Аркадий Владимирович Корнев
Государство и право в контексте консервативной и либеральной идеологии: опыт ретроспективного анализа

Полная версия

§ 2. Концептуальная сущность консерватизма и либерализма

Политические и правовые идеи оказывают существенное влияние на практику государственно-правового строительства в любой стране. «Идеи правят миром» – тезис, который М. Вебер практически доказал, и довольно убедительно. Если П. А. Гольбах выдвинул только предложение, Наполеон Бонапарт как человек дела поддержал его, то М. Вебер подвел под это мощный методологический фундамент.

В. О. Ключевский заметил, что общества, свободного от идей, никогда не было. Само общество – это уже идея, потому что общество начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начинают сознавать, что они общество. Личные убеждения, становясь господствующими в обществе, входят в общее сознание, в нравы, право, становятся правилами, обязательными для тех, кто их не разделяет.^[32]

Консерватизм, либерализм и социализм являются самыми заметными и влиятельными политическими доктринами за последние 200–300 лет. Их борьба и взаимовлияние – очень интересная тема для исследователя.

Клинтон Росситер совершенно справедливо заметил, что «консерватизм» – это слово, которое обычно вызывает раздражение и вводит в заблуждение. Но поскольку оно означает реальные и устойчивые способы мышления и деятельности, и маловероятно, что будет найдена какая-нибудь общепризнанная замена термину консерватизм, ему суждена долгая жизнь в качестве удобного, хотя и опасного понятия общественной науки. На исследователях, которые употребляют этот термин, лежит тяжелая обязанность проявлять максимальную точность в использовании слов, отягощенных печатью традиций и налетов эмоций.^[33]

Некогда В. Вильсон произнес: «Консерватор – это человек, который сидит и думает, но чаще сидит». Интрига оправдывает себя ровно наполовину. Консерваторы никогда не стремились к политическим спекуляциям и созданию стройных убедительных доктрин. Чаще всего они занимались конкретным делом, отвечая работой на возвышенные фантазии либералов.

Писать о консерватизме как явлении и консерваторах как о людях с определенным стилем мышления – довольно проблематичная задача. Как здесь не согласиться с И. Б. Сокольской, которая пишет о том, какой сложной научной проблемой стала идентификация ранее вполне определенных теорий, представленных теми или иными национальными научными школами. Информационные потоки, ускорение ритма жизни порождает синдром «Вавилонской башни», когда терминологически невнятный язык порой мешает ученым понимать друг друга. Все чаще научные споры заходят в тупик, так как в их ходе неизбежно возникает вопрос: «А что Вы понимаете под социализмом, коммунизмом, консерватизмом, современностью и т. д.?»^[34]

И. Б. Сокольская предлагает свою методику классификации явлений:

1) вспомнить все известные нам виды этих предметов (явлений) и перейти к работе с их обобщенными образами и свойствами;

2) выделить перечень наиболее отличающих их свойств;

3) выявить ближайшие в системной шкале общие свойства;

4) найденные общие свойства утвердить в качестве названия, объединяющего выбранные предметы (явления) в один класс;

5) объединяющие свойства не должны противоречить другим свойствам систематизируемых предметов.^[35]

Представляется, что данная методика позволит избежать заблуждений и грубых ошибок, хотя при характеристике общественно-политического явления очень трудно оставаться объективным. А. Н. Боханов совершенно прав в том, что само намерение выработать теорию консерватизма в общем-то является не свойственным консерватизму побуждением. Осуществление этого намерения уводит консерватора слишком далеко от инстинктивного благоговения по отношению к устоявшимся обычаям.^[36]

С этим мнением имеет смысл согласиться. М. Н. Катков, в «консервативной репутации» которого не приходится сомневаться, в одной из своих передовиц пишет о том, что в числе особенно часто употребляемых в наше время понятий применительно к политическим предметам находятся консерватизм и либерализм. Если речь идет о государстве, которого мы граждане, о народе, которого мы дети, о деле, которому мы служим, об общем интересе, которому мы призваны способствовать, то вопрос отнюдь не в том, либералы мы или консерваторы. Весь вопрос о том, хорошо ли мы служим, полезна ли принимаемая или предлагаемая нами мера делу нашего служения, а не в том, либерального она пошиба или консервативного. Мы – русские люди, наше отечество – Россия. Делайте же нам то, что требуется для пользы нашей страны, что может послужить во благо нашему народу. Если вы честные люди и не хотите быть в дураках, не думайте ни о консервативных мерах, ни о либеральных учреждениях, а заботьтесь только о том, что по искреннему зрелому убеждению вашему соответствует действительным потребностям страны в данное время. Только политически незрелые люди делят у нас партии на либеральные и консервативные.^[37]

Что ж, мысль М. Н. Каткова подкупает, если бы он оставался ей верен. Спустя некоторое время он напишет, «что они зовут либерализмом и что по-русски зовется звонким именем «измена» своему народу, а затем, волей или неволей, и всему остальному…»^[38] Своих политических оппонентов известный публицист не отказал в удовольствии охарактеризовать совершенно недвусмысленным образом. Таким образом, если сами консерваторы не стремятся определиться с тем, что есть консерватизм, то это за них должны сделать другие.

Попытка дать характеристику тому или иному идеологическому течению чаще всего приводит к заимствованию соответствующего материала из каких-либо словарей, справочников, энциклопедий. Видимо, это самый легкий из путей. Но может ли он привести нас к истине? Вряд ли. Так что лучше не поддаваться искушению, и тому есть несколько причин. Во-первых, любое общественное явление, и консерватизм здесь не является исключением, не укладывается в заранее определенные схемы. По сути все классификации, в том числе деление политических партий и людей на консерваторов или либералов, весьма условны. Есть некий «идеальный тип» (М. Вебер), который не всегда и не во всем совпадает с жизненной реальностью. Во-вторых, общественное явление, процессы не стоят на месте, они постоянно находятся в движении в силу законов внутреннего развития, помноженных на внешние обстоятельства. Одним словом, консерватизм никогда не являлся застывшей категорией. Он постоянно развивался, принимая все новые и новые черты. Но в целом, в своей основе, консерватизм сохранил то, что отличает его от всех других идеологий. Учитывая эти обстоятельства, следует весьма осторожно относиться к существующим определениям. Для иллюстрации приведем один пример. Так, философский энциклопедический словарь консерватизм (от лат. conservator – охраняю, сохраняю) квалифицирует как идейно-политические течения, противостоящие прогрессивным тенденциям социального развития. Носителями идеологии консерватизма выступают различные общественные классы и слои, заинтересованные в сохранении существующих общественных порядков. Характерные особенности консерватизма – враждебность и противодействие прогрессу, приверженность традиционному и устаревшему.^[39]

Если бы консерватизм действительно был бы таким, каким его представили авторы словаря, то консерватизм давно являлся исключительно исторической категорией. В действительности же консерватизм переживает свое второе рождение. Люди просто устали от бесконечных перемен, поэтому хочется стабильности, надежности, предсказуемости. На этом, собственно говоря, и держится консервативное политико-правовое направление, поэтому консерватизм – явление постоянное, присущее человеческому обществу, своеобразный противовес буржуазной вере в прогресс и нигилистическому отрицанию традиционной культуры. Уже потому в основе его лежит преимущественно защитная функция.^[40]

К. Мангейм, авторитетный специалист в теории и истории консервативной мысли, замечает, что определения «консервативный» и «либеральный» в нашей терминологии есть нечто большее, чем политические цели. Они предполагают собой родство с определенными философиями и, следовательно, совершенно различные способы мышления. Таким образом, понятие «консерватор» означает, так сказать, всю обширную структуру мира и социологическое определение этого слова (неизбежно более богатое, чем политико-историческое определение) также должно учитывать историческую конфигурацию, которая породила новое определение как показатель нового факта.

Одна из наиболее характерных черт консервативного способа жизни и мышления – стремление придерживаться того, что непосредственно дано, действительно и конкретно. В результате мы получаем совершенно новое, очень выразительное ощущение конкретности, отражаемое в использовании определения «конкретность» с антиреволюционным подтекстом. Переживать и мыслить конкретно … значит условное отвержение всего, что попахивает спекуляцией и гипотезой.^[41]

В определенном смысле консерватизм вырос из традиционализма: в сущности, это прежде всего сознательный традиционализм. Тем не менее это не синонимы, поскольку традиционализм проявляет специфически консервативные черты только тогда, когда становится выражением определенного, цельно и последовательно реализованного способа жизни и мышления, формирующегося с самого начала в противостоянии революционным позициям, и когда он функционирует как таковой, как относительно автономное движение в рамках общественного прогресса.^[42]

Итак, консерватизм, как, впрочем, и либерализм, представляет собой определенный тип мышления, который и создает свое представление об окружающем мире и человеке в нем. «Мы слепо не замечаем существования стилей мышления, – говорит К. Мангейм, – поскольку наши философы стараются нас убедить, что мысль не развивается как интегральная часть исторического процесса, а снисходит на человека как абсолют…»^[43]

По утверждению К. Мангейма, наиболее обещающий способ проникнуть в структуру консервативной мысли состоит в том, чтобы сравнить отношение консерватизма к методологическим постулатам доктрины, основанной на естественном праве, т. е. либерализму.

Но прежде всего надо иметь в виду, что консерваторы ставили под сомнение идею естественного состояния, общественного договора, принципы суверенности народа и прав человека. Идейное противостояние с либерализмом было основано на том, что:

1) консерваторы заменяли разум такими понятиями, как История, Жизнь и Нация. Таким образом, возникли философские проблемы, доминировавшие в течение всей эпохи. Большинство школ, ставящих «бытие» прежде «мышления», происходит из идеологического противостояния романтизму, особенно из опыта, связанного с контрреволюцией;

2) дедуктивным наклонностям школы естественного права консерватор противопоставляет иррационализм действительности;

3) в ответ на либеральные постулаты всеобщего значения для всех консерватор ставит проблему индивидуума радикальным образом;

4) понятие общественного организма было введено консерваторами для противопоставления либерально-буржуазному убеждению, что все политические и социальные инновации имеют универсальное применение. Это понятие имеет особое значение, поскольку вытекает из естественного для консерваторов стремления остановить распространение французской революции, указав на невозможность переноса политических институтов одной нации на другую. Столь характерное для консервативной мысли подчеркивание качественных характеристик также происходит от этого импульса;

5) противостоящий конструированию коллективного целого из изолированных институтов и факторов, консерватизм выдвигает тип мышления, который исходит из понятий целого, которое не является простой суммой его частей. Государство и нация должны пониматься как сумма их индивидуальных членов, напротив, индивидуум должен пониматься только как часть более широкого целого. Консерватор мыслит категорией «Мы», в то время как либерал – категорией «Я». Либерал анализирует и изолирует различные культурные ценности: Закон, Правительство, Экономику, консерватор стремится к обобщающему и синтетическому взгляду.

Характеристику консерватизма, которую дает Мангейм, уместно усилить свидетельствами самих консерваторов. «В России государственную партию, – писал М. Н. Катков, – составляет весь русский народ. Гнилой либерализм и гнилой консерватизм оказываются только в нашем гнилом космополитическом и поверхностном образовании… Неужели не пора исчезнуть всяким партиям на Руси, кроме той, которая едина с русским народом?»;^[44]

6) одно из главных логических возражений против стиля мышления, основанного на естественном праве, – это динамическая концепция Разума. Сначала консерватор противопоставляет жесткости статической теории Разума движение «Жизни» и истории. Позднее, однако, он находит значительно более радикальный метод отделаться от вечных норм Просвещения. Вместо того чтобы рассматривать мир как вечно меняющийся, в отличие от статичного разума, он представляет сам разум и его нормы как меняющиеся и находящиеся в движении.^[45]

Характеризуя консерватизм, исследователи не всегда обращают должное внимание на его антропологическую составляющую. Для консерватора, перефразируя М. Горького: «Человек – не звучит гордо». Может быть даже, сам человек не является лучшим творением природы. Он есть сосредоточение пороков, греха, страстей. В нем сидит потенциал разрушителя и вандала. Человек подвержен огромному влиянию сил Добра и Зла. Эти силы скрыты в нем самом. Он уничтожает природу, стремится подчинить себе других людей, человек всегда и во всем руководствуется своим собственным эгоистическим интересом. Можно ли абсолютно доверять человеку? Консерватор дает отрицательный ответ на этот вопрос.

Жозеф де Местр, один из родоначальников консервативной политической мысли, признавался, что «Конституция 1795 г., как и ее предшественницы, были созданы для человека. Но ничего подобного человеку в мире нет. За свою жизнь я повидал французов, итальянцев, русских и других; благодаря Монтескье я знаю также, что “можно быть персианином”. Что же до человека, то я заявляю, что никогда в жизни его не встречал; ежели он в жизни и существует, то мне он остался неизвестен».^[46]

Все это очень сильно напоминает эпизод из жизни киника Диогена, который, по преданию, жил в бочке и имел, мягко говоря, весьма оригинальные представления об обществе и самом человеке. Диоген Лаэртский описал один случай из жизни нетривиального греческого мыслителя. Однажды якобы он вылез из бочки и громко закричал: «Люди! Люди! Скорее ко мне!» Большая толпа откликнулась на призыв мудреца. Окруженный толпой, он взял палку и, замахнувшись, сказал: «Пошли прочь! Я звал людей, а не скотов». Что уж говорить о его странствиях с фонарем в руках при палящих лучах солнца, когда он на недоуменные вопросы сограждан отвечал, что ищет человека.

Трактат Ж. Ж. Руссо «Об общественном договоре» начинается, как известно, со слов: «Человек рожден свободным, а везде он в цепях». Ж. де Местр без церемоний называет это безумством. С его точки зрения люди слишком порочны, и потому с них нельзя снять оковы сразу после их появления на свет, рожденные в грехе, они могут стать приемлемыми только при помощи общества и государства, которые подавляют искажения личных суждений, не знающих границ.

В животном мире, говорит он, царит взаимоистребление. Над всеми бесчисленными видами животных стоит сам человек, чья смертоносная рука не щадит ничего: он убивает, чтобы доставить себе пропитание, убивает, чтобы раздобыть себе одежду, убивает, чтобы облечь себя в украшения, убивает, когда нападает, убивает, когда защищается, убивает ради науки, убивает ради забавы, – он убивает, чтобы убивать! Гордый и грозный повелитель, он требует всего, и ничто не в силах ему противиться. Человек требует всего и сразу: у человека – внутренности, чтобы звонко играла арфа, у волка – смертоносные клыки, чтобы полировать легкие произведения искусства, у слона – бивни для игрушек ребенку, а обеденный стол весь покрыт трупами. Но какое же существо станет истреблять того, кто истребляет всех? Он сам: именно человеку предписано убивать человека. Так неуклонно исполняется великий закон насильственного истребления живых существ. И земля, непрерывно орошаемая кровью, есть лишь громадный алтарь, где все живущее должно приноситься в жертву, – без передышки, без отдыха, без меры, вплоть до скончания веков, вплоть до полного исчезновения зла, вплоть до смерти самой смерти.

По глубокому убеждению Ж. де Местра, человека можно спасти, лишь сковав его ужасом перед властью. В этой связи правительство для Ж. де Местра – настоящая религия. Оно имеет свои догматы, свои таинства, своих священнослужителей. Позволить каждому обсуждать правительство – значит разрушить его. Первейшая потребность человека состоит в том, чтобы его растущий рассудок оказался под двойным ярмом – государства и церкви. Рассудок, разум следует уничтожить, он должен затеряться в разуме нации таким образом, чтобы из личного существования он преобразился в иное, общественное создание, подобно тому, как река впадает в океан. И вообще, нет ничего более гибельного для истинной мудрости, чем научно обоснованные принципы.^[47]

В самостоятельности человека сомневается и Константин Леонтьев. «Если бы идею личной свободы, – рассуждает он, – довести до всех крайних выводов, то она могла бы, через посредство крайней анархии, довести до крайне деспотического коммунизма, до юридического постоянного насилия всех над каждым или, с другой стороны, до личного рабства. Дайте право людям везде продавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т. п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы крепостных рабов или полурабов, по воле».^[48]

Не заигрывает с человеком и К. П. Победоносцев: «Всякий человек есть ложь, и всякое слово его, от себя сказанное, есть праздное слово самообольщения».^[49]

Если либералы исходили из совершенной природы человека, то консерваторы, наоборот, с этим всячески не соглашались. Надо менять не общественные институты, тем более если они прошли проверку временем, а природу самого человека, прежде всего воспитывать в нем совестливость, нравственность, чувство долга.

В самом общем виде консерватизм характеризуется защитой устоявшихся ценностей. В силу своей психологии консерваторы категорически против любых заимствований, особенно из-за рубежа.

Порой позиции русских консерваторов принимают гротескный характер. И. Солоневич, например, писал: «И если Европа “была проклятием России”, точка зрения, на которой стою я, – то путь нашего спасения лежит прежде всего в нашем спасении и от того, что она нам с собой принесла».^[50]

Н. Я. Данилевский о представителях западнического крыла русской интеллигенции писал, что все они одинаково черпают свои идеи не внутри русской жизни, а вне ее; не стараются отыскать сохранившееся еще зерно истинно русской жизни и развить его в самобытное самостоятельное целое. У всех этих направлений один идеал – Европа. Этот идеал одни видят, правда, в отживших уже или отживающих формах: в английской аристократии или даже в мекленбургском юнкерстве. Другие, так сказать, нормальные либералы и западники – в том, что составляет современную жизнь Европы, в ее конституционализме, промышленном движении, крайнем развитии личности и т. д. Третьи, наконец, видят этот идеал в явлениях, продуктах и деятелях начавшегося разложения европейской жизни: в разных социальных системах или в революционной организации и пропаганде. Как ни различны эти три категории предметов поклонения, они все-таки явления одной и той же цивилизации, одного и того же культурного типа, который всеми ими принимается за единственно возможный, общечеловеческий, и потому все эти несамостоятельные направления мысли и жизни в России одинаково подводятся под общее родовое определение западничества, или европейничанья.^[51]

Консерваторы всегда выступали против унификации – государств, законодательств, культур, образов жизни и т. д. «Всеми своими побуждениями, – писал Н. Я. Данилевский, – я придерживаюсь этого последнего учения, потому что самобытность политическая, культурная, промышленная составляет тот идеал, к которому должен стремиться каждый исторический народ, а где недостижима самобытность, там, по крайней мере, должно охранять независимость».^[52]

В подобном русле рассуждает и К. П. Победоносцев. Он полагает, что с водворением новых начал (либерализм. – А. К.) мир превратится в царство пустоты и скуки. На все и на порок наравне с добродетелью ляжет бледная, бесцветная краска, всякое глубокое чувство и радости и печали утратит живость и силу, и полноту звука в общей гармонии. Не будет контрастов, не будет разнообразия, не найдется возвышенной мысли для философа, сатирик лишится юмора и остроумия, у всех и у каждого утратится то, что давало силу всему, возбуждающее начало.^[53]

Всякая история доказывает, – отмечает Данилевский, – что цивилизация не передается от одного культурно-исторического типа другому. Те, кто мечтает об одной общечеловеческой цивилизации, объективно должны прийти к мысли об уничтожении других народов, которые служат этому препятствием. Н. Я. Данилевский без всякой дипломатии заявляет, что потаенной мечтой романо-германской цивилизации является уничтожение России как оплота славянства на пути к военной, политической, культурной гегемонии Запада. Отечественные либералы только помогают этому делу, вольно или невольно прикрывая свои дела рассуждениями об общечеловеческих интересах, которые на самом деле являются всего лишь средством унификации, а следовательно, порабощения романо-германским миром других культурно-исторических типов.

Консерватор, в противовес либерализму с его правами и свободами, отдает приоритет обществу, государству, религии, семье, нравственности, обязанности. Недаром Н. А. Бердяев писал о консерватизме не как о политическом направлении и политической партии, а как об одном из вечных религиозных и онтологических начал человеческого общества. Консервативно мыслящие люди, как правило, религиозны, среди них практически нет атеистов. Более того, безбожие они считают опасным для общества и государства. Консервативно мыслящий писатель устами своего героя спрашивает: «Если Бога нет, значит, все дозволено». Князь Мещерский, видный российский консерватор, редактор «Гражданина», в своих дневниках писал: «Я не видел на своем веку более полного консерватора, не видел более убежденного и преданного своему знамени монархиста, не видел более фанатичного приверженца самодержавия, чем Достоевский».^[54] К. Леонтьев вопрошает: «Семья? Но что ж такое семья без религии? Что такое русская семья без христианства?»^[55] Сам характер вопросов предполагает определенный вариант ответа. Как говорил Победоносцев, «жизнь есть великий долг, налагаемый Богом на человека».

Жозеф де Местр поучал: «Людям должно быть ясно: именно то, что безбожники ненавидят, то, что приводит их в исступление, то, на что они всегда и везде яростно нападают, – и есть истина». А на что, собственно говоря, нападают безбожники (читай, либералы. – А. К.)? К. Леонтьев дал совершенно прямой ответ – на государство, на церковь, на семью, на нравственность, на общество, т. е. на все то, что пока не дает развернуться человеческому эгоизму.

Ну что ж, семьи на Западе уже практически не осталось, церковь настолько модернизировали, что она уже никому не мешает. Как совсем недавно заявил один очень известный американский журналист, «Бог – это хороший парень, с которым всегда можно договориться». О нравственности и говорить не приходится. Одним словом, консерваторы в каком-то смысле оказались пророками.

С легкой руки английского короля Георга III консерватизм называют «философией джентльменов». В этом есть изрядная доля правды, поскольку консерватизм имеет серьезные претензии на аристократичность, прежде всего аристократичность Духа. Недаром Сократ и Цицерон, а еще раньше Конфуций говорили, что «править государством должны знающие».

Консерваторам всех времен и народов всегда был близок идеал древнегреческих мудрецов – мера, золотая середина, отсутствие крайностей. Вообще, консерватор не мыслит себе мира без ограничений. Именно ограничения и могут противостоять миру хаоса, беспорядка, всяким радикальным новациям. В этом смысле консерватор проявляет себя как последовательный законник, сторонник правового подхода, ибо право для него и есть система ограничений, запретов, сдерживающих необузданные порывы эгоистичных индивидуумов. Источник права для консерватора кроется не в неких отвлеченных принципах или естественных правах, а в обычаях, традициях предков, веками доказавших свою жизненность. Эти обычаи, традиции определенным правовым образом сформулированы культурной элитой нации в качестве универсального регулятора общественных отношений. «Законность и порядок» выступают юридическим лозунгом консервативного направления.^[56]

Консерваторы выступают за законность, но сами законы и право они не выводят из общественного договора или естественного состояния человека. И здесь, т. е. при подходе к праву у консерваторов, проявляется иррационализм. Любая власть, считает Ж. де Местр, основанная на определенных законах, исходит из узурпации законодательных прерогатив всевышнего. Следовательно, всякая конституция как таковая плоха. По его мнению, у истоков веры в демократию стоит заблуждение жалких, обмороченных, исполненных самомнения существ. Обманчивое чувство собственной мудрости и силы, слепое нежелание признать превосходство одних людей над другими ведет к смехотворным декларациям о правах человека и трескучей болтовне о свободе.

Константин Леонтьев выдвинул тезис, к которому трудно найти адекватное отношение. «Я осмелюсь, даже не колеблясь сказать, – написал он в своей знаменитой работе «Византизм и славянство», – что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция»^[57]. Так и хочется произнести: «Ведь предупреждали же!»

В своих мемуарах К. Леонтьев приводит один разговор с очень образованным и влиятельным турком. «Верьте мне, говорит турок, Россия будет сильна до тех пор, пока у вас не будет Конституции. Я боюсь России, и от всего сердца желал бы, что в России все-таки сделали Конституцию, но опасаюсь, что у вас государственные люди всегда как-то очень умны».

В противовес либералам консерваторы чаще всего говорят об обязанностях человека, чем о его правах. Только тогда, когда человек следует своим обязанностям перед обществом, государством, церковью, семьей, можно говорить о его правах. Консерваторы не принимают лозунга о равенстве всех людей, начертанном на знамени Великой французской революции, хотя, впрочем, для них она не более чем «зигзаг истории». Поэтому консерваторы выступают за четкую социальную стратификацию и индивидуальные социальные статусы. Им непонятен термин «средний класс», для них существуют пахари, ученые, воины, торговцы и т. д. Консерваторы, как правило, выступают и за четкое половозрастное различие. Гегель, например, считал, что сфера мужчин – это наука, а также общественная и государственная жизнь, в то время как женщины должны посвящать себя семье и церкви. Так же считал и Ф. М. Достоевский.

Если не брать современный период консервативной идеологии, то мы увидим, что консерватор отдает предпочтение общественному и государственному интересу. В политической сфере он выступает за сильное централизованное государство или уж, во всяком случае, за последовательное унитарное начало. Именно такую доктрину отстаивал один из отцов-основателей США А. Гамильтон. В то же время консерватор отметает всякие покушения на частную собственность даже со стороны государства. Семья, основа общества, должна иметь сферу индивидуальной свободы, которую трудно себе представить без обособленного имущества.

В отличие от других теорий консерватизм сложно политически идентифицировать с каким-либо классом или с социальной группой. Консерватором в одинаковой степени могут быть и банкир, и крестьянин. Другим отличительным признаком консервативной идеологии является отсутствие сколько-нибудь очерченного политического идеала. Если подвести под общий знаменатель, то консерватизм выражается в том, что:

– признается существование некоего универсального порядка, объективированного в религии;

– защищается гибельность радикальных преобразований, недоверие к прогрессу, если он порывает с национальными корнями;

– отстаивается неравенство людей, прежде всего в умственном и физическом развитии;

– констатируется ограниченность человеческого разума, следовательно, отдается предпочтение интуиции, традиции, ритуалам, символам;

– недвусмысленно выражается несовершенная природа человека, у которого под маской внешней благопристойности часто скрываются греховность и разрушительный потенциал;

– отстаивается незыблемость частной собственности как основы экономического благосостояния семьи и социального порядка;

– подтверждается приверженность социальной стратификации общества и резкое неприятие уравнять всех при помощи закона;

– обнаруживаются симпатии к элитизму (элитарности), к тому, чтобы «лучшие» управляли государством.

Российским консерваторам присущи все те черты, которые характерны для консерватизма вообще. Тем не менее, полагает В. Я. Гросул, русский консерватизм был ориентирован прежде всего на сохранение существующих социальной, политической и в меньшей степени экономической систем. Зарубежное влияние на русский консерватизм имело место, но «… в общем, отечественный политический консерватизм – это явление доморощенное, глубоко укорененное в России. У русского консерватизма существовало свое лицо; среди отстаиваемых им ценностей важнейшими были патриотизм, традиционная русская мораль и религия. Отечественный консерватизм декларировал свой путь, но он был, однако, лишь повторением того, что происходило в Европе столетием ранее».^[58]

По образному выражению А. Н. Боханова, русские консерваторы были людьми «Веры, Традиции и Порядка».

На «круглом столе», посвященном русскому консерватизму, Д. М. Володихин высказал интересную мысль, а именно – интуитивно или по опыту многие сегодня признают мощь отечественного консерватизма. Его изучение может оказаться чрезвычайно перспективным, если принять во внимание и тот факт, что в западной науке распространятся концепция «сумерек Просвещения», т. е. ментального и политического «износа» просвещенческой идеологической парадигмы в постмодернистском обществе. В этом смысле консерватизм становится претендентом на роль стержнеобразующей идеологии современности. Изучение консервативного наследия уже переходит из области научных разработок в область прикладной политологии.^[59]