Б. Л. Громбчевский
Путешествия по Центральной Азии
Мне подали лошадь, после чего мы вернулись в консульство.
Происшествие это было для меня крайне неприятным[119]. Во-первых, я предвидел, что сложно будет убедить российские власти в том, что я легально пребывал на учебном плацу и ничем не спровоцировал нападение китайцев; а во-вторых, не говоря уже о ране, мне было жаль моего испорченного обмундирования, поскольку в Кашгаре, конечно же, купить ничего подходящего я не мог и нужно было заказывать его из Маргелана. По счастью, рана моя была лишь поверхностной, и после промывания и перевязки я уже мог ходить.
Посовещавшись, мы с секретарем консульства Я. Я. Лютшем[120] (будущим генеральным консулом и полномочным министром в корейском Сеуле) приняли решение срочно доложить об инциденте в Министерство иностранных дел. Помимо этого, я должен был поставить в известность о случившемся туркестанскую администрацию, однако никаких протестов местным властям мы решили не направлять. То обстоятельство, что я остался в Кашгаре в качестве гостя даотая, а на учебном плацу находился с разрешения цзунтуна, ставило меня в необычайно выгодное положение по отношению к высшему местному руководству. А потому я решил воспользоваться нападением, совершенным на меня – гостя, приглашенного китайскими властями, – и добиться разрешения посетить Южную Кашгарию, хотя бы до Хотана, чтобы объединить в единое целое топографические работы, осуществленные мною и Пржевальским.
Мы трудились всю ночь и на рассвете отправили соответствующим образом составленные рапорты с почтовым джигитом. Из канцелярии даотая в течение дня никто не приезжал, хотя обыкновенно несколько раз в день приходил кто-то из переводчиков с визитной карточкой и просил уладить один из тех вопросов, которые бывали весьма разнообразны и касались местных жителей, являвшихся русскими подданными. Последних в Кашгаре было очень много, и все они были подсудны не даотаю, а консулу, что весьма задевало самолюбие китайского правителя. Конечно же, Хуанг уже знал о нападении на меня, однако он хотел сперва дождаться нашей реакции на случившееся. Мы же решили хранить молчание.
На следующий день моя лошадь умерла. Лютш не позволил ее увезти, и труп остался лежать в конюшне. Около полудня даотай не выдержал и прислал переводчика, маньчжура Фу Чана, хорошо говорившего по-русски. Передавая визитные карточки, он от имени даотая поинтересовался нашим здоровьем и одновременно сообщил, что Хуанг получил из страны (из провинции Хунань) какие-то редкие лакомства и хочет пригласить меня к себе на угощение, а потому спрашивает, когда мы могли бы приехать к нему на обед.
Я сдержанно отвечал, что здоровье мое, слава богу, в порядке, что же касается обеда – я сейчас очень занят и в ближайшее время не смогу воспользоваться любезным приглашением даотая.
Во время беседы о вещах малозначительных случилось так, что мне нужно было перейти в соседнюю комнату. Фу Чан заметил, что я хромаю, и спросил, что случилось.
Тогда я ответил без обиняков:
– Фу Чан, вы ведь маньчжур, а не китаец из провинции Хунань, который приглашает меня остаться в Кашгаре в качестве своего гостя и пишет для этого специальную бумагу, а потом позволяет убить меня в нескольких сотнях шагов от его резиденции. Вы ведь знаете, что случилось! До обедов ли теперь? Я очень сожалею, что доложил своему начальству, что я являюсь гостем даотая и остаюсь в Кашгаре на тридцать дней, иначе немедленно бы уехал.
Фу Чан сразу же сменил тон и воскликнул:
– Разумеется, вы правы! Даотай еще вчера узнал о нападении, однако он хотел, чтобы вы направили жалобу, и послал меня выяснить, почему вы до сих пор этого не сделали.
– Потому – отвечал я, – что мне, как гостю, не подобает жаловаться на своих хозяев.
После этого мы прошли ко мне. Когда Фу Чан увидел изорванную и запачканную кровью одежду, перевязанную ногу, а в конюшне – убитую лошадь, он пришел в изумление. Оказалось, что даотай действительно знал о нападении, но не предполагал, что я был ранен и только чудом избежал смерти. Спустя час после ухода Фу Чана даотай уже был в консульстве. Он прибыл в парадной униформе и в сопровождении высокопоставленных сановников; даотай извинился за нападение, сетуя при этом, что военные ему не подчиняются и что управлять страной в таких условиях невыносимо; он также сообщил, что уже дал знать о происшествии цзунтуну и ожидает его визита и будет требовать самого сурового наказания для Ван Джу Мина.
Все принялись осматривать разодранную одежду, затем перешли в конюшню, где лежала моя убитая лошадь. Даотай вращал глазами, выражая высшую степень негодования по отношению к нападавшему, и просил меня сообщить обо всем случившемся официально, поскольку он должен донести об этом начальнику «Новой границы» сановнику Лю.
Я ответил, что жаловаться не стану, поскольку являюсь гостем, и не приличествует мне писать жалобы на хозяев; Ван Джу Мин должен понести наказание, однако какое именно – я не знаю, поскольку это находится в компетенции цзунтуна. Для меня все окончилось относительно неплохо, и претензий я не имею, ибо мне не хотелось бы доставлять неприятности своим гостеприимным хозяевам.
Какое-то время даотай смотрел на меня с недоверием, затем он бросился ко мне и стал пожимать руку. Наконец, осыпав меня сущим градом комплиментов, он заявил, что у него камень с души упал, так как в случае официальной жалобы ему пришлось бы сообщить о произошедшем в Урумчи, где его враги непременно воспользовались бы случившимся несчастьем, упрекая его в том, что он задержал меня в Кашгаре, не получив на то разрешения, и тем самым стал виновником неприятного события. Расстались мы дружески, и я обещал принять приглашение на обед, лишь только рана моя заживет.
Под вечер прибыл цзунтун, но не в паланкине, а на взмыленной лошади и в сопровождении огромной свиты. С присущей ему горячностью он сразу же осмотрел мою одежду и мертвую лошадь, после чего впал в ярость и послал за Ван Джу Мином. Цзунтун привез с собой китайского врача для ухода за мной, а также пригнал собственную лошадь и еще одну верховую лошадь с седлами взамен убитой; помимо этого, он привел еще и вьючную лошадь с двумя кожаными сумками, в которых было даже и не знаю сколько ямб (ямба – китайская монета в форме лодки и весом около 2 кг чистого – серебра), предназначавшихся для приобретения моего нового обмундирования. Я оказался в сложном положении. Этика не позволяла мне взять лошадей взамен убитой, не говоря уже о серебре. С другой стороны, я не хотел обидеть цзунтуна своим отказом.
Поскольку компромиссного решения я найти не мог, так как у меня не было с собой ничего равноценного подаркам цзунтуна, я предпочел действовать без ухищрений: не позволив раскрыть сумки, дабы избежать предположений, что цена испорченной одежды превышает стоимость серебра, я заявил, что мы оба – люди военные, а представление о воинской чести во всех странах одинаковое. Я являюсь пострадавшей стороной и обязательно буду добиваться сатисфакции, но ни в коем случае не в денежном эквиваленте. А посему я готов воспользоваться врачебной помощью, которую я расцениваю как доказательство расположения ко мне цзунтуна; однако я требую наказать Ван Джу Мина в соответствии с китайскими законами и верю, что цзунтун будет справедлив и сатисфакция будет публичной, поскольку и ущерб был причинен мне публично. А от подарков и денег я решительно отказываюсь.
Цзунтун, вероятно, не сразу понял причины моего отказа, так как несколько раз перебивал переводчика, требуя объяснений. Затем он поднял вверх большой палец правой руки, сжав остальные пальцы в кулак, повторил несколько раз «Хо! Хау!» и с чувством пожал мне руку, после чего обернулся к своему окружению и сказал: «Вот пример того, как великодушные люди улаживают вопросы чести». Вслед за этим он немедленно послал за Ван Джу Мином.
О подарках речи больше не было.
Вскоре подъехал Ван Джу Мин. Он был бледен, руки его тряслись, и по всему было видно, что в консульстве он чувствовал себя очень скверно. Цзунтун задавал короткие вопросы, на которые Ван Джу Мин так же кратко отвечал. Впоследствии мне передали, что цзунтун спрашивал Ван Джу Мина, посылал ли тот солдат, чтобы меня убить, и что Ван Джу Мин на все вопросы отвечал утвердительно.
Затем цзунтун обратился к присутствовавшим с вопросом, виновен ли Ван Джу Мин. Одновременно все выкрикнули: «Ша»[121] («Да»). Тогда Ван Джу Мин опустился на колени. Цзунтун встал, подошел к нему, снял с его головы официальную шапку (маузу[122]), выдернул из нее длинное павлинье перо и отдал его чиновнику из своей свиты; тот сразу же спрятал перо в деревянный футляр, заткнутый за пояс. Затем цзунтун вынул ножик, из тех, какие любой китаец носит с собой вместе с палочками для еды, отрезал коралловый шарик, прикрепленный в центре маузы, и вернул лишенную всех знаков отличия шапку Ван Джу Мину. Виновный надел ее на голову и встал с коленей, после чего попрощался с цзунтуном, преклонив одно колено, таким же официальным способом простился со мной и уехал. Таким образом, мы стали свидетелями процедуры временного лишения должности и звания, совершенной в здании русского консульства, а не в ямэне цзунтуна.
В скором времени цзунтун отправился домой, явно утомленный всей церемонией; он заявил, что Ван Джу Мин лишен своей должности только временно, поскольку он как цзунтун имеет право разжаловать только штабных офицеров. Что же касается генералов, то он может разжаловать их временно и подать рапорт богдыхану, который, как правило, утверждает подобные приговоры. Чтобы окончательно реабилитироваться, цзунтун пригласил меня на следующий день принять участие в смотре войск кашгарского гарнизона и обещал к восьми утра прислать свой паланкин. Откровенно говоря, у меня не было ни малейшего желания отправляться в это осиное гнездо, однако noblesse oblige[123], пришлось это сделать.
На учебном плацу выстроились 8 лянз в боевом порядке. Мой паланкин, окруженный казаками, принесли к главным воротам казарм, где располагалась лянза Ван Джу Мина; сам он стоял перед воротами в официальной шапке, но без знаков отличия и, встретив меня, повел вверх в надвратный павильон. В нем находился цзунтун в окружении командиров лянз, собранных на плацу, и их сопровождающих. Мы обменялись взаимными приветствиями, во время которых командиры лянз опускались на одно колено, после чего цзунтун предложил мне занять место по правую руку от него и дал сигнал к началу учений, привычный ход которых ничем не нарушался. Во время учений нам подавали чай и трубки; чай все пили стоя, наблюдая за происходившим на плацу. Когда смотр был окончен, меня отвезли в паланкине цзунтуна обратно в консульство.
Таким образом инцидент, в котором лишь по счастливой случайности мне удалось уцелеть, был, хотя бы временно, исчерпан.
Однако китайские власти были весьма встревожены этим происшествием и с удвоенной любезностью старались загладить последствия самочинства одного из командиров.
Оба представителя власти устроили в мою честь роскошные приемы с соблюдением всех тех церемоний, о которых шла речь выше. Необходимо было организовать ответный прием в консульстве, а поскольку китайский этикет не разрешает приглашать к себе более чем одного важного гостя, которому оказываются все почести, то принять в один день обоих сановников не представлялось возможным (тем более что они сильно недолюбливали друг друга); следствием этого была потеря времени.
Пользуясь каждой встречей с даотаем, я выпытывал у него, когда придет ответ из Урумчи; при этом я открыто признавался, что мне наскучило бездеятельное ожидание и я с удовольствием посетил бы другие округа, находящиеся в его подчинении. Между тем даотай всякий раз делал испуганные глаза и уверял меня, что чем дальше от центра, тем меньше дисциплины в войсках цзунтуна, и он будет непрерывно беспокоиться о моей судьбе. В ответ на это я напомнил ему, что англичане, к примеру, разъезжают по всему Китаю, и в любом крупном городе есть их религиозные миссии, которые, по сути, являются политическими учреждениями, ибо миссионеры постоянно контактируют не только со своим посольством в Пекине, но и с Foreign Office[124]. Даотай кивал, поддакивал и добавлял, что все миссионеры – это, конечно, шпионы, но у них есть китайские паспорта, выданные вице-королем Ли Хунчжаном; однако если с ними что-нибудь случится, никто за это отвечать не будет. Тогда как здесь, в Кашгарии, на него легла бы двойная ответственность, так как у него нет права выдавать паспорта иноземцам.
Время шло, а дело мое так и не сдвинулось бы с места, если бы не помощь цзунтуна. В разговоре с ним я упомянул, что хотел бы посетить Южную Кашгарию, но даотай не выдает мне паспорт, мотивируя свой отказ тем, что войска плохо контролируются и со мной вновь может произойти какая-нибудь неприятность. Цзунтун был чудовищно возмущен. Он вскочил с места и воскликнул: «Ах, этот лис! Этот лживый дипломат! Вечно он строит козни против меня! Когда нужно завоевать провинцию – я и мои войска проливаем кровь! А если солдат поколотил купца, который его обобрал и последний грош отнял за сущую безделицу, – это значит, что в армии нет дисциплины?! Поручик, вы не должны считаться с ними! Я вам выделю в качестве проводника одного из моих тун-линов[125] (дивизионных генералов), и он вам заменит все паспорта даотая! Я ведь имею право показать свои крепости, которыми я так горжусь, и свои славные полки иноземцу! Ли Хунчжан в Тяньцзине только это и делает! Только войска его, хоть и одеты и обучены поевропейски, пороха не нюхали и еще неизвестно, чего они стоят! Мои же солдаты завоевали для Китая целую огромную провинцию! Я приказал отрубить 60 тыс. дунганских голов, и мятеж, который сотрясал основы империи, теперь уже никогда больше не повторится, можете быть в этом уверены! Когда вы хотите ехать? Да хоть завтра? Скажем, вы отправитесь послезавтра. Тун-лин с конвоем будет у вас послезавтра, в семь утра, и вручит необходимые распоряжения для властей в провинции. Казаков вы с собой не берите, разве что несколько человек, для личных поручений, я ручаюсь головой за вашу безопасность. Этот лис снова будет на меня жаловаться, но я плевать хотел на его доносы. Сановник Лю и так знает, что я за человек и что это за личности – здешний даотай и его окружение».
Я горячо поблагодарил цзунтуна, однако в глубине души не испытывал ни малейшего желания ехать с тун-лином, в сопровождении которого я наверняка был бы полностью лишен свободы действия: ведь при нем я не смог бы вести топографические работы, осматривать любые уголки этого края и разговаривать с населением, собирать секретную информацию об английских агентах, о торговле и промышленности, о налогах, которыми китайское правительство облагает народ, словом, заниматься всем тем, что составляло истинную цель задуманного мной путешествия.
Посему, прощаясь с цзунтуном, я еще раз от всей души поблагодарил его за содействие, однако на обратном пути в консульство я решил заехать к даотаю и обсудить с ним этот вопрос.
Чтобы прояснить ситуацию, я должен отметить, что ни в одном государстве не существует столь сильного антагонизма между гражданскими и военными служащими, как в Китае. Происходит это из-за того, что претенденты на тот или иной административный пост должны сдать сложный и трудный экзамен. В крупных городах и столицах провинций существуют специальные экзаменационные комиссии, которые собираются два раза в год и экзаменуют кандидатов на должности. Пятнадцатью годами позже, находясь в Мукдене в качестве военного комиссара Маньчжурии, я имел случай поближе познакомиться с экзаменационной процедурой; при этом, как меня уверяли, это единственная сфера, в которой взяточничество если не полностью отсутствует, то, по меньшей мере, существенно ограничено. Экзамены в Мукдене проходят, к примеру, следующим образом.
За неделю до начала экзаменов каждое высшее учебное заведение в Маньчжурии выбирает из числа своих преподавателей по одному делегату, который в назначенный срок приезжает в Мукден, где для каждого члена экзаменационной комиссии отведена специальная комната во дворце богдыхана. Председателя комиссии назначает Министерство просвещения из числа наиболее солидных ученых. Он привозит с собой запечатанные конверты, на которых стоит печать министра, а в них – вопросы по разным дисциплинам: китайской письменности[126], права, философии, этики, математики и т. д.
Во дворце богдыхана есть отдельный двор, выложенный большими каменными плитами. Посреди двора поставлены в ряд каменные киоски, превосходящие размером в 2–3 раза наши караульные будки. Будки эти стоят на расстоянии 12–15 шагов друг от друга, все они пронумерованы и в каждой есть дверь, закрывающаяся на ключ, и незастекленный оконный проем, через который хорошо видно, что происходит внутри будки.
В назначенное время собираются сдающие экзамен, тянут жребий, после чего каждый встает рядом с той будкой, номер которой ему выпал. Появляется экзаменационная комиссия, проверяет документы, раздает билеты, чистую бумагу с печатью министра; убедившись, что у экзаменующегося нет при себе никаких учебников, члены комиссии запирают его в будке и идут к следующей. Во дворе, вдоль линии будок, стоят на страже солдаты, вооруженные ружьями, и не позволяют никому туда проходить. Мимо окон будок время от времени прохаживается один из членов комиссии и проверяет, не пользуются ли запертые в будке кандидаты какими-нибудь записями или учебниками. По прошествии 5 часов комиссия является in gremio[127] и забирает экзаменационные работы. Один экземпляр вкладывается в конверт и посылается в Министерство просвещения в Пекине, другой комиссия оставляет себе и на следующий день, приложив свое заключение о качестве работы, также отправляет в министерство. По окончании экзамена комиссия составляет свой список тех, кто, по ее мнению, достоин диплома, но сами дипломы выдает коллегия Министерства просвещения, если согласится с заключением комиссии после ознакомления с экзаменационными работами. Полученный в результате такого экзамена диплом дает право занимать определенную должность и носить на маузе специальный шарик, цвет которого указывает, какой экзамен сдал кандидат.
Разумеется, гражданские чиновники весьма высоко ценят свои знания и диплом и с пренебрежением относятся к аналогичным знакам отличия у военных, которые никаких экзаменов не сдают и звания свои вплоть до IV чина (генеральского) получают от верховных главнокомандующих за личную доблесть, проявленную в сражениях; нередко на высших ступенях армейской иерархии оказываются люди совершенно неграмотные, как, например, кашгарский цзунтун.
Отсюда вытекает взаимный антагонизм: гражданские чиновники считают всех военных невеждами и грубиянами, а военные называют гражданских «лисами» и «правовыми крючкотворами».
По пути в консульство я заехал к даотаю, чтобы сообщить ему о моем отъезде. Да-отай с интересом выслушал меня и тут же заявил, что он как раз сам решился отпустить меня в путешествие под свою ответственность и уже приказал приготовить паспорта и доставить их мне вечером; он также просил, чтобы я выехал безотлагательно, ибо ответ касательно Иркештама может прийти через несколько недель. Кроме того, даотай просил, чтобы я побывал с визитом у всех окружных начальников, которым он уже направил соответствующие распоряжения. Прощаясь, он с нажимом произнес, что теперь-то я уж наверняка обойдусь без помощи тун-лина, который таскал бы меня по военачальникам, что нанесло бы серьезный ущерб авторитету гражданских властей.
Разумеется, я уверил его, что уеду завтра рано утром и еще сегодня пошлю к цзунтуну с известием, что у меня есть легальный паспорт и что в «живом паспорте» в лице тун-лина я больше не нуждаюсь.
В беседе с временным управляющим консульством Я. Я. Лютшем мы пришли к выводу, что даотай дал мне разрешение на путешествие в глубь провинции только под влиянием известия, что с помощью цзунтуна я могу обойтись без его паспорта. В свою очередь его разрешение позволило мне отказаться от поездки в сопровождении тун-лина, присутствие которого страшно меня бы стеснило. Посему, несмотря на поздний час, мы послали старшего переводчика консульства в Янги-шаар, резиденцию цзунтуна, чтобы он передал тому на словах нашу благодарность за предложение предоставить спутника для моей поездки, однако в связи с тем, что даотай выдал необходимые паспорта, необходимость в нем отпадает; вместе с тем переводчик должен был сказать, что я покидаю Кашгар на рассвете следующего дня.
Я упомянул о всех этих хлопотах потому, что в Китае и по сей день ничего не изменилось, и появлению европейца где-нибудь в глубинке всегда сопутствуют протесты и препоны со стороны администрации, которая старается воспрепятствовать дальнейшему его пребыванию.
У меня ушло 15 дней на то, чтобы раздобыть разрешение, и лишь 10 октября я смог отправиться дальше по направлению к Хотану.