Арсений Самойлов
Ускользающая почва реальности. Сборник
Глава 4
Отто думал куда ему пойти и чем заняться дальше. Был уже вечер, свечи догорали, оставляя все мысли о надежде тлеть и превращаться в тягучий воск, затвердевая и застывая на веки вечные. Он пришел в уже знакомый бар, прихватив с собой пару рулонов туалетной бумаги из туалета, оставшиеся из его капиталистической реальности, где они не стояли ничего. Кельнер налил ему пива, за неимением иного. В баре вечером сидело много посетителей с кастрюлями на головах, окончивших свой трудовой день, собирая ракеты, дула и патроны для обеспечения безопасности Рейха. На стене висели часы, которые как будто плавились, растекаясь, хотя было совсем не жарко. Выпивая пиво, Отто обратился к кельнеру.
– Как тебя зовут?
– Франц, – ответил кельнер нехотя.
– Франц, – продолжил Отто, – из чего вообще делают это мясо, не знаешь? Это чистый окорок или туда что-то еще намешивают?
– Шутник вы, герр. Скажете тоже, окорок! Мы же не члены правительства. Но свиные анусы тоже неплохи.
– Так уж ли?
– Но вы же едите! – кивнул кельнер на вяленое мясо в руке Отто.
Отто поморщился, впрочем, продолжил есть.
– И вот за это сражались наши предки и мы готовы умереть? – спросил он кельнера.
– Мы были сильнейшие, а значит лучшие. Мы побеждали всегда и везде.
– И в Первой мировой?
– Вы говорите о войне, когда на нас напала Бельгия, а за ней и весь мир? Нас поработили, но потом мы обрели свободу.
– Свободу или…
– О чем вы, герр?
– Ни о чем. Вы правда думаете, что лучше победа, чем свобода?
– Победа и есть свобода.
– Свобода – понятие относительное, впрочем, как и все. Иногда свобода от иноземцев означает отсутствие свободы любой иной. И наоборот.
– Я не понимаю вас, герр.
– Этого и не следует, – ответил Отто.
– А что вы думаете об истинной свободе? – спросила его девушка с черными короткими волосами, в открытом вечернем платье, сидящая по соседству. Впрочем, Отто заметил, что все платья у всех девушек, как и все брюки и рубашки у мужчин, были одинаковыми. Однако, кастрюли на голове девушки не было.
– Я думаю, что ее нет, – честно сказал Отто.
– Поясните. И поясните так, будто бы вы над всеми нами. Над нашей планетой, реальностью, над всем тем, что мы зовем незыблемым, неоспоримым.
– Хорошо, – такой подход Отто нравился, – если говорить будто бы ничего сущего нет, то я скажу открыто. По сути, открыто говорить можно только лишь подразумевая, что нет ничего сущего, ничего настоящего, никакой «объективной» реальности, иначе тебя осудят те судьи, которые стоят на страже этой «объективной» общепринятой реальности, поддерживаемые широчайшими людскими массами добропорядочных горожан, создающих основы социума и суть того, что принято считать моралью.
– Мораль не имеет ничего общего с нравственностью, – ответила фройляйн лукаво.
– Именно, – подтвердил немного пьяный Отто. – Позвольте мне говорить так, как будто я сумасшедший, как будто я из иной реальности, хоть и из того же 2024 года.
– Позволяю.
– Европа ренессанса… прекрасные дворцы, соборы, потом glory16 Европа – блистательная, славная Европа, в сверкающих шлемах, саблях, мушкетах… Да, были жестокости, но нужно делать скидку на жестокость того времени. Вы были жестоки к евреям, когда-то люди были жестоки к неандертальцам, к гомосексуалистам, Оскар Уайльд погиб на каторге… и что? Это было справедливо? Вы скажете не «на», а «после»? Есть ли разница? Ошибки есть всегда, начнем их признавать, то не страшно и не постыдно. Стыдно их не признать! Потом рыночная экономика, капитализм, выборная демократия, борьба с людоедскими режимами тотальной тирании нацистов и коммунистов.
– Говорите тише…
– Россия опьянена этой свободой в 1990-х годах, сошла от нее с ума, ибо легко сойти с ума от пьянящей разум свободы. Но это был закат империи. Не российской, о нет, ее закат был давно, как и британской, просто они это не поняли… Это был закат англо-саксонской империи, с чем они не могли смириться. Первый чернокожий президент. Нет ничего плохого в том, что у кого-то темнее кожа, у кого-то светлее… Но история не живет по законам политкорректности, империя не терпит толерантности. Жизнь живет свою жизнь не по законам человеческой изменчивой морали, а по практическим понятиям реальности. В ней все связано – меняется одна деталь, за ней меняется все. Эффект бабочки. Англо-саксонская империя слишком легко сдалась, а с ней и европейские континентальные колониальные империи, отдавшие свои колонии во благо общего мира и самоопределения народов, которые стали жить независимо и намного более бедно, чем при власти метрополии. Стоит только посмотреть на Индию или ЮАР, где после гуманистических мирных (и немного террористических) актов Ганди и Манделы воцарилась нищета, преступность и гражданские войны с массовыми убийствами.
– Не слышала пока что вашей версии истории, – ответила черноволосая фройляйн. – Все, что слышала я, так это полный Ordnung нашей империи в колониях и метрополии. Полный порядок и ноль терроризма.
– Охотно верю, – ответил Отто. – Полный порядок вкупе с дефицитом колбасы и туалетной бумаги… Одно меняем на другое… А впрочем не важно. Забыл представиться. Отто Штоссе.
– Герда Гребер, – представилась фройляйн, изящно протянув ручку. – Знаете, я совсем не люблю пиво. Но это все, что есть. И я научилась получать удовольствие от того, что имею. Это и есть мудрость.
– Что же вы любите?
– Я люблю море, но какой в этом толк? В чем смысл моря? Мы смотрим на море, затыкая уши наушниками, вместо того чтобы слушать мелодию волн…
– Можно не затыкать уши.
– Для большинства людей это невозможно. Давящая тишина указывает им на отсутствие в голове мыслей.
– Почему же у них нет мыслей?
– В этом им отлично помогают кастрюли.
С каждым новым часом часы на стене бара таяли и их, казалось бы, сделанный из воска материал капал на пол. Люди с кастрюлями на голове подбегали и жадно ловили ртом каждую каплю, будто бы от этого зависела их жизнь.
– А я люблю острую пищу, но здесь одно вяленое мясо… – сказал Отто, глядя на эту картину.
– О, это не проблема. В жизни и так много остроты, но порождает она, как правило, изжогу. А вот соли в ней всегда не хватает.
– И в чем соль жизни?
– Возможно, в ее отсутствии. Просто это надо вовремя понять.
– Пожалуй, мне пора. Не знаете, сколько с меня рулонов за пиво и мясо?
– О, одного рулона будет достаточно. В действительности, тут и на рулон то не набежало.
– Тогда может отмотать пару метров и все?
– Ах, раньше так и было! Но с тех пор, как провели эту деноминацию, метрами мы бумагу больше не отмеряем. Либо рулон, либо два… Да, так проще, но стало дороже жить… С другой стороны, власти говорят, что это от того, что теперь у нас нет дефицита и бумага стала куда доступнее.
– И правда, все меняется к лучшему…
– А как же иначе…
Отто положил рулон на стойку и вышел из бара.
Был вечер, но еще светло. Небо было серое, улицы мрачные и пустые. Редко проходящие мимо прохожие грозно посматривали на Отто и провожали его недоброжелательными взглядами. Ему стало неуютно, и он запахнул сильнее свой домашний халат, спасаясь от мрачных глаз и вечерней промозглости. Вдруг он осознал абсурдность происходящего. Почему он находится в общественном месте в домашнем халате? До этого ему даже не приходило это в голову. Отто моментально почувствовал себя обнаженным перед взглядами людей и ему захотелось поскорее скрыться. Ускорив свой шаг, он засеменил в сторону дома. Темная серая туча плыла за ним по пятам. Он ускорял и ускорял свой шаг, однако, туча была быстрее и настигала его метр за метром. Ветер усиливался и с каждым его новым порывом, более могучим, чем прежний, люди на улице смотрели все озлобленнее, и все более и более явно ему в лицо. Людей становилось все больше, их лица исчезали, стирались, превращаясь в черепа, а на безликих черепах горели глаза, взгляды которых были теперь устремлены отчетливо на Отто. Он уже практически бежал. На бегу он столкнулся лицом к лицу со старым, неопрятного вида, человеком в засаленном костюме и шляпе. «Ты здесь лишний» – прохрипел старик ему прямо в лицо и Отто почувствовал, как воздух из рта старика с запахом перегара обдул его щеки и губы. Старик что-то знал, он знал больше других, ведь на его голове была шляпа. Чем ближе он подходил к дому, тем больше становилось на улице людей, тем злее они были, и тем чернее становилось небо. У самого входа в дом Отто уже протискивался сквозь толпу, но все-таки вошел внутрь, с отвращением поймал двумя пальцами таракана и просунул его в отверстие в дверях лифта.
Глава 5
На его этаже картина была все той же, но царило какое-то совершенно иное настроение. Люди сновали из квартиры в квартиру, переговаривались, курили на лестничной клетке и все так же играли в тир. Но дружелюбия их как не бывало. Мрачны и угрюмы, они нервно покуривали папиросы, недовольно зыркая на Отто. Людей на этаже становилось меньше, а тараканов все больше. Как будто, по прошествии времени, они постепенно заменяют собой жильцов. Он прошел в свою квартиру, где неизменно сидел за его столом Альберт и медленно потягивал из бокала рейнвейн. За окном сверкнула молния, началась гроза.
– Все пьешь мое вино? – спросил его Отто, подсев к нему за столик, на котором догорала зажженная свеча.
– А что еще остается? Гроза.
– Гроза – не всегда плохо. В детстве я любил бегать по полю во время грозы. Дождь льет в лицо, ты уже весь мокрый, а над полем сверкают во все небо молнии… Страшное и потрясающее зрелище… Понимаешь, насколько ты мелкий и насколько ничтожно все человечество пред лицом стихии. Мы можем построить ракеты, но что они сделают против молнии, против цунами, наводнения или взрыва нашей звезды?
– На поле в грозу быть опасно.
– Не опаснее, чем говорить то, что думаешь. При любом строе, в любой стране.
– Если думаешь так, как надо, то ничего опасного в этом нет.
– Альберт… я не могу понять… Как ты можешь поддерживать нынешний строй, когда ты так много знаешь и так здраво мыслишь?
– А кто сказал, что я его поддерживаю? Поддерживать и оправдывать – разные вещи, Отто. Поддерживаем мы тогда, когда мы во что-то верим. Оправдываем, когда нам ничего иного не остается, чтобы не сойти с ума. Кто-то и правда верит, знания и ум – тоже вещи разные и совсем необязательно перекликающиеся. Но тот, кто оправдывает, тот лишь ищет пути избежать безумия.
– Зачем тебе свеча, если есть электричество? – Отто налил себе бокал, чтобы выпить за компанию.
– Электричество для них, – Альберт кивнул в сторону окна. – Посмотри на все эти дома напротив. У них у всех есть электричество. А у меня свеча.
– Но разве они не более счастливы со своим электричеством, чем ты со своей свечой в кромешной тьме?
– Ты знаешь мое отношение к технарям, Отто. У них есть технологии, их комнаты наполнены электрическим светом, они думают, что живут на свету. Но на самом деле их свет ненастоящий. Нет, не настоящий. Они думают, что все видят и все знают, но на самом деле вокруг тьма. А огонь – это истинный свет.
– Но ты сидишь в темноте…
– Зато я ее вижу. Я знаю где свет, а где тьма. И когда настанет рассвет – я его увижу. Увидят ли они его за своими шторами, со своими лампами?
– Им хорошо и при электрическом свете.
– Потому то им и нечего ждать. Они и не ждут. У них уже есть все, что им нужно, а точнее… все, что у них есть – это все, что нужно для них. По крайней мере, так они думают. Если бы у них была одна лампа на весь дом, то они считали бы это величайшим счастьем и прогрессом, на который способно человечество. А у меня есть свеча.
– Но для тебя она не счастье?
– О, нет. Совсем нет. Свеча – лишь надежда на рассвет. Я знаю, что я вижу то, что вижу. А когда взойдет солнце – вот тогда и будет счастье. Зато я себя не обманываю.
– Ты много читал и много учился. И отнюдь не считать дроби. Не суди их строго. Они видят кнопку, видят бег электронов и им этого достаточно. Дальше они не думают. Потому они и счастливы. Они не ждут. Они живут тем, что есть. А чего нет – того нет.
– В этом и разница. Потому они и счастливы…
– А что лучше? Счастье или надежда?
– Знаешь, Отто. Ты настоящий немец, раз спрашиваешь такое. И я тоже. А кто они?
– У них нет национальности. Они просто люди. Не осуждай их.
– Не осуждаю. Не все немцы Гете. Большинство из нас обычные вымуштрованные пруссаки.
– Если бы все были Гете, то никто не был бы Гете. Грош ему была бы тогда цена. А еще никто бы не делал работу маленьких людей и многие сводили бы счеты с жизнью.
– Да, так наш вид бы не выжил. Но я все же отвечу на твой вопрос. Мы не выбираем между надеждой и счастьем. Просто кому-то из нас дается одно, а кому-то другое. Есть и те, кому не далось ничего. Они долго не живут.
– Значит для нас еще не все потеряно.
– Ох, Отто. Потеряно все и для всех. И уже давно. Но у тех, у кого горят лампы, есть их жизни и их работа. А у тех, у кого горят свечи… что ж, у нас есть вино!
– За это стоит выпить, – ответил Отто и поднял бокал.
– А знаешь сколько из тех жалких дефицитников променяли бы свою работу и жизнь на эту бутылку последнего в Германии вина?
– Тем лучше для нас. Мы бы не променяли наше вино на их жизнь и работу.
– Это верно, потому то у нас еще не потухла свеча.
Вечер клонился к ночи. Лампы потухли, но у историка все еще горела свеча на столе. Казалось бы, откуда у него свеча? Он так много знает, включил бы электричество, как все! Но именно у него горела свеча.
Отто проснулся от шума в своем неизменном халате на собственной кровати. Под столом храпел Альберт. Отто запахнул халат, умыл лицо и вышел в коридор. Недружелюбно настроенные люди с папиросами в зубах стреляли из пневматических пистолетов по стенам.
– Что это вы делаете? – грозно осведомился Отто. – Это вообще-то общедомовая собственность.
– А тебе какое дело? – спросил его работяга, злобно оскалившись.
– Такое, что я тут живу.
– Не ты один тут живешь, уважай права других! – работяга продолжил дырявить пульками стены.
– Ну знаете… – Отто яростно развернулся и захлопнул свою дверь.
– Что стряслось? – Альберт как раз поднялся из-под стола и протирал спросонья глаза.
– Вчера, значит, эти люди были вполне дружелюбны, а сегодня они хамят и дырявят стены… – ответил ему Отто.
– Ясное дело, – продрал глаза Альберт. – Это же и их собственность. Чем дольше человек чем-либо владеет – тем больше он там хозяйничает и начинает проявлять свою натуру. Мало кто будет так сразу показывать всю свою изнанку, как правило, люди поначалу придерживаются видимых правил приличия, а потом уж…
– Но это же вандализм…
– Вандалы тоже были германским народом. И славным завоевателем. Они же покорили Рим, прежде чем его разорить – ответил историк – У нас это считается добродетелью. Если ты силен и смел – ты достойный сын Рейха. Интеллигентство не для социалистов, оно для слабых. Это евреи, да французы любят все это политесы. Потому что нет сил дать в морду.
– Вчера утром все эти люди казались мне вполне доброжелательными…
– Они такими и были! Но чем больше ты показываешь свое нутро, тем больше ты указываешь им, что ты не такой, как они. Такое терпеть никто не будет, это вызывает непонимание и зависть, а следовательно ярость. Не жди, что люди будут с тобой любезны, если ты не такой, как они. Дай им только время это понять.
– К тебе они тоже агрессивно настроены?
– Ты что? Я же не дурак, вроде тебя! Если бы я дал хоть одной вше понять, что я не такой же, как она, так она бы уже давно меня зажрала. Надо уметь молчать и играть свою роль!
– Я не актер.
– Как будто я актер! Но жить то хочется, а нервы трепать не особо. Ты же все равно ничего не изменишь.
– Если так будут думать все, то ничего никогда и не изменится.
– А если не все, то все равно не изменится. Результат один. Пусти льва в яму с тысячей голодных крыс и от него останутся одни кости. Нужны годы опыта чтобы это осознать.
– Пожалуй, оставлю это для актеров, сидящих вечерами с одной свечкой и бутылкой рейнвейна.
– Как знаешь, Отто, как знаешь…
Отто снова вышел из квартиры и подошел к работяге, крайне увлеченному стрельбой по стене коридора.
– Дружище, – деланно дружелюбно обратился к нему Отто. – Ну зачем же портить стены? Разве вам самим не хочется жить в красивом подъезде?
Работяга сердито посмотрел на Отто и презрительно ответил: «Хочешь жить в красоте – наводи ее у себя в хате. А это общественное место. Что хочу в нем, то и делаю».
Отто вышел из дома и пошел по улицам города куда глаза глядят. Наткнувшись на небольшой сквер, он сел на лавочку в окружении деревьев и клумб. Он размышлял обо всем, что с ним произошло в ближайшие дни и как удивительно было заснуть в ФРГ, а проснуться в Третьем Рейхе. Спустя несколько минут на лавочку села полная дама с маленьким ребенком, лет шести. Дама закурила и дым ее вонючей дешевой папиросы с названием «Sieg» ударил в нос Отто. Ребенок, с маленьким ковшиком на голове, заменяющим ему кастрюлю, кричал, шлепал по лужам и мокрой земле, оставшейся с ночной грозы. Кусочки грязи летели на пижамные брюки Отто, а пронзительный детский визг на высоких, граничащих с ультразвуком, тонах резал слух.
– Простите, пожалуйста, фрау… – обратился к даме Отто. – Я занял эту лавочку первым, к тому же вы курите мне прямо в лицо, а ваше милое дитя испачкало мою одежду… Не могли бы вы с этим что-то сделать?
Дама презрительно и свысока смерила взглядом халат и пижаму Отто, затянулась папиросой и хриплым голосом ответила: «Это общественное место. Хотите сидеть в одиночестве – сидите у себя дома». Дальше говорить было явно не о чем, Отто встал и пошел в сторону бара. В Германии, которую он знал, было бы совершенно невежливо нарушать личное пространство индивида, пусть даже без курения и непослушных детей. Как-то он отдыхал в Турции и заметил, что на Востоке иные порядки, более коллективные. Если ты лежишь на пляже один, а вокруг ни души, то турок, пришедший только что на пляж, ляжет не как немец, как можно дальше от тебя, а наоборот, вплотную к тебе. Вы будете лежать одни на пустом пляже, лицом к лицу, и турку такое соседство будет вселять спокойствие и защищенность, уверенность в своей сплоченности с прайдом. Или же он просто подумает, что иначе вы обидитесь, решив, что он лег от вас подальше, как от прокаженного? Кто поймет это коллективистское азиатское мышление? Или оно не азиатское? Раз немцы подверглись его влиянию, стоило им сменить идеологию с индивидуалистического капитализма на коллективистский социализм?
В баре за стойкой стоял все тот же кельнер, исполняющий роль бармена, за неимением коктейлей и чего-либо иного, кроме пива. На бутылках красовалось довольное улыбающееся лицо толстого бюргера. Отто заказал кружку лагера и сел за стойку. Рядом сидел уже поддатый старик, заросший щетиной. Взгляд старика был очень добрый, но на коже лица зияли каналы складок, говорящие о тяжелой жизни. Быть пьяным в такое время означало уже привычку, а не сиюминутную ситуативность. Кастрюля на голове старика была особенно толстой, старой, и на вид чугунной.
– Ваше здоровье, – поднял бокал Отто в направлении старика.
– Ваше здоровье, юноша, – старик воодушевленно поднял свою кружку, отпив залпом добрую половину.
– Не тяжело вам с такой чугунной кастрюлей? – спросил Отто.
– С годами привыкаешь. Вначале она была легкая, из алюминия, потом стала стальной, теперь чугунной. Укрепляет мышцы шеи, знаете ли… Могучая шея – символ крепкого мужественного германца.
– Видимо, как и сплющенная голова, – ответил Отто задумчиво. – Жаль, что от тяжести кастрюль, а не мыслей.
– Любите ли вы наше пиво? – спросил старик, не поняв, что тот имеет ввиду.
– Люблю, – честно ответил Отто. – Пиво превосходное, но в свое время я любил еще и вино.
– Вино… – протянул старик. – Было время алкоголь был настоящим… Чувствовался вкус винограда или пшеницы… Но! У нас есть хмель и ячмень, это тоже прекрасно!
– Конечно, прекрасно, – ответил Отто, помнив науку историка. – У нас все сейчас прекрасно.
– Все, да не все… – хитро прищурился старик. – Было многое и лучше… Но только при фюрере…
– При фюрере, да лучше? – удивился Отто, чувствуя, как ему становится некомфортно от доброжелательного собеседника, искренне расположенного к нему.
– А то! Вы, молодой человек, этого не помните, но поверьте старику. Сейчас все не то. Вам кажется, что сейчас блаженство, да и только? Но я помню времена много лучше нынешних!
– Куда уж лучше нынешних? – спросил Отто, впрочем, сарказма его собеседник не уловил.
– У нас было все! Сражения, победы, вино, пиво, шнапс! А кастрюли нам заменяли железные армейские каски! Я помню это все. Было трудно, но это было великое время!
– Не сомневаюсь, – вторил Отто, не желая спорить.
– Мы были великой нацией! А теперь? Ни тебе войны, ни тебе шнапса… гражданские кастрюли… Лучше сто раз умереть за фюрера, выпив бутылку вишневого шнапса, чем просиживать штаны на заводе, мастеря компрессоры для холодильников, которые всегда пусты…
– Сложно не согласиться.
– Вы хороший молодой человек… – расчувствовался старик, ощущая единение с собутыльником, якобы согласным с ним во всем. В старике чувствовалось одиночество, которое он охотно заполнял любым собеседником, готовым играть роль соглашающегося с ним, ощущая мнимое чувство идентичности, будто бы его личность продолжит жить в молодых после его смерти.
– Но не лучше ли было бы проиграть, чтобы жить в таком же достатке, как люди на Западе? – рискнул Отто.
– Проиграть? – старик насупился. – Ничто не лучше, чем проиграть! Мы, немцы, лучше землю будем жевать, но мы навсегда останемся народом-победителем!
– Да, конечно же… – пассивно ответил Отто, отпивая из кружки – Победа важнее сытой жизни…
– Да! – сказал гордо старик. – Ты такой же, как я. Есть ценности важнее рулонов!
– Тут я спорить не стану…
– Тебя ждет дома твоя фрау? – у старика уже заплетался язык.
– Меня ждет дома только пьяный историк, – искренне ответил Отто.
– Да, мы с тобой такие… – сказал старик, уже не особо отличая Отто от себя самого, приписав его личности свои черты и не сильно слушая что, собственно, говорит сам Отто. – У меня дома тоже жена, которая пилит и пилит меня своими историями, да нотациями. А старику хочется лишь выпить, да забыться.
– Тогда вам уже пора. Вы и так сегодня много выпили.
– Много я выпил вчера! Сегодня я лишь старался не потерять это чувство полета. Знаешь, в войну я был летчиком.
– Вы и сейчас летчик.
– Да, вольная птица. А все ж на аэродроме ждет командир в юбке… Да, при фюрере такого не было! После его смерти развели весь этот социализм! «Новое течение», «разоблачение фюрера»… Хочешь мое мнение? Просто эти крысы его боялись и боялись того, что сами они ничего не стоят! Вот и разоблачали его «преступления», жидам дали права, почти как у человека, социализм стали строить…
– Но разве социализм не часть названия национал-социализма?
– Названия, названия… Мы не за то сражались, чтобы жить как русские…
Старик икнул, допил последние капли из кружки, оставил пару рулонов на стойке и, шатаясь, ушел восвояси.
