Арсений Самойлов
Ускользающая почва реальности
Глава 6
В коридоре дома работяги, играющие в тир, были уже без штанов и под шафе. Держа кружки пива одной рукой, а пистолет другой, они целились друг в друга, нанося отнюдь не тяжелые, но порой кровавые раны своим телам. Дверь одной из соседних квартир распахнулась и в коридор выкатилась тучная женщина с пучком на голове, лет сорока, впрочем, сложно назвать точный возраст полных людей. Полнота прибавляет двадцать лет в юности и убавляет столько же в старости. Женщина сердито взглянула на Отто, от нее пахло луком и чем-то кислым. «Ну, что жопу свою тут расставил, пройти людям не даешь!» – буркнула она на него басом, грубо оттолкнув своими огромными лапищами, испачканными в чем-то жирном, и, с пустой авоськой в руке, направилась к лифту ловить таракана. Отто быстрым шагом прошел в свою квартиру, абсолютно не удивившись, увидев там Альберта, пьющего мятный шнапс.
– Ты значит уже и по шкафам моим полазил? – спросил его весело Отто.
– А что оставалось? Вино то закончилось, – ответил Альберт пьяным голосом.
– Они там уже надрались и калечат друг друга, – Отто кивнул в сторону коридора.
– Еще один день, еще один прогресс, – ответил Альберт, наливая новую рюмку. – Прогресс человечества всегда один. Чем больше прогрессируем – тем больше регрессируем. Мы идем все дальше от обезьян, как учил Дарвин, но мы не знаем, что этот путь – есть круг, как учу я. Чем дальше мы от них – тем ближе мы к ним. Рим то ли, Греция ли… высший прогресс порождает упадок и высший регресс. Видимо, у нас есть какая-то планка, выше которой мы не прыгнем. Когда люди строили Вавилонскую башню, бог разделил их на множество языков. Этим и закончилось все строительство. Выше неба нам не достать. А мы и так достали. Придумали ультразвуковые ФАУ17, а американцы и того пуще, высадились на Луну. А дальше что? А дальше все! Начали деградировать. Не достичь нам звезд, не тот полет. Мы прыгнули выше всех, а значит и упадем ниже всех. Я не физик, но, кажется, так все и устроено. Чем больше сила, тем больше и отдача. Видел ты когда-нибудь Маузер18 или САУ19 без отдачи? Насколько САУ мощнее Маузера – настолько у нее и мощнее отдача.
– А для чего тогда это все? Зачем им этот прогресс, от которого они несчастны? Зачем это развитие, ведущее к отдаче абсолютно противоположной ему?
– А ты еще не понял? Все ради мороженого!
– Мороженого?
– Самого вкусного в мире!
– Ну причем здесь опять твое мороженое?
– Оно самое лучшее в нашей стране. Пусть у нас нет гигиенических прокладок, туалетной бумаги, разнообразия колбас и сыров, но у нас есть вкуснейшее в мире мороженое!
– Только его нигде не достать.
– На Дне победы и при том совершенно бесплатно!
– У американцев оно тоже есть.
– Конечно есть! С растительными жирами и ароматизаторами. Это совсем не то!
– Думается мне, что за деньги там можно найти и натуральное…
– Может и можно. Но не такое, как в Рейхе! О, не такое, как в Рейхе! А еще от него нет прока…
– Как понять?
– Сильное ли удовольствие ты получаешь от пива и вяленого мяса? Думаю, нет. А они такое же получают от мороженого. Какой в нем толк, если они могут купить его в любой день? В чем его ценность? Зачем они вообще живут? Мы живем, зная, что в День победы, один раз в год, мы получим лучшее в своей жизни мороженое. А они что? Для чего они живут?
– Опять ты про свой дефицит… Может они живут чтобы получать удовольствие каждый день своей жизни?
– Пфф, – Альберт поморщился. – Разве это удовольствие, если ты получаешь его каждый день? Представь, что ты каждый день можешь иметь тысячи женщин. Сколько пройдет недель, прежде чем ты устанешь от этого и подашься в монахи?
– Зависит от темперамента. Впрочем, я тебя понял.
– Отто, пойми… Я не дурак. Я понимаю, что хочется всего и сразу… изобилия во всем… Но в том ли счастье? Или счастье в отсутствии всего, когда иногда ты можешь получить хоть что-то? Богач рад новой яхте, обеспеченный человек новой машине, средний класс радуется отпуску на море, бедняк вкусному обеду, а нищий корке хлеба… Думаешь нищий со своей коркой хлеба менее счастлив, чем богач с очередной яхтой?
– Думаю, что более, Альберт…
– Именно, что более… А представь, что нищий получит вкусный обед… ведь такое возможно… это и есть свеча. А богач не получит уже более ничего. Вот оно и счастье.
– В отсутствии оного…
– В отсутствии оного, как и прогресс живет лишь пока ему есть куда расти. Дойдя до планки все рушится. Я не биолог, но есть мысль, что планка эта в нашем мозге, а точнее в физиологическом ограничении его развития. Пока эволюция не сделала свое дело. Как улитка никогда не сможет создать двигатель внутреннего сгорания, так и нам остается лишь ждать биологической возможности дальнейшего развития. За определенной границей нас ждет лишь регресс.
– Тогда стоит подчиниться законам природы и жить так, как мы можем?
– Я думаю, что да.
– Но ведь люди в других странах могут куда больше…
– Это относительные понятия. Материально они имеют яхты и вкусные обеды, но морально мы имеем корки хлеба. У нас есть надежда на вкусный обед, у них нет надежды на что-то большее, чем яхта. Счастье не имеет отношения к достатку, лишь подогревается им, но не в значении материального, а в значении надежды. Зажги свечу, если нет лампы. Как только ты зажжешь лампу – ты навсегда потеряешь надежду на большее. Персональное солнце в гостиной нам пока что не по плечу.
– Поверь на слово, Альберт, и не спрашивай про детали. Я привык к лампам, электричеству и вкусным обедам. И мне не по нутру нынешние корки и свечи.
– Я верю и нисколько не удивлен. К хорошему быстро привыкаешь. Но ответь, счастлив ли ты был?
– Что такое счастье?
– Когда видишь свет в конце тоннеля твоей жизни.
– Тогда нет.
– Именно, что нет. А не имея всего ты был бы счастлив живя надеждой. И каждая новая корка, приправленная солью или чесноком, даровала бы тебе радость.
Отто, опьянев, взял бутылку шнапса. В кухонном шкафчике он нашел пачку итальянских гриссини20 с травами и оливковым маслом, вышел в коридор и кинул всю эту снедь на пол. Шнапс стал разливаться по полу из бутылки, вымачивая хаотично разбросанные гриссини. Любители тира бросились на пол, слизывая растекшийся шнапс, подбирая и жуя гриссини, спасая бутылку, разливая из нее остатки себе в рот.
– Это ваше счастье и ваша гордость за Рейх? – надменно шатаясь вопросил пьяный Отто.
– Это дефицитные деликатесы, – ответил жующий гриссини работяга. – Нужно быть дураком, чтобы их не вкусить.
– А не нужно быть дураком, чтобы не вкушать их ежедневно, свободно покупая их в магазине? – резонно спросил Отто.
Работяги пили и жевали, им было явно не до его вопросов.
– Не надо давать деликатес нищим, – сказал Альберт, грустно глядя на эту картину из-за спины Отто. – Они за это и Родину продадут. Люди слабы.
– Не значит ли это, что деликатесы ценнее Родины? – спросил Отто.
– Нет. Это значит, что люди слабы и не более того, – ответил Альберт. – Слышал ли ты когда-то про пирамиду потребностей психолога Маслоу?
– Нет.
– Так вот слушай. Внизу пирамиды главные потребности – еда, вода, размножение… Все высокое духом от того и высокое, что оно наверху. Чтобы быть наверху нужно удовлетворить все низменное.
– Тогда они не смогут быть наверху, пока низменное у них не удовлетворено.
– Не смогут. Но они пытаются. Это уже заслуживает восхищения. Не нужно их провоцировать и они достигнут верха. Впрочем, не будем про Маслоу. Он был евреем.
– Когда я проснусь?
– Тогда же, когда и все мы – никогда.
– Мне надоела эта реальность.
– А кому нет? Но все мы в ней живем.
Глава 7
Вечером в баре было опять многолюдно. Герда сидела за своим привычным столиком, держа в руках книгу. Пьяные мужчины подходили и уходили, Герда неизменно вежливо их отшивала. Отто сел за стойку бара, взглянул на Герду и увидел призывный взгляд и приветственный кивок. Он сел за ее столик и поздоровался. По потолку бара проплыл лебедь, в окружении амуров, Герда держала книгу в руках.
– Видишь тени людей в баре? – спросила его Герда.
– Вижу, но это лишь тени, – ответил Отто.
– О, многие из них считают эти тени людьми и даже разговаривают с ними, слыша в ответ свои собственные мысли, даже не понимая, что говорят со своей тенью… Или с чьей-то иной… Какая разница, ведь мы говорим лишь о тенях. Такая мелочь…
– Тени бывают больше людей, если правильно падает свет.
– Ты прав, бывает, что тень человека даже больше его самого. Но она все равно мелка. Видишь маленькую хрустальную статуэтку женщины на стойке бара?
– Вижу.
– Ты бы долго смеялся, если бы узнал, что кельнер хранит ее сильнее собственной жизни.
– Что же здесь смешного?
– Она напоминает ему его жену. Хрупкая, слабая, красивая и свободная… Как Веймарская республика, давно забытая и неценимая ныне. Она не была ему верна. Но она была красива. Он не хотел бы быть с ней, но свято чтит ее по сей день. Ты знал, что не все здесь едят вяленое мясо?
– А что же здесь еще есть?
– Можно пить пиво или принести с собой молока. Но некоторые категорически отказываются есть мясо животных.
– Да, у нас тоже были такие люди.
– Смешно. Вся наша страна построена на крови убитых евреев и русских, но коровы и свиньи для них табу. Им их жалко.
– Но не тебе?
– Мне не более жалко свиней, которых щадили евреи, чем самих евреев, которых не щадили свиньи.
– Такое не опасно говорить?
– Во-первых, я пьяна. Во-вторых, с тех пор, как евреев реабилитировали, это уже не опасно. У нас уже никого не травят в камерах. Мы мягки и гуманны, прямо как были французы.
– Давно ли?
– Да с тех пор, как умер Гитлер. Геринг и вся их шайка лизоблюдов сразу разоблачили его зверства и смягчили законы. Как будто они не имели ко всему этому отношения…
– Так всегда и бывает…
– Проще всего отречься от своих преступлений, когда приказы отдавал не ты… А те, что ты… документы можно сжечь, как книги Ремарка и Фрейда. Мы, дескать, ездили под землей на метро, на подземном поезде, не видя всего, что творится на поверхности. Но люди то помнят… По крайней мере те, что носят нестандартные головные уборы. Над ними смеются, ведь это экстравагантно… А они смеются над всеми в душе.
– Дай я накрою тебя, – сказал Отто, накинув лежащую рядом накидку, похожую на простыню, на их головы, создав импровизированный шатер за их столиком. – Такая красавица с книгой в руках… Музу могут легко украсть.
– Чтобы украсть музу нужно быть художником, – ответила Герда. – В этом баре сплошь посредственности.
– Но огонь страсти горит лишь на нашем столе, – сказал Отто и поджег зажигалкой потухшую свечу на столике.
– Страсть ли, надежда ли… – говорила Герда грустно. – Огонь и есть огонь. Хорошо, что он скрыт под простыней. Показать его всем было бы пошло…
– Непростительно пошло… – подтвердил Отто.
Он потушил свечу, снял простыню, оставил рулон на столике, и они тихо удалились вместе.
Проснуться в постели короткостриженной брюнетки было необычно. Пижамный вид Отто не располагал к знакомствам. Но Герду это, казалось бы, не смущало, экстравагантные наряды ее привлекали. Ее квартира была обставлена просто и стандартно, похожа на любую иную квартиру в советском ГДР, в коем она, однако, не располагалась. Коричневая деревянная мебель, за стеклом которой чешский хрусталь, ковры, стандартная посуда с немецкими орлами и общая унылая атмосфера, лишь под потолком плыли дымчатые облака, похожие на растворившийся в воздухе кучи мягкого хлопка. Стройная и красивая Герда встала с кровати, прикрывшись махровым полотенцем, и ушла в душ. Отто встал, вытершись после буйной ночи краем ее простыни, надел свою пижаму и халат, проследовав на кухню, намереваясь приготовить завтрак. Не найдя ни яиц, ни хлеба, он заварил кофе и поставил кофейные чашки на стол. Довольная Герда вышла из душа и взяла чашку со свежесваренным кофе.
– Прекрасный завтрак, – сказала она. – Если бы еще вяленое мясо…
– Я нашел только кофе, – ответил Отто извиняющимся тоном.
– У нас вообще крайне сложно что-то найти… или кого-то…
– Не думаю, что только у нас. Так везде и у всех.
– Отто, я поняла, что ты был заграницей… скажи, как там у них? У них же есть все и всегда?
– Нет, нигде нет всего и всегда. У них есть больше. И чаще. Но всего действительно важного у них нет, так же, как и у нас.
– Например, мороженого?
– Например, любви. И важного для тебя человека. Вот что важно. Мороженого у них в избытке. Но никому оно не нужно, когда оно в избытке.
– Если бы у меня всегда в избытке было мороженое, я была бы довольна, – твердо ответила Герда, со свойственным женщинам материализмом.
– Поверь мне, это не так. Человек не может быть доволен ничем, чего у него в избытке.
– Даже любви?
– Даже любви. Дай ему ее в избытке, и он заскучает. Он начнет искать чего-то большее. Возможно, новую любовь. Или чего-то еще. Может развлечений, разнообразия. Кто знает? Но все приедается. Человек не может быть счастлив.
– Звучит печально.
– Это жизнь, которую мы живем. Извини, что у меня нет для тебя иного.
– Завтра будет счастливый день. Завтра наш праздник. День Победы.
– А ты знаешь победы над кем?
– Да кто его знает теперь? Главное, что будет бесплатное мороженое. Самое вкусное из всех. И никаких рулонов.
– Да, никаких рулонов. Мороженое – это важно.
– Еще бы!
Глава 8
Отто вернулся домой следующим утром. Всюду громко звучали военные песни и марши. Не просыхающий который день Альберт встретил его в дверях с воодушевленным восклицанием: «С Днем Победы! Пошли на парад!»
– Что-то мне не хочется, Альберт, – ответил усталый Отто. – Может просто лечь спать?
– Какой спать, когда только утро и вот-вот начнется парад в честь Победы? А главное мороженое… Пойдем со мной, вместе веселее!
– Ладно, – сдался Отто. – Пойдем попробуем это твое мороженое.
Друзья спустились вниз на лифте и вышли в город. Кругом висели ленты, флаги и надписи: «С Днем Победы». В слове «Победа» буква «П» была несоразмерно большой. Альберт говорил, что раньше «победа» писалась с маленькой буквы, потом стала с большой, а теперь с каждым годом, чем дальше от них была победа, тем больше становилась буква «п» на плакатах. На улицах было много народу и ощущалось праздничное настроение. Многие пили пиво прямо на дороге, многие шли с плакатами и табличками, на которых были изображены их далекие предки, служившие в Вермахте и СС. На главной и самой широкой улице города было организованное шествие, тут был весь город. Шли люди с цветами, флагами и плакатами, играл оркестр. За ними шли совсем маленькие дети в военной форме, некоторые лежали в гробах, имитируя павших в битве. На лентах гробов были поучительные надписи, вроде: «Вы дети Рейха. Вы трава и вы земля. Не бойтесь лежать в ней за Рейх» или «Умереть не страшно. Страшно жить без жертвы за Родину».
– Страшное зрелище, – шепнул Отто на ухо Альберту. – Такое не стоит мороженого.
– Что же в нем страшного? – спросил веселый Альберт, видевший не один парад на День Победы.
– Одеть детей в военную форму – тоже, что надеть на них веревку висельника. Солдат – это смертник, он идет на смерть. Нет ничего страшнее войны.
– Но войны случаются, детям надо это знать…
– Знать, но не готовиться к этому с рождения. Знать, как это страшно, что этого нужно избежать любой ценой. Тогда они вырастут и сделают все, чтобы войн не случалось. А готовить к смерти с рождения… Извини, Альберт, но такое самопожертвование чудовищно…
– Все мы умрем рано или поздно…
– Лучше поздно, чем рано. И лучше своей смертью, а не ради кого-то или чего-то. Самая большая ценность – это человеческая жизнь и человеческое счастье.
– Говоришь как американец. А что, если без жертвы за Родину не получится жить в счастье?
– Лучше жить, чем не жить, Альберт. Знаешь в чем разница американского патриотизма от нашего? Они патриоты, потому что у них благополучная страна, хороший достаток и свободное голосование. А мы патриоты, потому что наши деды сдохли за эту страну, и мы должны будем сдохнуть.
– А если мы не сдохнем, то и деды получается сдохли зря. Так мы опозорим их память. Поэтому у нас и проводят все эти парады, чтобы мы помнили…
– Лучше бы забыли. И жили будущим, а не прошлым.
– Будущим живут те, у кого оно есть, Отто. А у нас есть только прошлое.
«Мертвые» дети в гробах и без пяти минут «мертвые» в военной форме прошли. За ними с веселой музыкой и танцами следовали люди в костюмах скелетов, как на Хеллоуин, только скелеты были страшны и облиты «кровью».
– Ну это уже совсем явная пропаганда смерти… – сказал Отто Альберту тихо.
– Сыны и дочери Рейха не должны бояться смерти. С детства в детсадах и школах нас учат тому, что умереть за Родину – героизм и высшее счастье. Нам ставят в пример ветеранов и погибших героев. Нас посещают немногие оставшиеся ветераны войны, рассказывают истории, мы все ждем когда и нам представится такой счастливый случай – умереть за Отечество. Ты явно слишком долго прожил за границей и не понимаешь… Нам нужно это. Как хлеб, которого у нас мало, как вино, которого у нас нет. Кровь для нас замена вину, а мертвая плоть хлебу. И гордость за свою нацию. Мы христиане. Христос заповедал вкушать хлеб, как его плоть, и вино, как его кровь. А мы делаем тоже, только наоборот. Ведь Христос был евреем. Поэтому и наоборот. Нам не нужны семито-капиталистические блага, нам нужна кровь и плоть, мы немцы, великий народ! Народ-завоеватель, народ-освободитель. Народ Карла Великого, Бисмарка и Гитлера. Мы захватили Рим, Париж, Лондон и Москву… – Альберт расчувствовался.
– И как же вам в 2024 году хватает на всех ветеранов? Ведь они же уже почти все умерли.
– Это не страшно. У американцев тоже не осталось ветеранов Гражданской войны, но они проводят реконструкции. Дело будет жить вечно, были бы зрители и актеры. Вначале у нас сделали ветеранами всех, кто трудился во благо Рейха во время войны, потом всех, кто родился во время нее, пусть даже за один день до Победы. Вначале их называли Дети войны, но потом им дали титул полноправных ветеранов.
– И что же дает этот титул новой аристократии? Земли? Богатства?
– О, нет. Это было бы расточительно. Только право посещать школы, детсады и парады в качестве идолов нации.
– Не выгнал бы их Христос плетью из храма?
– В храмы они не часто захаживают, только на спортивные мероприятия.
– Почему в церквях занимаются спортом?
– Спорт – это сила и здоровье, это наша религия. Это делает людей хорошими солдатами.
– А как же христианство?
– Ой, знаешь, Отто. Ты такой наивный. Когда Рим и германцы приняли христианство, они сделали день богини Иштар Пасхой, языческие Сатурналии Рождеством, а день римских оргий Днем Святого Валентина. Мы тоже изменили оболочку, не изменив сути. Только они наряжают вечнозеленое дерево и красят яйца не в честь плодородия, а в честь Христа. А мы молимся в церкви и зажигаем свечи после спортивного состязания не в честь Христа, а в честь Святого Адольфа и огненных крематориев Аушвица21.
– И в чем здесь христианство?
– Это все семантика. Христа рисовали с бородой, у Святого Адольфа есть усы. Разницы никакой. Да, его разоблачили, но он все равно отец нации и народ его любит. Этому не смогли помешать эти стервятники из партии, пытавшиеся затмить его славу. Ничего у них не вышло.
Парад близился к завершению. В конце солдаты вели каких-то людей на цепи. У них были шляпы и косички, вид у них был жалкий.
– Кто это? – спросил Отто.
– Это евреи, – спокойно ответил Альберт. – Евреев у нас не трогают, но эти совершили преступление. Они не просто евреи. Они иудеи. Их застали за ритуалами запрещенной религии, признанной экстремистской организацией. Их наказание – парад в честь Дня Победы.
– И что с ними сделают?
– Увидишь.
Люди из толпы, охмелев, стали бросать в евреев какие-то испорченные овощи. Пройдя пол пути, евреи, испачканные в тухлятине, начали падать получая удары камней, которые праздничная толпа хватала с земли, либо принесла с собой.
– Эй, жид, моли своего Яхве о пощаде, – орал пьяный немец с праздничными лентами, повязанными бантом на его груди. – Пусть он придет тебя защитить!
Пьяный немец бросил камень в еврея и пробил его голову до крови, еврей упал на землю. Остальные остановились, чтобы не раздавить его, но солдаты крикнули: «Schneller»22, тыкнули шествующих штыком и те пошли. Сжимая кулаки на руках, безвольно болтающихся по швам, со стиснутыми зубами, они шли по брату по вере, давя его ногами. У кого-то из них глаза были зажмурены в узкие щелочки, позволяющие видеть лишь тонкую полоску света впереди, у кого-то они были широко раскрыты в гримасе ужаса, непонимания происходящего. Да и сам Отто не мог понять, как такое может происходить в 21 веке, на его глазах, на глазах всех этих веселых, ликующих людей. Одно было едино. Глаза тех, кто зажмуривал их, и глаза тех, кто раскрыл их в ужасе, были полны слез. Каждый понимал: «Я, я буду следующий… Я, которого растила моя мать, обнимая своими нежными руками, ласкала и заботилась. Кто любил ее, а потом и других женщин, нежно любил. Ронял слезу над фильмами, трогательными симфониями, заботился о здоровье своего организма, ограничивая себя в удовольствиях, кормил животных, наполнял свой мозг новыми знаниями, учил языки… Я… я не плохой человек, я желаю миру добра… а если кому-то и не желал, то желаю сейчас! Не важно кто он и какой, я жажду лишь доброты всех и ко всем, как любой в минуту слабости… Я помню детство… Я слабый и нежный… Я не причинил никому вреда, но я у всех прошу прощения… Я заботился о себе, а до этого моя мать… Сколько она провела бессонных ночей выхаживая меня, сколько таблеток и сиропов она купила, чтобы я жил… А вы… Какое вы имеете право? Что сделали вы? Ничего. Но и я не могу ничего сделать… Я лишь желаю всем жизни… Всем и, в особенности, себе».
Каждый еврей в толпе вспоминал свою еврейскую мать. Каждый молил Яхве умереть быстро и попасть в лучший мир. Каждый желал обменять продолжение своей жизни на продолжение жизни всех, договориться с этими людьми. На другое они не надеялись. Но еврейский торг здесь не работал. Это были стойкие люди. Они молились Яхве, несмотря на законодательный запрет. Это было глупо, но они были стойки в своей глупости, в своей вере, это заставляло Отто их уважать. Полетели камни.
– Я не могу на это смотреть, – сказал Отто.
– Побить камнями за прелюбодеяние – это их еврейский завет из Торы. За вероотступничество, возможно, тоже, не помню. Но измена богу – это серьезнее, чем измена мужу. Ведь мужу глава Христос, а Христу глава Бог. Монахини – это невесты Христа. Не так ли?
– Ты так религиозен? Как будто вы молитесь Христу.
– Христос заменил Яхве, а Христа заменил Святой Адольф. Каждая новая религия гонит своих предшественников, одновременно уважая их наследие. Как мусульмане чтут Христа за пророка. Так и христиане чтут Яхве за бога-отца, так и мы чтим Христа.
Камни били в грудь и голову евреев, оставляя синяки и кровоподтеки. Один за другим они падали, а остальные вынужденно шли по ним, добивая их ногами. Боль, кровь, трупы и стоны – вот чем закончился парад. Евреи были единственными на нем, у кого на головах не было кастрюль.
Пьяная толпа расходилась. На дороге лежали окровавленные тела с вытекшими глазами, раздавленными черепами, обмочившиеся и обделавшиеся при смерти. Некоторые до, от страха. Впрочем, теперь уже никто не смог бы определить, когда это случилось. Толпа двинулась к палаткам с бесплатной раздачей мороженого. Мороженое давали с лопат и люди брали его руками, загребая сливочную кашу себе в рот грязными пальцами. Альберт набрал полные руки и рот мороженого, а Отто взял немного себе в ладонь.
– Ммм… – мычал довольный Альберт. – Пища богов!
– Мороженое, как мороженое, – ответил Отто, попробовав пломбир.
– Ты что? Лучшее в мире!
– Да обычное, – ответил Отто, привыкшей к жизни в ФРГ. – И аппетита у меня нынче нет.
– Как это нет аппетита? – удивился Альберт. – Смерть всегда пробуждает аппетит. Они его больше не попробуют, а мы можем!
– Да… – сказал Отто. – Они и правда больше не поедят его один раз в год… Но скажи, Альберт, ты же умный человек… Чем это так сильно отличается от разницы нас с американцами? Убитые не поедят это раз в год, в отличии от нас. А мы не поедим это каждый день, в отличии от американцев.
– Дурак ты Отто… мы его поедим, а они больше никогда. Вот и разница.
– Они не более мертвы в сравнении с нами, чем мы, в сравнении с американцами…
– Не мороженым измеряется степень смерти. Мы все мертвы. Просто кто-то это знает, а кто-то, как призрак, блуждает по Земле и думает, что еще жив. От этих то людей и идут все проблемы.
– Разве все проблемы не от человеческой сути?
– А в этом и есть человеческая суть. Чем мы занимались всю нашу историю? Нападали на другие племена, отнимали территорию, самок… В этом наша суть… Посмотри на обезьян, они делают тоже самое. Обезьяны – мерзкий вид. И мы – они же. Просто национал-социализм не врет нам. Он так и говорит: «Выживает сильнейший». Он не заворачивает свою политику в моральную оболочку. А больше разницы нет. Почувствуй воздух, Отто! Ты чувствуешь воздух?
Дул свежий вкусный ветер.
– Чувствую.
– Вот это и есть жизнь. Свежий воздух, запах трав, деревьев, земли, в которой мы непременно окажемся. Вкусная еда, женщины… Это жизнь. А все остальное придумали люди. Только то, что доступно животным настоящее. Этим и живи.
Отто вдохнул пьянящего своей свежестью воздуха и подумал о том, что действительно не так важно кто сегодня умер, что в головах беснующейся толпы, ведь есть Солнце, есть воздух, есть деревья… Есть все то, что неизменно и не важно в какой стране ты находишься, при каком строе, ведь есть вечные земные понятия, которые живут всюду: природа, запахи, любовь… Это не может сломить никакой режим. Не лучше ли жить этим вечным, человеческим, животным, приземленным? И быть счастливым. Или все-таки нет?
