попроще, но смысл не искажает: «Сами гладьте свою одежду, я вам не домработница!». И знаете, что я вам скажу, достопочтенные коучи? (Да простит мне Мироздание это непотребное слово!) Ваши советы, мягко сказать, малоэффективны. А если уж по правде, то идите вы… Потому что, как оказалось, мужнины рубашки и футболки сына составляют всего десять процентов от общего объема вышеобозначенной проблемы и ее, проблему, не решают в принципе.
В общем, рано или поздно в жизни каждой женщины наступает тот самый день. День, который она решила посвятить глажке белья. День, вычеркнутый из жизни и судьбы. Сегодня я – гладиатор (от слова «гладить»)! Собираю всю свою волю в кулак, поджимаю губы, делаю глубокий вдох и с криком «Идущие на смерть приветствуют тебя!» решительно распахиваю дверцы шкафа.
Вот она! Во всем своем великолепии! Монблан и Эверест в одном флаконе. Моя личная Голгофа. Олицетворение страдания и мученичества во славу прилично одетой семьи.
Если хорошенько покопаться, то в этой Пизанской башне можно найти любимую летнюю футболку, официально признанную пропавшей без вести, коробку от позапрошлогоднего новогоднего подарка, спящего кота, яйцо динозавра, а на самом дне – пять новых сюжетных линий.
Но отступать некуда. Рубикон перейден. Меня спасет спокойствие, терпение и выдержка. С грохотом ставлю гладильную доску, достаю с верхней полки утюг, включаю в розетку, пыхаю паром в сторону притихшего семейства и начинаю гладить.
Те же коучи, о которых я упоминала выше, настоятельно советуют при глажке думать о чем-нибудь хорошем. И вообще утверждают, что этот процесс сродни медитации. Интересно, они сами пробовали хоть раз погладить за один присест четыре комплекта постельного белья и пять скатертей? Если да, то они – йоги, достигшие просветления. Хотя мне кажется, что под словом «медитация» они имели ввиду совсем другое, потому что лично у меня, когда глажу очередную наволочку, возникают мысли, как при плохом сексе: «Лучше бы на работу пошла» и «Когда же это закончится?».
Самое лучшее, что можно извлечь из данной ситуации, – это право на внеочередной просмотр «Властелина колец». Мое живое воображение рисует меня в гуще битвы, где я, размахивая здоровенным мечом, с воплями «За Фродо!» крушу направо и налево орды воинствующих орков. Время в пылу сражения летит незаметно, настроение на высоте, а гора неглаженого белья потихоньку уменьшается в размерах…
«Зай, ты скоро закончишь?» – вкрадчивый голос мужа вырывает меня из кровавой борьбы за освобождение Средиземья. А я ведь уже почти дошла до Роковой горы.
Оборачиваюсь и смотрю на благоверного взглядом соседского ротвейлера, в котором сквозит всеобъемлющая любовь и нежность. И еще интрига по поводу того, какое полупопие у него вкуснее, левое или правое?
Никогда не мешайте женщине гладить. Старайтесь не начинать разговор первым, а лучше – посмотрите на нее внимательно, запомните ее лицо. Потом желательно удалиться с глаз долой. Потому что неизвестно, о чем она думает в данный момент. Вполне возможно, что она крушит орды орков, пишет в уме очередной рассказ или вспоминает самый плохой секс в ее жизни. Не рискуйте, в общем.
И еще у нее в руках горячий утюг.
Евгения Ерофеенко
Не первое, но важное слово
За окном дождь. Капли ползут по стеклу. Каждая своей дорожкой. А вот две объединились, стали одной. Я представляю, что это водное чудище начинает поедать своих собратьев.
– Ленка, ты опять сидишь на этом кресле, ну-ка геть отсюда! – гневно хмуря брови, восклицает бабушка.
Я послушно слезаю с неустойчивого кресла, переношу вес тела на край, сиденье переворачивается, я съезжаю по нему и падаю на пол.
Мне смешно, а бабушка испуганно поднимает меня, ворча под нос, что нельзя меня оставить ни на минуту.
– Бери азбуку, пошли читать, – командует бабушка.
Читать не очень весело, но лучше, чем сидеть одной. Беру на печке зеленую картонную коробку, открываю и вдыхаю запах дерева. Квадратики небольшие, удобно вмещаются у меня в руке. Буквы как будто прячутся в своих деревянных домиках, они выжжены по контуру несколько раз, чтобы быть ярче и значительнее картинок рядом. Бабушка выкладывает слоги, и мы вместе повторяем: «М, А – ма. М, О – мо». Бабушка больше тридцати лет проработала учительницей в начальной школе, свое дело знает.
– А теперь напишем. – У бабушки получаются красивые и изящные буквы, а у меня – дрожащие, да еще и разного размера.
Читаем дальше. Слоги превращаются в слова: мак, кот, лес. Бабушка, как умеет, рисует, а мое воображение уносит меня в мир, где маковый кот идет по перевернутому верх ногами лесу.
Слова становятся сложнее, и моя бабулечка уже не может их изобразить: каша, сало, си-ла, ко-за.
– Ба, нарисуй козу! – умоляюще прошу я.
Бабушка сердито отнекивается, потом соглашается. Видно, что старается, но, похоже, она умеет повелевать только буквами, а разные зверюшки, как, например, эта коза, яростно упираются и не желают жить на бумаге.
– Ба, а почему у козы пятачок, как у поросенка? А почему у нее усы на лбу? А как коза может бегать на таких худеньких ножках?
– Не получается у меня рисовать, пусть мама твоя приходит и рисует, у нее лучше выходит.
Вечер. Приходит с работы мама. Наскоро ужинает и садится проверять тетради, она тоже учительница.
– Сегодня контрольные, весь день по классу ходила, чтобы не списывали. Устала, ноги гудят, – поглаживая икры вверх-вниз, пожаловалась мама.
Я легла к маме на колени, прижала ухо к ногам, прислушалась.
– Мама, я не слышу, как ноги гудят!
Мама рассмеялась, растрепав мои короткие волосы.
– Глазастик мой кареглазый, это оборот речи такой.
Мама умная, рассказала, что в речи есть поворот, который ведет туда, где слышно, как ноги гудят, значит, так и есть.
Последним пришел папа. Я бросилась к нему навстречу. Он поднял меня и посадил на плечи.
– Но, лошадка!
– Лена, дай папе отдохнуть!
– Папа, а мы сходим погулять?
– Да, через полчаса.
Половинка часа тянулась медленно.
Наконец мы вышли в еще теплый сентябрьский вечер. Остановились на нашем любимом месте у реки.
Мягкий песок легко проскальзывает между ладошек. Когда мне надоедает возиться с песком, папа достает из кармана кусочек хлеба и бросает в воду. Через секунду вода начинает бурлить, словно в чайнике. Это мекая рыбешка жадно отщипывает кусочки от лакомства.
– Папа, я тоже хочу бросить!
Мои крошки редко долетают до воды, чаще остаются у кромки берега.
Это замечает пролетавшая мимо чайка. И вот черная горбушка быстро исчезает в клюве птицы. Ее хитрый глаз пристально смотрит, наблюдая за каждым жестом, ожидая новой порции еды.
Тут нашу идиллию прерывает противный голос:
– О, Валера, здравствуй! Как хорошо, что я тебя увидела. Мне надо лестницу починить, сможешь прийти?
Чайка улетает, а взрослые начинаю долго и нудно говорить.
Наконец тетка обращает внимание на меня.
– А это дочка твоя, совсем большая, сколько ей?
– Леночке недавно четыре исполнилось, а она уже читать умеет, – похвастался мной папа.
– Ну пусть почитает.
Женщина взяла прутик и на влажном песке начертила буквы.
Я присела и старательно, как учила меня бабушка, следя маленьким пальчиком, четко называя каждую букву, читала: «Ж, О – жо. П, А – па. ЖОПА!».
Я удивленно посмотрела на отца. Он улыбался в усы. Дамочка рассмеялась блеющим смехом: «Ге-ге-ге, правда умеет!».
– Па, с бабушкой мы это слово не читали…
И, решив попытать удачи, я попросила странную тетку: «Нарисуйте мене жопу».
Тетя, продолжая смеяться, нарисовала круг и разделила чертой пополам.
– Нисколечки не похоже! – разочарованно протянула я.
– Может, это и к лучшему, – многозначительно ответил папа.
Паласатое
Вся жизнь – театр
У женщин есть особое свойство – делать простое сложным. А у красивых женщин это свойство умножается на три. Иногда на шесть. Но красивым сложность можно простить. А что делать со страшными?
Ой-ой, простите, девочки, я заблуждался. В каждой из них есть красота, только она живет на разных этажах.
Мне нравятся женщины, у которых красота и на верхнем этаже, в голове (не знаю, как правильно классифицировать, на галерке или в партере), и на нижнем. Люблю красивые коленки.
Я женился именно так – посмотрел на коленки. Ух ты! Потом перевел взгляд выше, в глаза. Женщины любят, когда им смотрят в глаза. Типа пытаются постичь их загадочную душу.
Глаза не уступали коленкам. Марина стояла в холле кинотеатра «Солярис», притягивая к себе взгляд, как тарелка инопланетян.
– Здравствуйте, у вас такие коле… тьфу, глаза, что в них тонешь.
– Ну здравствуйте, а вы кто?
– Царь, просто царь. И мне нужна царица.
– Может, начать с принцессы?
И так легко. С подколом. Вот он, верхний этаж в действии. Другая бы треснула сумочкой по голове или смотрела оленьим взором.
– Принцессы – драконам. А нам, царям, особо выбирать не приходится. Царица – и точка.
– Жаль. Так хотелось встретить дракона…
Этого дракона я ей вспоминал десять лет жизни. Даже сына Пашку предлагал назвать Иггдрасилем.
– Пап, ну вот зачем ты меня назвал Пашей? Меня в школе Светка дразнит Пашкой-дурашкой.
– Это она просто неровно к тебе дышит, свет мой. Ты отвечай ей, что Светке-конфетке слова не давали.
– Ага, скажешь ей такое… Она потом меня какашкой обзовет.
– Ты тогда подумай, какую бы рифму она придумала к Иггдрасилю?
Сын задумался. Потом неуверенно предположил:
– Ковид?
Никакого чувства рифмы. Весь в маму.
– Траву косиль! И уносиль!
Сын хохочет так, что прибегает Маринка.
– Вы чего тут ржете? Я вас оставила помыть посуду и плитку, а вы веселитесь.
– Мы моем, моем. Вон уже три ложки в лоток положили. А куда нам торопиться, в субботу?
Жена уставилась на меня с подозрением.
Знаете, как смотрит жена с подозрением? Мол, а не спрятаны ли у тебя в лотке с ложками три любовницы и неучтенная банка коньяка?
Я ответил чистосердечным взглядом. Никаких любовниц, дорогая. А для банок есть гараж.
– Ты забыл, мы сегодня идем в театр?!
Бли-и-и-ин. Блин! Забыл.
– Конечно нет, зайка моя.
– Я тебе дам зайку! Галстук нашел?
Не нашел. Я его в прошлом театральном сезоне в солидол нечаянно макнул, когда в гараже в яму лазил. Там он и остался. Я им крышку банки с солидолом подоткнул.
– Нашел. Но ты в курсе, что он уже немодный?
– Сам ты немодный.
– Мань, ну зачем мне галстук, а? Я буду в джинсах и белом джемпере. Ты мне его для чего тогда покупала? Чтобы я в нем колеса менял на зиму?
– Ну ладно, – сдаваясь. – Но не в джинсах, а в серых брюках!
Туше.
Марина уехала делать маникюр, прическу и массаж ягодичных мышц. В театре очень нужны ягодичные мышцы.
– Пап, вы там в театре долго не заседайте, – предупредил чуткий ребенок. – Я-то сегодня с дедом буду до ночи в «Доту» резаться, за вами проследить некому.
Господи, не ребенок, а килограмм персиков. Бабушка уехала на две недели в санаторий, дед Митя отрывается по полной. Он от внука недалеко ушел, два сапога пара. У них даже ямочки на щеках одинаковые.
Дед приехал за Пашкой в три часа дня, а жена так и не вернулась с процедур ягодичной красоты.
Позвонил в четыре.
– Марин, ты помнишь, что у нас театр в шесть часов?
– Да я уже бегу. Бегу. У парикмахера на мне фен сломался.
Кстати, это какая-то загадочная особенность Маринкиного биополя. Я ей не даю никакие электроприборы. В ее руках взрывается и горит все – моя бритва, сотовые телефоны, микроволновки и пылесосы. Странно, что я до сих пор целый. Как утверждает жена, если во мне и был терминатор, то он давно перегорел.
Появилась дома в пять двадцать восемь, с прической а-ля Мэрилин Монро, маникюром со звездами и офигенными ягодичными мышцами!
Прическу щупать нельзя, я знаю. Маникюр пусть сохнет себе. Но вот мышцы же можно потрогать?
– Да куда ты тянешь свои проводки? Видишь, у меня юбка наглажена. Царь ты или конюх?
– Она была наглажена до парикмахерской. А сейчас ей уже все равно, как и конюху. Марин, давай еще десять минут потратим на массаж. А юбку ты новую наденешь, вон ту, с кактусами на белом поле.
– Вова! Я билеты за месяц покупала! На этого режиссера у нас весь отдел уже сходил!
Десять минут! Ха! А этих режиссеров – туда же. К драконам.
Зря я вспомнил про драконов. Затарахтел телефон, это Иггдрасиль решил напомнить, чтобы мы не опоздали в театр.
– Спасибо, свет мой. А то мы тут сидим, пьем чай с плюшками, забыли про всякие театры…
– Я же молодец, да, пап?
– Ты – чемпион!
Пока я разговаривал, Марина уже сменила юбку и нетерпеливо перебирала лапками у двери.
– Бежим! А то наши места займут!
– Господи, да кому там нужен наш шестой ряд! – это уже натягивая белый джемпер и джинсы.
– А где серые брюки?! – негодующе.
– Они мне в талии жмут. Нефиг меня на ночь пельменями кормить.
Маринка фыркнула – и мы полетели на свободу.
Свобода продолжалась до дверей лифта. В пять сорок три лифт встал на четвертом этаже насмерть. Я тряс дверь, жал на все кнопочки, орал: «свободу неграм!».
Лифт не сдавался.
Я вызвал дежурного. Печальный голос сообщил мне, что все техники на вызове.
– А все – это сколько? – уточнил я.
– Один, – так же печально ответил дежурный. – Ожидайте.
И отключился.
Мы с Маринкой переглянулись. Хорошо, что я джинсы надел. И в туалет сходил перед выходом.
А вот жена – нет. Это тоже чисто женское, вспоминать про туалет в неожиданных местах.
– Вова, – побледнев, сказала она. – А куда я… э-э-э… если прижмет?
– В сумочку, – подбодрил я ее. – Потом новую купишь.
– Ты с ума сошел! – взвизгнула Маринка. – Итальянская сумка за двадцать три тысячи?!
– Ты же говорила, шесть пятьсот?!
Она надулась и отодвинулась в дальний угол, к зеркалу, украдкой поправляя кактусы на юбке.
Я снова нажал кнопку вызова дежурного.
– Любезный сеньор, не могли бы вы выслать нам экстренную помощь? Жена рожает.
Дежурный на том конце провода не изменил интонаций.
– Вы третьи в очереди.
– Я на вас жалобу напишу, в администрацию Президента, – сообщил я. – Марин, может, нам и правда девочку еще родить?
– Да, прямо сейчас и займемся. – Жена еще дулась.
Техник пришел через сорок минут.
– А где новорожденный? – хохотнул он.
– В библиотеке сидит, штудирует литературу по непорочному зачатию, – огрызнулся я. – Вы бы хоть лифты сменили на какие-то свежие версии. В этих же скоро полы провалятся и папоротник зацветет.
– У вас по условиям капремонта кабины будут менять в 2027 году. Крепитесь. Ходьба пешком тренирует сердечную мышцу.
Юморист, блин.
Мы вышли из подъезда и посмотрели на вечернее небо.
– Ко второму акту успеем, – предположил я. – Едем?
– Подожди, я сбегаю домой. Мне надо.
– Только в лифт не садись! – крикнул ей вдогонку.
Мы успели к третьему акту. Маринка еще сменила юбку на джинсы.
На сцене целовались. Мужик преклонных годов небрежно держал в объятиях даму в рюшечках. Мне показалось, что она умерла, потому что была бледна и недвижна.
Я со значением посмотрел на жену.
– Даже тут целуются, обрати внимание. Мы это могли и сами дома делать. Тем более Пашка с дедом рубят врагов в интернете. Поехали домой, а?
– Погоди, посмотрим хотя бы финал.
– Да это и так финал. Все умерли. Он ее сейчас доцелует, потом женится и выйдет режиссер со значительным лицом.
– Вы долго там будете возиться? Поговорите дома!
Это на нас уже шикнули ценители прекрасного с соседних кресел. Подумаешь, цацы. Мы тут хотя бы попкорном не хрустим, а внимаем.
Маринка шлепнула меня по колену, но сама уже сдерживалась, чтобы не засмеяться.
– Вова, кончай. А то нас выведут под белые ручки в холл.
– Ну и хорошо, пойдем в буфет и нажремся шампанского по две тысячи за бутылку.
– Да щас. Бутылку грузинского вина за глаза.
– Две, – начал я торговаться. – Ты одна выпьешь полкило винишка в одно лицо.
– Ладно, две, – сдалась жена.
Сзади нас пнули ногами. Вот они, театралы от сохи. Никакой интеллигентности в поведении.
Еще тридцать минут мы смотрели театральное действие. Мужик доцеловал тетку в рюшках, потом умер. Прибежали посторонние люди и пытались его откачать. А может быть, они просто танцевали, я не понял. Тетка порозовела, схватила какую-то книгу со стола и убежала за кулисы.
За ней побежали все остальные, размахивая руками. Наверное, догнали.
Потом сцена сменилась, внутренний интерьер дома превратился в сарай. Там тоже целовались, уже на сене.
– А как называется спектакль, дорогая?
– Вообще-то, это классика, грех не узнавать сокровища литературы, – цыкнула Маринка.
– «Идиот» Достоевского?
– «Евгений Онегин» Пушкина!
Ох ты, святые бегемоты.
Я собирался найти в толпе актеров Онегина, и тут спектакль закончился. Я попытался вскочить, но Маринка дернула меня за джемпер.
– Погоди, сейчас будут выходить на финальный поклон! – шикнула она.
– Вино же до десяти продают, – шепнул я ей. – У нас всего двадцать минут до ближайшего «Ашана».
Мы начали пробираться к выходу по чужим ногам, вызывая бурю литературного негодования, в том числе нецензурного.
– Нет, ты видишь этих театралов? – возмутился я, уже в дверях. – Они и вина не пьют, и в кружевные платки сморкаются, однозначно.
Выскочив на улицу, мы рванули к машине, где прохохотались уже основательно.
– Две бутылки! – поднял я указательный палец перед носом жены.
– Да ладно, ладно. Но мне – красного полусладкого!
– Договорились.
В магазин мы заскочили в двадцать один сорок пять. Еще десять минут искали полки с алкоголем, а потом еще три минуты кассира, который где-то бродил.
В десять ноль-ноль нас снова проконтролировал сын.
– Ну как спектакль? – спросил он. Звуковым фоном шумели выстрелы и крики на английском.
– Кто побеждает? – поинтересовался я.
– Пока дед, – деловито ответил Пашка. – Но на последнем раунде я его сделаю.
– Только не убивай его до смерти. А спектакль – огонь! Ты «Евгения Онегина» помнишь?
– Ну… что-то такое в школе проходили.
– Так вот, он умер.
Но Пашка уже бросил трубку.
На свой шестой этаж мы поднимались по лестнице, прижимая к груди бутылки с грузинским вином. Я – с белым сухим, Маринка – с красным полусладким.
– А она ведь его не разлюбила, – задумчиво сказала Маринка уже на кухне, разглядывая в бокале винную жидкость.
– Возможно, – согласился я. – И знаешь, какая мораль у этого сюжета?
– Какая?
– Надо жить с тем, кого любишь.
И я поцеловал ее в розовые, пахнущим терпким винным ароматом губы.
