Аркадий Аверченко
Король смеха
Уники
Петербург. Литейный проспект. 1920 год. В антикварную лавку входит гражданин самой свободной в мире страны и в качестве завсегдатая лавки обращается к хозяину, потирая руки, с видом покойного основателя Третьяковской галереи, забредшего в мастерскую художника:
– Ну-ну, посмотрим… Что у вас есть любопытного?
– Помилуйте. Вы пришли в самый счастливый момент: уник на унике и уником погоняет. Вот, например, как вам покажется сия штукенция?
«Штукенция» – передняя ножка от массивного деревянного кресла.
– Гм… да! А сколько бы вы за нее хотели?
– Восемьсот тысяч!
– Да в уме ли вы, батенька… В ней и пяти фунтов не будет.
– Помилуйте! Настоящий Луи Каторз.
– А на черта мне, что он Каторз. Не на стенке же вешать. Каторз не Каторз – все равно, обед буду сегодня подогревать.
– По какому это случаю вы сегодня обедаете?
– По двум случаям, батенька! Во-первых, моя серебряная свадьба, во-вторых, достал полфунта чечевицы и дельфиньего жиру.
– А вдруг чека пронюхает?
– Дудки-с! Мы это ночью все сварганим. Кстати, для жены ничего не найдется? В смысле мануфактуры.
– Ну прямо-таки вы в счастливый момент попали. Извольте видеть – самый настоящий полосатый тик.
– С дачной террасы?
– Совсем напротив. С тюфячка. Тут на целое платьице, ежели юбку до колен сделать. Дешевизна и изящество. И для вас кое-что есть. Поглядите-ка: настоящая сатиновая подкладка от настоящего драпового пальто-с! Да и драп же! Всем драпам драп.
– Да что же вы мне драп расхваливаете, когда тут только одна подкладка?!
– Об драпе даже поговорить приятно. А это точно, что сатин. Типичный брючный материал…
– А вот тут, смотрите, протерлось. Сошью брюки, ан – дырка.
– А вы на этом месте карманчик соорудите.
– На колене-то?!!
– А что же-с. Оригинальность, простота и изящество. Да и колено – самое чуткое место. Деньги тащить будут – сразу услышите.
– Тоже скажете! Это какой же карман нужен, ежели я, выходя из дому, меньше двенадцати фунтов денег и не беру. Съедобного ничего нет?
– Как не быть! Изволите видеть – настоящая «Метаморфоза» – Перль-де-неж!
– Что же это за съедобное: обыкновенная рисовая пудра!
– Чудак вы человек: сами же говорите – рисовая, и сами же говорите – несъедобная. Да еще в 18-м году из нее такое печенье некоторые штукари пекли…
– Ну отложите. Возьму. Да позвольте, что же вы ее на стол высыпаете?!.
– А коробочка-с отдельно! Уник. Настоящий картон, и буквочки позолоченные. Не я буду, если тысячонок восемьсот за нее не хвачу.
– Вот коробочку-то я и возьму. Жене свадебный подарок. Бижутри, как говорится.
– Бумажным отделом не интересуетесь? Рекомендовал бы: предобротная вещь!
– Это что? Меню ресторана «Вена»? Гм… Обед из пяти блюд с кофе – рубль. А ну, что ели 17 ноября 1913 года? «Бульон из курицы. Щи суточ. Пирожки. Осетрина по-русски. Индейка, рябчики, ростбиф. Цветная капуста. Шарлотка с яблоками». Н-да… Взять жене почитать, что ли.
– Берите. Ведь я вам не как меню продаю… Вы на эту сторону плюньте. А обратная-с: ведь это бристольский картон. Белизна и лак. На ней писать можно. Я вам только с точки зрения чистой поверхности продаю. И без Совнархоза сделочку завершим. Без взятия на учет. Двести тысячонок ведь вас не разорят? А я вам в придачу зубочистку дам.
– Зачем мне? Все равно она безработная будет…
– Помилуйте, а перо! Кончик расщепите и пишите, как стальным.
– Да, вот кстати, чтоб не забыть! Мне передавали, что у Шашина на Васильевском острове два стальных пера продаются № 86.
– Да правда ли? Может, старые, поломанные.
– Новехонькие. Ижицын ездил к нему смотреть. № 86. Тисненые, сволочи, хорошенькие такие – глаз нельзя отвести. Вы не упускайте.
– Слушаю-с! Кроме – ничего не прикажете?
– Антрацит есть?
– Имеется. Сколько карат прикажете?
* * *
Этот рассказ написан мною вовсе не для того, чтобы рассмешить читателя для пищеварения после обеда.
Просто я, как добросовестный околоточный, протокол написал…
Опыт
Когда государственному человеку приходит в голову какая-нибудь государственная идея, у него нет времени самому возиться с разработкой деталей проекта.
Для этого есть специалисты, которые должны взять на себя черную работу.
Поэтому я нисколько не был удивлен, когда получил от болгарского премьер-министра Стамболийского такого рода письмецо:
«Дорогой Аркадий Тимофеевич!
У меня есть проект – устроить «опытные коммуны» для коммунистов. По моему проекту, следовало бы огородить какое-нибудь место, напустить туда коммунистов, дать им машины, одежду и продовольствие, а потом через годик взглянуть: как расцветает коммунизм в этих идеальных условиях? Вот моя мысль в сухой схеме. Прошу разработать детали».
Считая мысль Стамболийского неглупой, а предстоящую мне разработку деталей очень заманчивой, я с головой погрузился в работу…
– Везут, везут!
– Кого везут?
– А коммунистов!
– Что же их, вешать будут, что ли?
– Зачем вешать, дубовая твоя голова?! Это Стамболийский переносит их в идеальные условия.
– А ограда зачем построена?
– Чтоб со стороны никто не видал. Опять же, чтоб не разбежались.
– Гляди, гляди, ребята, в клетках они!..
– А как же? Все рассчитано! Каждую клетку вплотную подвезут к воротам, потом откроют ворота – чтоб по бокам щелей не было, потом поднимут решетку клетки, они и выпрыгнут внутрь. Ни побега, ни скандала быть не может.
– И как это, ей-богу, Стамболийскому не стыдно людей мучить?!
– Помилуйте, мадам, какое же тут мученье?! Наоборот, Стамболийский хочет поставить их в идеальнейшие условия. Ведь раз они коммунисты – они должны быть в восторге от этой идеальнейшей коммуны. Всего предоставлено в избытке – устраивайся и процветай!
– Да ведь они горло друг другу перегрызут.
– Коммунисты-то? Эх, не знаете вы, мадам, коммунистов. Это настоящее братство на земле – как в раю жить будут!
Когда вытряхивали из ворот первую клетку с коммунистами, произошел инцидент, который можно было рассмотреть сквозь прутья клетки: один дюжий парень растолкал всех других внутри клетки, дал кому-то по шее, кого-то сбил с ног и, вскочив в ворота, закричал:
– Стоп, товарищи! Я буду председателем совета народных комиссаров!
– По какому праву? – обиделся другой коммунист.
– А вот по какому, что ты у меня еще поговори. Знаешь, что бывает за восстание против советской власти? Товарищи! Прошу у меня регистрироваться. За нарушение – общественные работы и мытье полов в казармах.
К вечеру все клетки были опорожнены. Любопытная толпа стала задумчиво расходиться.
На другой день у внешней стороны ограды прохожий поднял записку, с камнем внутри, для весу:
«Товарищ Стамболийский! Вы говорили, что дадите все, что ни в чем нужды не будет – и обманули! А где же оружие? Как же совет народных комиссаров будет поддерживать порядок?? Пришлите срочно».
Оружие послали – и ночью случайные прохожие могли слышать, что в присланном продукте действительно была большая необходимость.
Одна стена ограды сделалась совсем красной. Вторая записка, перекинутая на волю через месяц, была самого отчаянного содержания:
«Не хватает машин и продуктов! Мы трестировали промышленность и социализировали продукты сельского хозяйства – и всего оказалось мало! Считаем это обманом с вашей стороны. Пришлите еще. Большая нужда в машинах для печатания кредитных билетов (прежние износились) и в рулеточной машине. Хотим государственным способом ввести азарт в берега».
Несмотря на то что на вторую записку Стамболийский ничего не ответил, – за ней через месяц последовала третья:
«Не хватает людей! Людской материал расходуется, а притоку нет. Если можно, пришлите побольше буржуазии. Товарищи коммунисты расхватали командные должности, а над кем командовать – неизвестно! И работать некому. С буржуазией же пришлите и патронов, ввиду угрозы буржуазного саботажа. В случае отказа буржуазии явиться к нам – наловите их побольше и пришлите.
С коммунистическим приветом – совет народных комиссаров».
Четвертая и последняя записка была всего в три слова:
«Настойчиво требуем интервенции». Прошел год.
Однажды Стамболийский вдруг вспомнил об опытной коммуне и сказал:
– А как моя коммуна? Пригласите представителей общественности и прессы – любопытно съездить и посмотреть внутрь, что у них там.
Поехали.
Когда подошли к воротам – внутри была тишина…
– Откройте ворота!
Не успели открыть ворота, как оттуда выскочил человек с искаженным от ужаса лицом и помчался по полю, оглашая воздух страшными криками:
– Городовой! Городовой!..
За ним вылетел другой, держа в руке нож и крича первому:
– Стой, дурак! Куда ты? Я только кусочек. Что тебе, правой руки жалко, что ли?
Их поймали.
– Куда вы бежали? Кто этот другой?
– Это командующий вооруженными морскими и сухопутными силами. Он хотел меня съесть.
– Сумасшедший, что ли?
– Какой сумасшедший – есть нечего!
– Позвольте! А ваша промышленность?! А сельское хозяйство?! А мои продукты?!
– Пойдите, поищите. Сначала социализировали, потом национализировали, потом трестировали, так все и поели.
– А где же остальные?
– Да вот остальных только двое. Третьего дня пообедали председателем комитета по распределению продуктов – последнего доели.
– А почему из ворот такая вонь?
– Ассенизации не было! Все сделались председателями, а город чистить некому.
Стамболийский закрыл нос надушенным платком, который ему дала сердобольная дама, покачал головой и задумчиво сказал:
– Такая была простая идея – устроить «опытную коммуну», и только одному мне она пришла в голову. Закройте ворота. Оттуда тифом несет.
От автора:
– Надеюсь, мой дорогой читатель согласится, что детали проекта Стамболийского разработаны мною совершенно точно.
Скорая помощь
Если бы одна из мировых конференций происходила не в роскошном палаццо, украшенном бронзой, мрамором и коврами, а происходила бы она на берегу честной русской реки, то вот бы как протекали ее заседания по русскому вопросу.
* * *
Пустынный, неприветливый, унылый берег реки…
В реке тонет человек.
Его судорожно сжатая рука то показывается на поверхности воды, то снова скрывается, а когда из воды на несколько секунд показывается голова – тихий воздух оглашается страдальческим воплем.
На берегу кучка людей.
Расселись на камушках, смотрят.
Кто посасывает коротенькую трубочку, кто жует табак, кто затягивается сигарой.
Смотрят.
– Сэр! Никак там человек в воде?
– Да, мусью, он, кажется, тонет.
– Да, и мне тоже кажется. Для простого купанья это слишком судорожно.
– Я думаю, он просто в водоворот попал. Как вы думаете, какой он национальности?
– Безусловно, русский!
– Н-да… Нет ли огонька, сэр? Проклятая сигара второй раз тухнет.
– Сделайте ваше такое одолжение. Гм… да! А ведь, знаете, может потонуть человек!
– И очень просто.
– А хорошо бы спасти его, а?
– Замечательно бы.
– Взять бы да вытащить!
– Да на сухое бы место!
– Да суконкой бы его хорошенько растереть!
– Да коньяку бы ему влить в рот!
– Пожалуй, я бы суконку дал!
– А я бы коньяку полбутылочки пожертвовал!
– Ну?..
– Что ну?..
– Вся остановка за тем, что вытащить его надо.
– Еще бы не надо. И как еще надо!
– Взять бы за волосы…
– Ну что вы. Как же можно такой некультурный способ! Да позволь я себе сделать такую грубость – рабочая партия в нашей Палате такой бы запросище двинула!
– Тогда, может быть, сделаем так: бросим ему в воду и суконку и коньяк – пусть сам разотрется и выпьет.
Бросили.
– Не долетело. Видите, потонуло.
– Н-да! Если бы у меня не новый френч, да не холодная бы вода, я бы…
– Знаете что? Мысль! Давайте бросим ему спасательный круг?
– А где он?
– Он в сторожке у старого сторожа.
– А сторож где?.. Дома?
– Нет, он в гостях у знакомых.
– Не пошел ли он в таверну «Рыбий глаз» в Нижнем Городе, а если его и там нет, надо искать у его сестры. А может, и у зятя. Можно сначала послать к его знакомым, нет его там – пошлем в таверну, нет в таверне – к сестре, нет у сестры – к зятю.
– Значит, сторожка заперта?
– Заперта. А нельзя ли взломать дверь? А то того и гляди этот потонет!
– Что вы, как же можно ломать чужую дверь? Давайте пошлем за ключом к сторожевым знакомым!
– А если он уже оттуда ушел?
– Значит, в таверне.
– А кого мы пошлем?
– А вот мальчишка бежит. Эй, мальчик, алло! Старого сторожа из сторожки, в которой спасательный круг – знаешь? Возьми у него ключ от спасательного круга. Для этого пойди сначала к знакомым, потом в «Рыбий глаз», нет его там – пойди к зятю, потом к сестре…
– Сейчас не могу: для мамы в аптеку бегу.
– Вот осел-то! Ну сбегай в аптеку, отнеси лекарство, а потом и иди за сторожем!
Когда мальчик скрылся с глаз, кучка людей успокоилась и снова вернулась к безмятежному куренью, жеванью и посасыванью.
– Сэр!
– Мусью?..
– Я думаю, что мы сделали все, что могли.
– О, yes![39]
– Мы не вытащили его за волосы!
– Потому что это было бы насилием!
– Мы не взломали двери сторожки!
– Потому что это было бы незакономерно!
– И наконец, бросили ему суконку и коньяк!
– Не наша вина, что все это потонуло!
– Глядите-ка! Не кажется ли вам, что пузыри пускает?
– Конечно: это от удовольствия, что помощь близка.
Старого сторожа нашли только к вечеру. На пленарном заседании конференции. Избранник рабочей партии, он как раз в этот день произносил очередную речь, посвященную возрождению России.
Гибель Козявкиных
Жила-была в Москве простая русская семья – Козявкиных. Одним словом, семья как семья, короче говоря:
– Советская буржуазная семья.
А еще короче говоря:
– Совсемья совбуров.
Вот сидела однажды эта семья за утренним чаем, или, короче говоря, за какой-то мутной бурдой из смеси сушеной малины и лаврового листу, а вместо сахару ели черный, осиный мед.
В одной руке отец семейства держал кусок хлеба, в другой газету.
Хлеб был грязный, как мочалка, и газета была грязная, тягучая, как мочалка.
Жена перемывала стаканы, сделанные из пивных бутылок, и перетирала их куском кретона, отодранного от дивана.
– Вот тебе, – сказал муж, – опять этот идиотический Ленин талдычит о продналоге. Ограбили бедных мужичков соверш…
Жена пошевелила головой и сделала молниеносный знак глазами…
Муж испуганно оглянулся: за спиной его стояла кухарка.
– Да… взял Ленин у этих проклятых мужичишек хлеб – так им и надо: пусть подыхают, лишь бы жила и благоденствовала симпатичная советская власть!.. Так-то, Анисья, голубчик…
– А на обед чего? – угрюмо спросила Анисья.
– Откуда же мы знаем, – пожала плечами жена, щекоча пальцем лежащего на подоконнике худого кота. – Что сегодня выдают в очереди? Картошку и мыло? Ну, значит, обед из картошки.
– Это что ж, мне, значит, пять часов в очереди стоять? – еще угрюмее спросила Анисья. – И когда же все это кончится?! – вдруг завыла она в голос. – При царе-то и картошка была, и говяда, и хлеб чистый белый, а как это жулье поналезало…
Она вдруг опомнилась, пугливо покосилась на хозяев и закончила:
– А как пришла народная коммунистическая власть – так и нам, народу, вздохнулось легче. Что нам – царь? Имперлист и больше ничего! Да Ленин-то наш, может, почище всякого царя – вот вам что!
Вошла свояченица, кутаясь в мужское пальто.
– В комнате у меня, – сказала она, – такой холодище, что нос из-под одеяла трудно высунуть… Дров – ни полена! И когда, наконец, этих мерзавцев-коммунистов черт унесет!!
Хозяин поглядел на нее и сделал незаметный знак, указав глазом на Анисью. Сестра ее мигнула на Анисью и мужа, а Анисья, в свою очередь, приложила палец к губам и указала подбородком на хозяйку.
– Я, собственно, не против советской власти, – поправилась сестра хозяйки. – Конечно, в недостатке дров повинны только белогвардейские банды! Но Ленин не прав в том, что слишком ослабил террор… Или нет, он – прав! Виноваты Милюков и Бурцев…
Вошел сынишка – Костя.
Он первым долгом подскочил к столу, сунул палец в осиный мед и облизал.
– Ты чего не в училище? – спросил отец.
– А чего я не видел в этом сумасшедшем доме?! Только и заставляют петь ихний паршивый «Интернационал» и молиться на портрет этого сволоча Левки Троцкого…
Ужас написался на всех лицах: мама кивнула на Анисью, Анисья – на папу, папа – на маму, мама – на тетю, – и все отвернулись друг от друга.
– …Конечно, я не спорю, – добавил Костя, – что Лев Давидович Троцкий почти гениальный человек и добрый гений России… А «Интернационал» – этот бодрый гимн пролетарского народа… который… А ну вас всех к черту!..
Он швырнул на стол недожеванную корку хлеба, заплакал и выбежал, хлопнув дверью.
– Вы на него не обращайте внимания, Анисьюшка, – робко сказал отец. – Он так переутомился, что совсем как помешанный…
– Да и я ничего такого не сказала, – возразила Анисья. – Мне-то что? Очередь так очередь! Постоим и в очереди, лишь бы хорошо жилось Совнаркому. Вот что-с!
И вышла.
– А я насчет дров продолжаю повторять, что не будь белогвардейских банд – и все было бы замечательно! Вот все, что я хотела сказать!..
И свояченица тоже вышла.
– Пойду и я на службу, – вздохнул муж. И добавил, опасливо поглядывая на жену: – А ты… никуда не пойдешь? Смотри же! Ведь я тоже ничего такого не сказал. Не спорю, есть некоторые неурядицы, но почему? Потому что власть еще в периоде мощного строительства. Кстати, напомни мне вечером, чтобы выпороть Котьку.
– Обязательно! Все-таки это лучше, чем тащить мальчишку в чека.
И она вышла вслед за мужем.
* * *
Кот остался в комнате один. Он огляделся, вспрыгнул на стол и стал принюхиваться. Сочно выругался:
– Буржуи собачьи! И мед, и хлеб – все слопали! Коту хоть бы крошку оставили. Ну ладно же! Вспомните вы меня…
Вышел в переднюю, оттуда на кухню, из кухни черным ходом во двор, на улицу – и побрел, крадучись вдоль стен.
Вошел во двор чека, пробрался к комиссару, вспрыгнул ему на письменный стол и сказал:
– Честь имею донести, что, состоя жильцом в семье Козявкиных, сегодня слышал своими ушами, как вся семья поносила всячески советскую власть: муж, жена, сын Котька, свояченица и даже эта толстая дура – Анисья. Расстреляйте их всех, а мне за информацию прошу выдать полфунтика печенки… Жить-то ведь надо, не подыхать же с голоду!
Когда козявкинский кот возвращался домой, на морде у него было сознание исполненного долга, а на усах остатки печенки.
«Печеночки подъел, – думал он разнеженно, – да, пожалуй, когда наших поведут в чека – на кухне кой-что раздобуду. Неплохо живется умному коту в свободной стране. Вообще, здоровый эгоизм – великое дело!»
Советский словарь
Аристократ. – По советской орфографии – Ористократ. Потому, что ори русский человек сто крат, ори двести крат – все равно Европа не услышит его.
Булка. – Круглый хлеб, изготовляемый из лопуха, одуванчика и березовой коры. Две булки считается пир, три булки – спекуляция.
Виселица. – Место, где Совнарком будет чувствовать себя на высоте положения.
Голод. – Пословица говорит: «Голод не тетка, чека не дядька. Ложись без пессимизма, да и подыхай во славу социализма».
Дантон. – Старинный французский большевик. Составлен из двух слов: дан и тон. У нас в России дан тон из Берлина (1917 г.)
Един бог без греха. – Фраза Луначарского, когда его поймали в краже из публичной библиотеки редких книг.
Жемчужные серьги. – Государственный фонд, добываемый из ушей с мясом.
Зубы. – Праздные придатки во рту гражданина, выбиваемые за ненадобностью.
Идиот. – Был бы я, если бы признал советскую власть.
Керенский. – Манекен для френча модного торгового магазина «Зензинов, Минор и Кº». Перед употреблением взбалтывать. Когда говорит – бьет себя в грудь. Так ему и надо.
Лам-ца-дрица-ца-ца. – Сокращенное наименование многих советских учреждений. Государственный язык.
Москва. – Китайский город внутри России. Внутри Москвы – Кремль, внутри Кремля – Ленин, а внутри Ленина – такое, о чем в приличном обществе не говорят.
Наган. – Единственное кушанье, которым надеются кормить голодающих. Если же обед из трех блюд, то на второе – «маузер», на сладкое – «парабеллум».
О, чтоб вас черти побрали. – Фраза, произносимая шепотом от хладных Финских скал до пламенной Колхиды.
Пипифакс. – Изделие государственного станка, испорченное уже при выходе из печати. Имеет хождение наравне с другой оберточной бумагой.
Робеспьер. – Тоже французский большевик, вроде Дантона. Тоже состоит из двух слов: Робес и Пьер. Лицам, знающим французский язык, известно, что такое робес (напр., робес эт модес). Робес – верхнее платье. Пьер по-русски – Петя. Поэтому всякий Петя, надевший кожаную куртку, считает себя Робеспьером…
Серп и молот. – Государственный герб, символ строительства и хлебопашества. Поэтому советская власть молотом хлеб жнет, серпом гвозди заколачивает.
Триллион. – Карманная мелочь советского гражданина на дневные расходы. Возится за ним на трех грузовых автомобилях.
Тумба тротуарная. – Материал для изготовления памятника. Сверху приделывается голова, снизу пишется «Карл Маркс». Лошади не пугаются, потому что их нет.
У, чтоб вас черт побрал. – Такой же крик, как и «О, чтоб вас черт побрал», но несущийся не от Финских скал до Колхиды, а от Амура до Днепра.
Финкельштейн. – Аристократическая фамилия для советского посланника. В переводе на русский язык – Литвинов.
Хабар. – Расчетная единица при столкновении с советским учреждением. Расстреливаются: 1) взявший хабара, 2) давший хабара. Впрочем, не давший тоже расстреливается.
Цинга. – Единственное кушанье, находящееся во рту всякого гражданина.
Чичерин. – Министр иностранных дел. Знаменит тем, что ввел новый стиль в язык дипломатических нот. Напр.: «В ответ на меморандум вашего идиотского правительства, имею честь сообщить, что мы плюем на вас с высокого дерева. Лучше молчите, а то мы вам надаем по морде, чтоб вас черт побрал, империалисты проклятые! С коммунистическим приветом – Чичерин, которому вы должны ноги мыть, да воду пить. Накось, выкуси».
Шапка. – Ввиду отсутствия материала заменяется суррогатом: голова покрывается вшами, скрепленными колтуном. При встрече с чекистами эта шапка из почтения снимается… вместе с головой.
Щ. – По новой орфографии не полагается. Напр., нужно писать так: «положи за счеку счи со сченком». «Эта счука боится счекотки».
Электрификация. – Испорченное слово от «электрофикция», что в переводе значит: «Электричество тебе? А к стенке хочешь?»
Юбка. – Содранная с женщины. Служит для Внешторга главным предметом вывоза.
Я. – «Я обокраден Лениным, ты обворован Троцким, он убит Дзержинским, мы от них убежали, вы от них дали деру, они от них подрапали.
Ъ. (твердый знак). – При мягкости отношения советской власти к населению не нужен.
Ь. (мягкий знак). – Остается на теле после допросов в чека.
Ъ. – Составная необходимая часть хлѣба. Пока его писали через ять – хлѣб был. Стали писать «хлеб» – и нет хлеба, а есть одуванчики, лопух и березовая кора, как известно, буквы «ять» не имеющие.
V. – Пока ее нет, но скоро пропишут.
F. – Фу, как я устал, сочиняя этот точный словарь советских слов!
