Аркадий Аверченко
Юмористические рассказы
Утопленники
По Пере куда-то спешил человек.
Знакомый остановил его и спросил:
– Куда?
– В тюрьму.
– Навещать кого-нибудь?
– Нет.
Он помолчал и добродушно добавил:
– Может быть, кто-нибудь меня навестит.
И тут же между ними произошел такой краткий диалог, что ему позавидовал бы любой спартанец:
– Долги?
– Огромные.
– Предприятие?
– Идиотское.
– Коммерция?
– Антреприза.
– Прогорели?
– Сажусь.
– Кредиторы подсидели?
– И публика.
Будущий арестант сразу заволновался и вышел из рамок лаконичности.
– Вы знаете, что меня погубило? Султанская вода!
– Да что вы говорите? Такой вкусный освежающий безвредный напиток…
– Я захлебнулся, утонул в нем… Можете представить – что такое Константинополь? Это огромный городище в два или три миллиона жителей… А может быть, пять… Черт его знает. Так из трех миллионов могло в мой сад и театр ходить пятьсот человек?
– Могло.
– Ведь это такой пустяк – одна шеститысячная! Понимаете – из шести тысяч человек пусть только один идиот придет – и мне уже будет хорошо. Поняли? Теперь пойдем дальше: могли эти пятьсот оставить в моем саду в среднем по лире?
– Могли. Отчего же, – утешил его собеседник. – Я бы оставил.
– Спасибо. Теперь уже не надо. Мой расчет был такой: из пятисот человек, если 25 будут пить шампанское, – ведь это одна двадцатая от пятисот, а остальные пусть жрут кофе, пиво и котлеты – и вот я и мои компаньоны уже с прибылью! Уже мы можем заплатить оркестру, артистам и аренду… О-о, проклятый городишко!
– Шампанского меньше выпили?
– Ни бутылки! Первые дни масса столов занята, но всюду – султанская вода! Моря, океаны султанской воды… Сидят, слушают огромную программу и дуют эту воду, как верблюды… Выпили 12 бочек, так что в первые три дня я даже мог покрыть этой султанской водой свои расходы… Но потом эти пятьсот водяных каналий пересмотрели всю программу и потащились в другие сады пить султанскую воду. На днях прихожу я в свой сад – у столиков стоят до сорока кельнерш, перед сценой гремит оркестр из 15 человек, на сцене мечутся первые персонажи, хор и балет – 42 человека и… кто же всю эту стоголовую армию должен оплатить? Сидят перед сценой 4 грека и, покусывая зубочистки, пьют султанскую воду… И сделалось мне жутко… Представился мне Константинополь огромной ямой, где сотни тысяч человек попрятались по углам, насвистывают сами себе, вместо программы, «Мон-Омме» и дуют целыми цистернами султанскую воду. А в пустом саду перед четырьмя эллинскими аристократами мечутся за две бутылки султанской воды хор, балет, лучшие артисты – все это одетое, загримированное, срепетованное… Хватился я за голову да и крикнул компаньонам: «Лопнули!» В корабле пробоина и в пробоину вливается султанская вода… (Он помолчал.) Теперь, слава богу, хоть посижу в сухом месте. Впрочем, что это я все о себе да о себе… Расскажите, что вы поделываете?
– А как же! Я теперь в больших хлопотах. С одним денежным человеком в компании сад и театр открываем. Расчет у нас, изволите видеть, такой…………
Дела
На далеких кофейных плантациях под лучами жгучего беспощадного солнца тысячи полуобнаженных людей работают, добывая миллиарды зерен кофе.
Потом этот кофе грузится на корабли.
Корабли бороздят неизмеримые пространства морей и океанов.
Потом в Константинополе тюки кофе выгружаются.
Потом его мелют.
Потом жарят.
Потом приносят в кафе.
Варят; подают посетителям, которые делают дела только за чашкой кофе.
Потом из этих дел ни черта не выходит.
И прямо-таки больно мне: стоит ли тысячам полуобнаженных людей жариться под раскаленным солнцем, пароходам – плыть, рабочим – выгружать, кому-то молоть, жарить, варить, чтобы в результате ни из одного дела, решенного за чашкой кофе, – ничего не вышло.
* * *
Вот те нижеследующие элементы, из которых слагается каждое константинопольское дело: одному человеку приходит в голову деловая мысль; он сообщает ее посреднику; при этом в кафе пьют кофе; очарованный деловой мыслью посредник мчится к капиталисту; пьют кофе; капиталист тоже приходит в восторг от замечательной деловой идеи. Сходятся, наконец, все трое, дуя кофе изо всех чашек, которые только видны в окрестности. Торжественные клятвы положить все дни своей оставшейся жизни, все соки своего ума – на проведение замечательного дела. Расходятся.
Через три дня.
Капиталист (посреднику):
– Видите ли… Я, к сожалению, не могу внести деньги на это дело, потому что аргентинская шерсть упала по сравнению с бразильским зерном. Понимаете?
Посредник:
– Я вас понимаю. (Он ничего не понимает.) Мне самому, впрочем, сейчас не до этого дела: устраиваю метрополитен под Босфором!
Посредник (встречается с автором идеи):
– А знаете, что наш капиталистишка закинулся?
– Я чувствовал это с самого начала.
– У меня, впрочем, есть другой на примете. Если хотите…
– Нет, спасибо. Я уже без вас нашел кое-что, очень подходящее…
– Да? Ну и слава богу. Я бы все равно не мог заняться этим делом. Открываю воздушный ресторан на привязном шаре. Чудная мысль! Вот только бы капиталиста найти.
– Гм! Капиталиста? – призадумывается автор предыдущей идеи. – У меня, кажется, есть для вас кое-что подходящее.
И, о чудо! Прежнее дело безболезненно и легко забыто, инициатор предыдущего дела превратился в посредника настоящего дела, а посредник предыдущего, наоборот, – в инициатора.
Капиталист отыскивается моментально!
И снова: на кофейных плантациях кипит работа, собирают, грузят, везут, выгружают, жарят, мелют, варят – для чего? Только для того, чтобы три деловых человека поговорили, выработали проект договора, поклялись бодро идти нога в ногу по избранному деловому пути до конца своей жизни – и разошлись в разные стороны, не моргнув бровью.
* * *
Никогда не предлагайте константинопольцу верных дел – они не для него.
От дела, могущего принести 50 процентов пользы, он брезгливо отвернется.
Но в воздушный ресторан на привязном шаре он ринется с головой, с руками и ногами; но на оригинальный симфонический оркестр, составленный исключительно из гермафродитов, он убухает все денежки…
Никогда не пытайтесь убедить его минимальными цифрами затрат; боже вас сохрани прельщать его скромной, дешевой сметой расходов.
Звоните, бухайте, сверкайте, дерите – тогда он, завороженный, как кролик змеиной головой, сам бросится вам в пасть.
– Помилуйте, наша прачечная, которую я предлагаю вам открыть, будет лучшая в городе! Десять паровых машин по сорок атмосфер, двести восемьдесят прачек, 102 гладильщицы – все красавицы как на подбор! Конечно, свой мыльный завод и небольшой участочек для посева картофеля – собственный крахмал будем делать. Восемь грузовичков будут развозить белье по всей периферии города, электрическая станция, тройная испанская бухгалтерия!! Дзинь, бум, трах-та-ра-рах!
* * *
Перед своим отъездом в Чехословакию я подвел и погубил целую массу константинопольских деловых людей. Простодушный, но крепкий, как медная ступка, я получил заманчивое предложение от одного капиталиста открыть в Берлине прекрасное предприятие.
Я еще не выпил и дюжины чашек кофе, как работа у меня закипела: я привлек других капиталистов, снял с места служилых людей, организовал, устроил, но… все были мной погублены, кроме первого капиталиста; он по-прежнему безмятежно пьет свой кофе, а они:
1. Отказались от места.
2. Продали свои громоздкие вещи.
3. Перевели свои деньги на германские марки.
Они именно сделали это потому, что я крепкий и устойчивый, как медная ступка. Такой человек не подведет.
Не будь меня, они бы мирно сошлись, мирно поглотили два-три литра кофе и мирно разошлись по своим делам.
Но… нельзя упаковывать медную ступку в один ящик с хрупким богемским хрусталем; своей солидностью я их передавил, стер в порошок: места они потеряли, марки их упали, проданные вещи они прожили – в живых осталась только медная ступка да первый капиталист, который – скажи я ему, какая произошла из-за него суматоха, – только широко открыл бы глаза: вольно им, дуракам, было верить.
– Да ведь позвольте! Сколько кофе было выпито, клялись идти об руку и, как говорилось в древности, – «на том крест целовали»!
– Что поделаешь – кофейное дело!
* * *
Эти канальи – эти полуголые негры на кофейных плантациях: сколько они хорошего народу подводят!
Заключение
Снова перечитал я свои «Записки Простодушного» и, сидя сейчас за письменным столом, призадумался…
Точно ли я теперь такой «Простодушный», каким был тогда, когда, ясным ликующим взором оглядывая пеструю Галату, высаживался на константинопольский берег в полной уверенности, что ожесточенная борьба хамалов из-за моих вещей – результат радости при встрече восточных поклонников с русским писателем. Точно ли я таков теперь, каким был тогда?..
О, нет. Гляжу я искоса в зеркало, висящее в простенке, – и нет больше простодушия в выражении лица моего…
Как будто появилось что-то себе на уме, что-то хитрое, что-то как будто даже жестокое.
А может быть, эти резкие складки около губ – результат дорого приобретенной мудрости?
Во всяком случае – умер Простодушный…
Доконал Константинополь русского Простодушного.
Целый ряд лет еще промелькнет перед нами… Но все эти годы уже будут обвеяны мудростью, хитростью и, может быть, – жестокостью.
Выковали из нас – благодушных, мягких, ласковых дураков – прочное железное изделие.
