Б. Е. Андюсев
На Сибири мы сибиряки

Российский человек более развязан в своих суждениях, чем сибиряк. У него умственный кругозор большею частью шире, эмпирические знания разнообразнее, рассудочные способности более культивированы и развиты, рассказы разнообразнее и живее, речь обильнее, витиеватее и выразительнее, с большою примесью слов книжного языка, хотя часто и своеобразно употребляемых.

Сибиряк, наоборот, первобытнее, менее развязан в суждениях. Ум его менее развит и гибок. Логические приемы его мышления менее развиты, ассоциации идей не так многосложны, как у великоруса – какого-нибудь новгородца или ярославца. Углубленность в себя приобретает черты закрытости, сдержанности. В сибирском народе рассудок преобладает над чувством. Н. М. Ядринцев говорит, что холодно-рассудочная, практическая расчетливость сибиряков или преобладающая наклонность к реалистическому и положительному взгляду на вещи подавляет в них всякое идеалистическое умонастроение^[11].

Сибиряки более утилитаристы и материалисты, чем мистики и идеалисты. При всей некультурности ума внутренний анализ, хотя и в простых и грубых формах, не чужд сибирякам, но происходит он не в нравственной сфере, а в нем намечаются признаки реалистического утилитарного направления мысли. Эта черта характера проявляется и в языке. Сибирский разговор ленив, холоден, без легкомыслия, нетягуч и малословен, как бы с числом и весом. Сибиряк привык не раскрываться собеседнику, взвешивать каждое слово, по привычке пропускает глаголы, оживляющие мысль^[12].

Следы местного умонастроения обнаруживаются также в том, что сибирское население на многие традиционные учреждения или принципы и правила смотрит гораздо свободнее и смелее, чем великоросский народ, руководствуясь более натуральными чувствами, потребностями и побуждениями. Так, по замечанию Щапова, простонародье весьма свободно относится к гражданским бракам или свободному сожительству, руководствуясь исключительно влечением чувства и страсти, в то время как в России это явление воспринимается однозначно как блуд.

Столь разительные отличия в культуре мышления Н. М. Ядринцев видит в том, что ум великоросса формируется под влиянием историкотрадиционного воспитания, а ум сибиряка – непосредственно-натуральной дрессировки. За умонастроением великоросса, пишет А. П. Щапов, стоит продолжительный тысячелетний исторический опыт, отчасти влияние европейски образованного класса. Умонастроение характеризуется забывчивостью всякой исторической традиции, утратой поэзии и отсутствием всякого идеального чувства и поэтической мечтательности. Сибиряки большей частью, указывает Щапов, забыли всю древнерусскую старину, все эпические сказания и былины великорусского народа, даже большую часть великорусских верований или суеверий, примет, обрядов увеселительных^[13].

Они забыли не только вынесенную из России историю, но и свою собственную. При этом считают себя русскими, а к коренным русским относятся как к иностранцам. К судьбам России сибиряки холодны, поэтому любые политические или прочие события там не возбуждают в сибиряке особого патриотизма. В сознании русского сибиряка граница между «мы» и «они» проходит по «Уральскому камню»^[14].

Таким образом, в оценочных работах по изучению творчества А. П. Щапова того же периода (С. Шашков, В. Вагин, Н. Козьмин и др.) мы видим неоднозначный подход к выводам об этнокультурных характеристиках русских сибиряков: большинство уклонилось от критических оценок, ограничившись выводами о недостаточной изученности вопроса^[15].

В продолжение изучения проблемы исследователи советского периода иногда возвращались к описанию характеристик русского населения Сибири, но только в целях изучения единых черт культуры всего русского народа. Работы 1930-х гг. в большинстве своем, согласно постулатам советской идеологии, выполнены в критических оценках выводов воззрений А. П. Щапова на этническую историю русской Сибири. В работах 1930–1950-х гг. русское население Сибири представлено в составе русского этноса в единстве истории, социального развития и культуры. Так продолжалось более 25 лет…

Качественный прорыв в изучении русских Сибири был сделан по итогам полевых антропологических исследований 1960–1964 гг. в работе «Русские старожилы Сибири: историко-антропологический очерк». До сих пор она продолжает быть настольной книгой сибиреведов. Отбросив «описательную эмпирику» А. П. Щапова и его последователей, участники комплексных исследований доказали наличие выраженных особенностей локальных культур и иных локальных вариаций физического типа русских старожилов. Факторами изменений названы места выхода переселенцев, локальные особенности климатической адаптации, роль изоляции, варианты метисации русских и автохтонного населения. В очерках описаны антропологические типы 12 локальных конвиксионных групп сибиряков. Авторы делают вывод: «Русские Сибири, несмотря на то, что пришли из разных районов России и в одних случаях смешивались с местным населением, а в других нет, характеризуются некоторыми общими чертами. У сибиряков более крупные размеры лица и носа. Каждая категория русского сибирского населения имеет некоторые свойственные только ей черты»^[16]5.

Воздействующие природно-климатические факторы, исторические и социально-политические условия наполняли окружающую среду иными, чем в Европейской России, характеристиками. Иной тип взаимодействия человека с объектами и явлениями окружающей среды формировал новое содержание ценностей субъективной картины мира, иные традиции, обычаи и обряды, иные стереотипы поведения.

Тип старой постройки. Дом старожила В. В. Седельникова, выстроен в 1858 г.

Август 1938 г.

Фотограф И. И. Балуев. КККМ НЕГ 3185. ГК № 18538275

Отсутствие крепостного права в Сибири, личная свобода крестьян, существенный фонд свободных земель были важнейшими факторами формирования новых социальных отношений. Превалирование среди переселенцев крестьян Русского Севера позволяло практически реализовать традиционные устойчивые представления русских крестьян о правах и свободах. Столкновение сибирских представлений с российскими в субъективной картине мира подтверждают записки ученого – путешественника второй четверти XVIII в. И. Г. Гмелина. Он негативно оценивал представления сибиряков о роли экономического принуждения в земледелии: «Земля благословенна, а людей не заставляют работать…» В то же время он явно не замечал преимущества свободного труда и посчитал, что крестьяне «выгоды получают за счет плодородия здешней почвы…». Его поразил иной, чем в России, тип социальных отношений в Красноярске: «Служивые живут с воеводой… по-панибратски»^[17].

Сибирские крестьяне значительно расширили личные и имущественные права, в отличие от «таких же государственных» крестьян Европейской России. Даже в условиях закрепления крестьян на государевой пашне власти не смогли обеспечить учреждение крепостнических отношений. В дальнейшем все более выявлялось несоответствие норм землепользования реальным пожеланиям и возможностям домохозяев. Показателем иного, адаптированного права на землю становилось несоответствие между отводом земли государством за тягло и обычаем «захватного» владения и распоряжения угодьями. Противоречие разрешалось тем, что государство соглашалось с традициями обычного права при условии выполнения крестьянами обязанности освоения сибирского края.

С началом сибирской колонизации в динамике процессов освоения превалировали политические и пушно-промысловые цели. Вследствие этого в первой половине XVII в. превалировала неукорененность «государевых» и «промышленных» людей, хищническое истребление пушного зверя на «чужих» для русских землях. В источниках этого времени фигурируют повсеместная нехватка хлеба и описания голода. На первых порах и с началом сибирского землепашества еще отсутствовала адаптированная культура земледелия, адекватная местным природным условиям. В психике русских крестьян в течение первых десятилетий довлели установки прежних стереотипов-значений в традициях земледельческой культуры. Крестьяне-переселенцы, первоначально «опираясь на привычные представления и сталкиваясь с суровой действительностью», «терпели поражение» в Сибири при воспроизведении российской технологии земледелия^[18].

Во второй половине XVII в. адаптированное к условиям Сибири земледелие становится ведущей отраслью. Источники последней четверти XVII в. уверенно констатируют, что сибирские крестьяне «пашут не по русскому обычаю». Если стереотипы-свойства выражались в виде новых приемов землепашества «не по русскому обычаю», значит, мотивировались они изменившимися ценностями в картине мира сибирских крестьян.

Адаптированная к сибирским условиям культура земледелия формировалась постепенно на основе анализа десятков показателей качества земли, районированных климатических примет, испытания зерновых и овощных культур, пробных посевов для «опыта». Можно считать, что в процессе взаимного приспособления культуры земледелия и среды произошла серьезная психологическая переоценка русских традиций землепашества в сознании сибирских крестьян. Следовательно, первый этап освоения края был периодом экономической адаптации, повлиявшей на изменение традиций, мышления и уклада повседневной жизни сибирских крестьян в последующих поколениях. С образованием пяти земледельческих районов сформировались локальные культурно-хозяйственные комплексы взаимодействия с экстремальными факторами («окультуренные районы»). Первые пять земледельческих районов – Верхотурско-Тобольский, Томско-Кузнецкий, Енисейский, Ленский и Забайкальско-Приамурский – стали новой родиной, «месторазвитием» формирующегося социума русских старожилов Сибири. В конце XVII – начале XVIII в. между ними еще лежали обширные территории, не знавшие пашни.

Двор бедняка-старожила в деревне Базаиха. 1932 г.

Фотограф В. К. Воробьев. КККМ НЕГ 10. ГК № 34312149

В течение XVIII в. с проведением великого Сибирского тракта процессы земледельческого освоения новых притрактовых территорий существенно ускорились. Постепенно пашенные земли пяти освоенных районов начинают соседствовать, а затем сливаются в единое пространство. И как следствие, уже не вольный переселенец, а потомственный крестьянин-старожил стал играть ведущую роль в заселении всей Сибири. В сопоставлении с численностью переселенцев-мигрантов из Европейской России начинает преобладать естественный прирост русского населения сибирского края^[19]. Более всего в течение XVIII в. русское население выросло в 2,3 раза на территории от Урала до Енисея. В течение 75 лет (то есть жизни трех поколений) основной прирост был достигнут за счет высокой рождаемости в старожильческих семьях. Авторы коллективной монографии «Крестьянство Сибири в эпоху феодализма» пришли к выводу, что «Западно-Сибирский регион, отдавая большой людской контингент соседней Восточной Сибири, восполнял эту убыль с лихвой за счет притока из-за Урала». В середине ХVIII в. старожильческое население, по данным А. Д. Колесникова и В. В. Воробьева, составляло в Западной Сибири 61 %, в Восточной Сибири – 67 % всего русского населения. В трудах историка Г. Ф. Быкони доказано, что в источниках первой половины XVIII в. в отношении крестьян Приенисейского края систематически фигурирует термин «русский старожил»^[20].

С 1703 по 1760-е гг. на территории Приенисейского края продолжился процесс земледельческого освоения южного Хакасско-Минусинского района с преобладанием среди участников миграции из Енисейского и Красноярского уездов как старожилов, так и местного русского населения^[21]. Об успешной адаптации потомков первых переселенцев, ставших старожилами края, свидетельствует высокая рождаемость в их семьях, от 3,7 до 5,7 души мужского пола. Новоприбывшие крестьяне в 1720-х гг., по данным 1745 г., по отношению к последующим переселенцам числились спустя четверть века местными старожилами^[22]. Красноярский историк Г. Ф. Быконя делает вывод, что «формирование костяка русского старожильческого населения в Хакасско-Минусинском районе закончилось в 60-е гг. XVIII в.». Население южного Хакасско-Минусинского района росло с этого времени за счет высокого естественного прироста в старожильческих семьях^[23].

Таким образом, за текущие 30–40 лет в связи с заселением и хозяйственным освоением притрактовой зоны «старожильческие районы в бассейнах Средней Оби, Енисея и Илима соединились в одно целое» во второй половине XVIII в.^[24] Мы делаем вывод о том, что здесь сложилось постоянное потомственное старожильческое крестьянство, составлявшее основной костяк сельских общин.

В течение первой половины XIX в. население Западной и Восточной Сибири продолжало расти значительными темпами. Так, по данным губернатора А. П. Степанова, к 1830 г. только в Енисейской губернии числились 50 235 государственных крестьян. Можно считать, что всего крестьян обоего пола было до 100 тысяч человек. В 1830–1860-х гг. (за 30 лет) естественный прирост сельского старожильческого населения составил не менее 120 тысяч человек. Тогда с учетом естественной смертности численность старожилов была от 200 до 220 тысяч душ обоего пола. В 1863 г. в Енисейской губернии проживали 249 986 душ крестьян обоего пола. Таким образом, сформировалась устойчивая общность русских старожилов. Это позволяет говорить о качественных изменениях в сознании русских сибиряков с объединением локальных анклавов в единое адаптированное социокультурное пространство сибирского края.

Несомненно, культура русских сибиряков включала в себя конкретный результат материальной, социальной и психологической адаптации, выразившийся в формировании определенного образа жизни. Формирование образа жизни социальной группы обуславливалось «их собственной природой, общественно-экономическими и естественно-географическими условиями жизни» и было мощным социализирующим фактором «мира старожилов». Внутриобщинные социальные факторы оказывали влияние на воспроизводство сибирских традиций в новых поколениях крестьянской молодежи. Одновременно адаптированные «привычки, идеалы и принципы» служили факторами социализации российских крестьян-переселенцев в среду старожилов.

Во дворе старожила. Село Бирюса. 1913 г.

Фотограф Ермолаев. КККМ НЕГ 5951. ГК № 38499188

В дореволюционных работах И. С. Гурвича, А. А. Кауфмана приводились описания превращения вольных переселенцев из Европейской России в средних или зажиточных домохозяев. Красноярский историк В. А. Степынин, подытожив выводы авторов XIX в., определил сроки заведения домохозяйства переселенцами – от 3 до 7 лет. Он выделил почвенно-климатические, финансово-экономические и социальные условия, «необходимые для организации хозяйства переселенцем без ряда оговорок»^[25]. «Ряд оговорок» трактуется нами как внутриобщинные особенности различных селений, волостей, уездов и даже губерний. Например, сроки адаптации к факторам края короче в селениях Зауралья и южных регионов Западной Сибири и значительно длительнее в таежных районах Приангарья, Лены, Прибайкалья. Но одновременно для семьи бывших переселенцев с обзаведением хозяйства начинается более длительный процесс социальной адаптации в общине, рождения детей и внуков, и, наконец, завершения психологической адаптации в локальной «социоэкосистеме» вдали от некогда «родной России».

Динамику комплексной адаптации переселенцев 50–80-х гг. XIX в. под воздействием общинных факторов проанализируем на основе реконструкции поэтапного «осибирячивания» реальной крестьянской семьи.

История «крестьянина Михаила Ильина Щелкунова Минусинского округа Курагинской волости деревни Жербатской» (ныне Жербатиха) может служить примером благополучной адаптации в Сибири.

По итогам подворного обследования старожилов жербатской сельской общины в 1890 г., состав семьи М. И. Щелкунова был следующим: домохозяин (М. И. Щелкунов. – Б. А.) – 51 год, жена – 50 лет, мать-вдова – 75 лет, три женатых сына с невестками, четвертый сын – 12 лет и три малолетних внука. В домохозяйстве имелась усадьба размером 40 на 40 сажен (в метрической системе 85 на 85 метров. – Б. А.), огород, 60 десятин пашенной земли, из которых засевалась 31 десятина. Накашивалось по 600 копен сена. Для перепродажи ежегодно покупалось до 100 голов скота. Нанимались работники: 2 годовых и 1 сезонный.

Михаил Ильич Щелкунов родился в 1839 г. в семье крестьянина-середняка Пермской губернии и в 1852 г. в возрасте 13 лет прибыл с родителями в Сибирь, «в деревню Жербатскую Минусинского уезда». В подростковом возрасте вместе с отцом «занимался смолокурением и выгонкой дегтя, затем завел и развил хлебопашество», впоследствии «торговал хлебом до Енисейска». В возрасте 24 лет, женившись на дочери местного старожила, Михаил Щелкунов «породнился» с членами крестьянского «общества». На основании «подворных записей…» известно, что к началу 1880-х гг. домохозяйство М. И. Щелкунова числилось в составе старожильческих и по экономическим показателям выделялось среди других «жербатских».

Первым важным условием в позитивной адаптации семьи Щелкуновых было происхождение из государственных крестьян-середняков Пермской губернии. Вторым фактором превращения в зажиточных сибиряков явилось заселение в старожильческую деревню Жербатиха Курагинской волости. Немаловажную роль в укреплении статуса семьи в жербатском сельском «обществе» сыграли позитивные родовые качества Щелкуновых: трудолюбие, настойчивость, готовность браться за любую работу, коммуникабельность и отзывчивость. Женитьба на сибирячке также явилась одним из существенных условий ускоренного вхождения в старожильческое сообщество.

В контексте нашего исследования важен анализ психологической адаптации переселенцев Щелкуновых в 1852–1890 гг. Косвенные данные позволяют говорить о позитивной динамике в формировании нового самосознания. Во-первых, на момент переселения в Сибирь в 13 лет у Михаила Щелкунова не вполне закончилось формирование выраженной «российской» идентичности. Период взросления его проходил в течение 10 лет (1852–1862 гг.) в старожильческой среде, в кругу сверстников-подростков. В деревне, насчитывавшей в 1855 г. 25 дворов, находившейся от волостного центра в 35, а от уездного в 90 верстах, процесс адаптации прошел в границах традиций «замкнутого мира»^[26]. Женитьба на 23-летней девушке из старожильческой семьи в 1863 г. напрямую свидетельствует о признании Михаила «своим» сверстниками-старожилами. К этому времени он в течение 5–6 лет участвовал вместе с отцом в сходах общины наравне со всеми членами крестьянского мира. К середине 1870-х гг. Михаил Ильич утверждается в статусе главы домохозяйства.

Крестьянская старожильческая семья в деревне Енисейка Канского уезда. 1911 г.

Фотограф В. П. Ермолаев. КККМ НЕГ 9588. ГК № 24951717

Данные о высоком уровне хозяйствования («торговал хлебом до Енисейска») относятся к 1875–1885 гг. В хронологическом наложении десятилетие 1875–1885 гг. приходится на 23–33-й годы проживания М. И. Щелкунова в Енисейской губернии. В 1880 г. у М. И. Щелкунова подрастали сыновья 16, 14, 12 лет, которые по факту своего рождения в Сибири считались сибиряками-старожилами. Старший сын Егор Михайлович женился в 1886 г. на старожилке с. Имисского и в 1890 г. имел дочь 3 лет. Через 10 лет он продолжил торговые операции отца, развернув несколько торговых лавок в соседних селениях Курагинской волости. Таким образом, в течение 20–30 лет завершился процесс материальной, социальной и психологической адаптации семьи Щелкуновых в старожильческой общине^[27].

Возобновление «мини-процессов» адаптации последующих поколений переселенцев XIX в. происходило в благоприятных условиях материальной и психологической поддержки со стороны старожилов. Однако от переселенцев требовалось позитивное восприятие традиционных ценностей сибирской крестьянской общины. Источники подтверждают, что мир старожилов был мощным фактором воздействия на сознание переселенцев. «Откуда бы ни были новоселы, они подвергаются беспрерывной критике и иронии, сопровождаемой и положительными советами, как поступать на сибирской почве, как пахать землю, наконец, даже советами, как говорить, не возбуждая смеха. Под гнетом этих насмешек и советов, подтверждаемых собственным опытом, новые колонисты быстро уступают местным обычаям, и не далее как следующее поколение считает себя коренными сибиряками»^[28].

Три поколения крестьянской старожильческой семьи в деревне Енисейка Канского уезда. 1911 г.

Фотограф В. П. Ермолаев. КККМ НЕГ 9594. ГК № 24951793

Психолог М. П. Якобсон писал, что «по традициям, бытующим в данной среде», «подражанию определенному образцу поведения, следованию примеру» трансформируются прежние установки поведения. Поэтому под внешним социализирующим воздействием меняется содержание ценностей и структуры элементов субъективной картины мира. Переселенцы «быстро уступают местным обычаям» (то есть воспринимают местные стереотипы поведения), и через два-три десятилетия у них закрепляется новое самосознание старожила сибирского края.

Повторим вкратце в ретроспективе процесс формирования и развития старожильческого мира в прошлом. Подчеркнем, что системное понимание стало возможным только в комплексном изучении социокультурных процессов в сибирском «обществе» в единстве исторических событий, эволюции ментальности, аспектов идентичности, этнического характера сибиряков. Итак, согласно нашим собственным работам и выводам, к 60-м годам XVIII в. на основе завершения земледельческого освоения старозаселенных районов Западной и Восточной Сибири сформировалось постоянное старожильческое население с отдельными внутренними миграционными перемещениями. Формировалась и новая идентичность русских сибиряков: есть «российские» люди и есть «мы, сибирские старожилы». Данная идентичность опиралась на отсутствие крепостного права, общинный демократизм, отстраненность от властных структур по сравнению с европейской частью страны, на обилие земель и ресурсов. Старожилы-сибиряки стали основным населением региона, они определяли действие норм обычного права, традиции, нравы, образ жизни, региональный патриотизм и самосознание детей и внуков. Они активно влияли на новых переселенцев «и на местных аборигенов, вступая с последними в хозяйственные и бытовые взаимоотношения»^[29].

Семья переселенца Герасима Кузьмина. Начало ХХ в.

КККМ ОФ 13682/9. ГК № 34423100

В конце 1980-х гг. сибирский историк М. В. Шиловский одним из первых переходит от порицания идей областников к попытке понять и критически осмыслить проблемы изучения Сибири вне идеологии, на научной основе^[30]. В исторической динамике развития научной мысли от работ XIX в. к современным исследованиям, на смену видения русских старожилов как «особой народности» приходит обоснование теории культурологов и этнологов о сибирских старожилах как составной социокультурной единице русского этноса. Критерием служат не столько внешние характеристики «особенностей культуры», но более внутренние ментальные в осознании себя как русскими, так и русскими сибиряками. Именно в двойном самосознании, в признании своих культурных традиций, обычаев, особенностей языкового диалекта, но в сохранении этнической принадлежности к русскому народу, и состоит суть теории малой этнической группы внутри этноса.

Концепция двойного сибирского самосознания привела к утверждению и обоснованию точки зрения о русских сибиряках как «старожильческом субэтносе». Теория субэтноса базируется на классическом выводе этнографа Ю. В. Бромлея, что любой народ (этнос) имеет таксономическую внутреннюю структуру из субэтнических и малых этнографических групп.

Субэтнос выделяется своеобразием культуры и языка и обладает самосознанием, считая себя одновременно представителями и субэтноса, и этноса. Внутренние этнографические (конвиксионные) группы выделяются по признаку своеобразия культуры и языка, но без особого самосознания^[31]. В качестве субэтнических групп русского этноса этнографами признаются поморы, казаки, полехи, старообрядцы, мещеряки, однодворцы и, в том числе, русские старожилы Сибири.

Этноним (имя этноса) «русские» специфичен содержанием: «Русские принадлежат Руси, относятся к ней <…> производны от Руси», – отмечает историк И. В. Кондаков. Данные глубинные установки в славяно-русском сознании говорят о принадлежности этноса к земле (русь-ский человек). Россия – это прежде всего русская земля, поэтому принадлежность к «земле сибирской» определяет субэтноним русских старожилов – «человек сибирский», или «сибиряк на Сибири».

По факторам и отличиям структурирования русское население в Сибири можно подразделять на старожилов: старожилы-чалдоны Русского Севера, старожилы-самоходы XIX в. иных мест выхода, казаки, старообрядцы, переселенцы-«новоселы» («столыпинские») начала XX в. Сибирское казачество отличало специфическое двойное самосознание, которое причисляло их к субэтносу как казаков, так и русских сибиряков.

Субэтнос русских старожилов Сибири состоит из локальных этнографических групп, или конвиксий: это «кержаки», «поляки», «марковцы», «каменщики», «карымы», «семейские», «русаки», «смешицы», «касьминские чалдоны», «обьцы» и другие. Сибирские группы староверов ряда региональных толков («поляки», «семейские», «кержаки», «дырники») имели ярко выраженную тройную этноконфессиональную идентичность: как русские, как сибирские старожилы и как представители субэтноса старообрядцев. На Крайнем Севере и северо-востоке Сибири «русские засельщики» образовали группы смешанного происхождения с коренными этносами. Это якутяне – жители ямщицких селений по р. Лене; камчадалы – на Камчатке; колымчане – по р. Колыме; затундренские крестьяне «за тундрой» на севере Енисейской губернии и Якутии, потомки северорусских поморов – русскоустьинцы и марковцы^[32]. Многопоколенные потомки первых «засельщиков» относили себя к «коренным русским сибирякам – челдонам». «Наши предки из челдонов, здесь исконно сибирские», – говорили они о себе.

Семья переселенца. 1911 г.

Фотограф В. П. Ермолаев. КККМ НЕГ 6287. ГК № 20231963

Надо отметить, что остаются еще разночтения между учеными— кого считать старожилами? По-прежнему распространена точка зрения еще советского времени, что старожилами следует считать проживавших на территории Сибири до реформ 1861 г. Всех последующих относить к переселенцам.

Но видный экономист и статистик А. А. Кауфман по итогам массовых обследований крестьянских хозяйств 1880–1890-х гг. предложил свое видение структуры крестьянства Сибири. Во-первых, это «крестьяне-старожилы», живущие в крае уже несколько поколений, «крестьяне-староселы» – та часть сибирских крестьян, которые пришли сюда более чем за 15–20 лет, и «новоселы» – крестьяне, прибывшие из Европейской России не более 15–20 лет тому назад»^[33].

В это же время в книге «Материалы по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губерний» за 1893 г. к категории крестьян-старожилов относят тех, «которые родились уже в Сибири», а также «добровольных переселенцев» по прошествии 25 лет проживания в старожильческих селениях. Одновременно ставится важное условие: для вновь причисленных к старожилам необходим «совершенный достаток для полной экономической ассимиляции их». Переселенцам, поселившимся коллективно во вновь образовавшихся селениях, необходимо прожить в Сибири от 25 до 50 лет для признания их старожилами, а бывшие переселенческие деревни – старожильческими^[34].

На основании вышесказанного мы считаем, что понятие «сообщество старожилов» имеет характер динамической величины. Оно включает как потомственных крестьян, так и вольных переселенцев, в течение 25–50 лет прошедших через этапы экономической, социальной и психологической адаптации в старожильческой общине. Хронологически верхний слой по степени «укорененности» занимают «переселенцы» (до 7–8 лет в Сибири), далее идут «новоселы» (от 7 до 15 лет) и «новожилы» (от 15 до 25 лет). Далее шло их причисление к «сословию старожилов» с учетом и записями их в соответствующей графе волостной документации.

Наряду с указанными, было обычным для сибиряков «именование» себя в первых поколениях старожилов «по местам выхода»: тамбы (тамбаки), ре(я)заны, смоляки, вятские, могыли, витебшане. Со стороны коренных сибиряков переселенцы назывались «российские», «посельга», «лапотоны», «лапотошники» и даже «соломенные» (по крышам их домов).

Наши исследования в среде старожилов 1970–1990-х гг. доказывают, что их предки, «новожилы» конца XIX в., по отношению к «столыпинским» в 1907–1910 гг. ввиду проживания в Сибири более 20–25 лет числились старожилами. Бывшие «столыпинские» переселенцы в конце 1920-х гг. даже не сомневались, что являются старожилами в своих селениях^[35].

Отъезд переселенцев на участок. 1904 г.

Фотограф Л. Ю. Вонаго. КККМ НЕГ 1198. ГК № 6264311

Таким образом, итогом взаимного приспособления первых русских переселенцев и факторов сибирского края стало: во-первых, формирование новой «окультуренной» среды от стадии простого «кормящего ландшафта» к «месторазвитию»; во-вторых, сформировавшиеся в процессе адаптации путем эволюции малые этнические группы социума русских старожилов^[36]. Вполне разумное объяснение этого процесса дала в 1992 г. группа ученых РАН в коллективном труде по этнопсихологии в согласовании позиции о непрерывном, продолжающемся изменении этносоциальных особенностей русских сибиряков и в современный период. Данный вывод постоянно подтверждается результатами комплексных полевых исследований историков, филологов, этнографов, культурологов, психологов. Старожильческий мир не исчез под воздействием политических, экономических, военных, демографических, этнических, информационных, по сути своей инновационных, вызовов советского и постсоветского времени. Сибирские старожилы, имея опыт и традиции четырех столетий взаимной адаптации к новым факторам окружающей среды, достаточно успешно продолжают развиваться в качестве североазиатской, восточной ветви великорусского этноса.

Посадка переселенцев на пароход. Правый берег р. Енисей в районе г. Красноярска. 1913 г.

Фотограф Ермолаев. КККМ НЕГ 5605. ГК № 20232407

Изучение этнокультурных процессов в сибирском прошлом актуально для постсоветской науки. Можно признать, что ученые на подлинно научной основе исследования культурных традиций русских сибиряков приступают к изучению современных региональных групп на территории Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока. Следует признать, что прежняя структура локальных групп русских старожилов существенно изменилась в годы экономических преобразований, вызовов военного времени, воздействия строек 1950–1980-х гг. Стабилизация переселенческих и демографических процессов за последние 25–30 лет вновь ставит вопрос о восстановлении стабильного старожильческого субэтноса Сибири XXI века. Оно все же едино или состоит из множества региональных старожильческих обществ от Урала до Камчатки, Сахалина и Курильских островов?