Аркадий Аверченко
Чудеса в решете (сборник)
Кустарная работа
На глухой улице южного городка стоял дом с садом, принадлежащий Ивану Авксентьевичу Чеботаренку.
Мой приятель, столичный художник Здолбунов, и я – мы гостили у тороватого Чеботаренка весь май месяц и часть июня.
Хорошо было. Цвела сирень, цвела акация, цвело все, на что только падали жаркие поцелуи солнца, и все мы ходили, как полупьяные.
В день именин хозяина, вечером, когда луна залила серебристо-зеленым светом сирень в саду и тополя, я ушел от гостей в свою комнату, бросился на кровать и долго лежал так, часто и сильно дыша ароматом щедрой сирени, доносившейся из открытого выходившего в сад окна.
Хорошо было. Я в этот момент никого не любил и, вообще, в это время никого не любил, но чувствовал, что скоро полюблю сильно, сокрушающе и что эта любовь будет счастливая, долгая. Запах сирени может многое рассказать, если в него как следует вникнуть.
За окном раздался голос моего приятеля, художника:
– Вот тут скамеечка есть. Тихо, безлюдно, и сирень безумствует кругом. Сядем, Марья Николаевна.
Женский голос поправил:
– Какая я вам Марья Николаевна?! Я Ольга Николаевна. Неужели вы еще не запомнили?
– Я-то не запомнил?! Таковский я, чтобы не запомнить. Нет, я запомнил, но только вам больше идет имя – Маруся. Марья Николаевна.
– Да уж вы сумеете вывернуться, знаю я вас.
– Какие у вас холодные руки, Ольга Николаевна.
– А вы откуда знаете?
– Да я одну из них взял.
– Зачем же вы это делаете? Оставьте; не надо.
– Почему не надо? А, может быть, я хочу поцеловать вашу руку.
– Это совсем лишнее.
– Нет, не лишнее. У вас красивые руки, Марья Ник… Ольга! Ольга Николаевна!!
– Ну, уж нашли тоже красоту. Вероятно, всем женщинам говорите одно и то же.
– Если бы все женщины были похожи на вас, я бы говорил им то же самое.
– А что же, я разве не такая женщина, как другие?
– Вы? Вы особенная. В вас есть что-то такое… что-то, знаете, такое…
– Ой, руке больно. Не жмите.
– Ну, ничего. Я ее поцелую, все и пройдет.
– Знаете, почему я держу вашу левую руку, a не правую?
– Почему?
– Левая ближе к сердцу.
– Так вы говорите – какая я?
– Вы? Особенная какая-то.
Пауза. Потом раздался притихший голосок Ольги Николаевны:
– Странно. Это говорите не вы первый.
– Ну, вот видите! Какие у вас красивые плечи.
– Оставьте. Ну, так что же во мне особенного?
– В вас есть какое-то обаяние. Меня влечет к вам. Ведь мы познакомились только нынче за обедом, a мне кажется, будто мы с вами знакомы давно-давно.
– Какой вы странный.
– Да… Меня все находят странным. Я не такой, как другие.
– А какой же вы?
– Какой? Да, знаете, долго говорить. Но только вы меня не должны бояться.
– Почему у вас такая рука холодная?
– Сердце горячее.
Долгая пауза.
– Виктор Михайлович!
– Ну?
– О чем вы так глубоко задумались?
– Что? Эх!.. Не стоит говорить. Нет. Нельзя. Не расспрашивайте.
– Наверное, о какой-нибудь из ваших многочисленных симпатий?
– О, Марья Николаевна… Как вы далеки от истины!
– Ольга я Николаевна! Какая я вам Марья Николаевна?! С кем вы меня путаете?..
– Это я нарочно назвал вас Марьей Николаевной, чтобы посмотреть: ревнивая ли вы?
– Да уж вы сумеете вывернуться. Вас на это взять.
И своеобразная гордость прозвучала в голосе Ольги Николаевны. Будто она уже начала гордиться своим собеседником.
– Так о чем же вы так задумались?
– О чем? Вернее – о ком.
– Ну, о ком?
– Нет, зачем, Map… Ольга Николаевна! Лучше не говорить… Скажу только одно: ваше имя надолго запечатлеется в моем сердце, как что-то милое дорогое и сладко-печальное.
– Ну, не надо быть таким… Ей-богу, вы странный. Так о ком же вы думали?
– Сказать? А вы не рассердитесь?
– Нет. Почему же?
– Вот если вы меня поцелуете, тогда скажу.
– С какой же стати я вас буду целовать! Нельзя. Я замужем.
– Серьезно?!
– Конечно.
Пауза.
– Ну, так что ж такое, что вы замужем?
– Как что? Вот, ей-богу… Какой вы странный.
– Жизнь меня сделала странным, милая Оля.
– Не смейте меня так называть.
– Хорошо, Оля. Не буду.
– То-то. Так о ком же вы думали?
– О вас.
– Интересно знать, что же вы обо мне думали?
– Я думал: сколько вы счастья можете дать тому человеку, который вас полюбит.
– Наверное, всем женщинам говорите то же самое.
– Я?! Нет. Чего мне! Только вам и говорю.
– Отчего вы такой печальный, Виктор Михайлович?
– У меня жизнь печально сложилась, Оленька.
– Бедный мой, бедный; ну, дайте, я вас по головке поглажу. Оставьте. Пустите! Не смейте меня целовать! Я кричать буду!
Лежа у себя на кровати, я нервно насторожился, вот сейчас раздастся пронзительный крик.
Крика не было. Тишина, на секунду прерванная звуком поцелуя, царила за окном.
– Слушайте, если вы будете так себя вести – я уйду.
– Ну, не надо уходить.
– Да уж я знаю вас – вы умеете женщин уговаривать. Дайте слово, что больше этого не будет.
– Чего?
– Вот этих… поцелуев…
– Дам слово… С одним условием, – чтобы завтра вы пришли ко мне. Я покажу вам свои рисунки. Вы любите искусство?
– Страшно!
– Ну, вот видите. Вы такая чуткая, понимающая и вдруг заброшены в эту глушь. Я понимаю, каково вам приходится. У вас красивая душа. Так придете?
– Я приду с одним условием: дайте мне слово, что вы не позволите себе ничего лишнего.
– Лишнего? Что вы, Оленька?!. За кого вы меня принимаете. Ничего лишнего. Будет самое необходимое.
– Ну, пойдемте отсюда… А то ушли и пропали… даже неприлично. Только послушайте… Виктор Михайлович… Вы, наверное, меня не уважаете. Только сегодня познакомились, a мы уже с вами… и целовались…
– Ольга Николаевна! Разве можно говорить о каком-то там уважении, если налицо любовь! Разве можно заботиться о каком-то насморке, если у человека брюшной тиф?
– Да уж я вас знаю… Вы умеете красиво говорить… Ну, идите вперед, a я с другой стороны выйду.
Через полчаса Здолбунов, насвистывая что-то, зашел в мою комнату.
– Ты тут? Что это ты делаешь в одиночестве?
– Здолбунов! Я все слышал, о чем ты говорил с Ольгой Николаевной.
Он засмеялся.
– Стыдно подслушивать, дитя мое.
– Знаешь, Здолбунов… я записал весь ваш разговор. Почти дословно. Не хочешь ли прочитать?
Он взял из моих рук бумажку и внимательно прочел ее.
– А ведь, ей-богу, недурно.
– Это? Недурно?! Здолбунов! Ты, который читаешь рефераты по искусству, ты, который имеешь жену – чуткого, тонкого, умного человека, ты, который…
– «О ты, Катилина!» Успокойся, милый. Запомни мудрые слова человека Здолбунова: на кита ходят с гарпуном, a на пескаря достаточно примитивнейшего крохотного стального крючка. Крючка кит даже не заметит; гарпуном пескарь будет раздавлен, как букашка. Все на свете разумно, и Марья Николаевна…
– Ольга!!
– Ну, Ольга. И Ольга Николаевна получит если и не мое уважение, то мою краткосрочную любовь.
– Да уж вы, мужчины, умеете говорить. На это вас взять, – засмеялся я.
А в окно врывался сладкий, ласковый запах сирени и все оправдывал, и все оправдывал, и все оправдывал.
Отдел III
Те, которые действуют на нервы
Приезжий Сельдяев
Посвящ. Ник. Серг. Шатову.
Я прислушался… Из передней донесся голос моей горничной:
– Барин дома, но очень занят.
Другой голос приветливо согласился.
– Ага… Так, так. Это хорошо. Ну, пусть себе занимается. Я мешать не буду. Доложите, что я хочу его видеть…
– Да барин занят. Пишет.
– Ну, вот и хорошо. Наверное, какую-нибудь забавную вещь пишет. Скажите, что я хочу его видеть…
– Барин сказал, что его отрывать нельзя.
– Да я и не оторву. Ей-богу. Только десять минут. Желает, мол, видеть его Сельдяев. Он меня примет.
– А они сказали, что никого не будут принимать.
– Ну да. Вообще. А я Сельдяев.
Голос у него был кроткий, убедительный, как у человека, который погряз с головой в разных деликатностях.
– Не знаю уж, как и быть.
– Вы только скажите ему, что я из провинции.
Этого он мог бы и не говорить. Весь предыдущий разговор достаточно убедил меня в этом. Я с силой бросил перо на письменный стол, вскочил, выбежал в переднюю и, заложив руки в карманы, отрывисто спросил:
– Что?
– Мамочка! – закричал он, умиленный. – Не узнает! Вот смехи-то… Сельдяева не узнал. Да какая же жизнь после этого… Дайте-ка я перво-наперво вас облобызаю.
Он привлек меня к себе, a горничная в это время стаскивала с его плеч шубу. Вышло так, что мы спутались в один странный комок, состоящий из горничной, Сельдяева, шубы его и меня.
– Простите, не узнаю, – пролепетал я, прижимая Сельдяева к сердцу.
– Сельдяева-то? Помните, вы в Армавире у нас читали лекцию, a я зашел приветствовать вас от имени армавирского общества любителей таксомоторной езды. Еще после мы с Гугенбергом и Чихалиным вас на таксомоторе возили, город показывали. Кстати, знаете, Чихалин-то… Кинематограф открывает в Армавире.
– Что вы говорите! – деликатно поразился я. – Это неслыханно! Кто бы мог подумать… Эх, Чихалин, Чихалин… Не выдержала русская душа окружающей беспросветной мглы… Садитесь.
– Сяду. Я ведь вам мешать не буду. У меня только одна просьба: покажите мне ваш Петроград.
Я поглядел на Сельдяева; взглянул на неоконченную рукопись. Первый все равно не отстанет; вторую все равно окончить не удастся.
– Пойдем, – сказал я.
– А работа? Вы не беспокойтесь, пишите. Я минуточек пять подождать могу.
– Что вы! Тут работы часа на два.
– Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день в Петроград приезжают. Верно?
– Пойдем.
Мы оделись и вышли.
– Вот это Невский проспект, – сказал я приостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо.
Однако лицо его было спокойно, как морской залив в тихое летнее воскресенье.
– Невский?.. Так, так. Далеко тянется?
– Верст десять!
Я опять искоса взглянул на него.
– Десять? Так. Но это в обе стороны?
«Нет, – подумал я, – улицей его не удивишь. А что ты, голубчик, запоешь, когда увидишь Казанский собор?!»
– Это вот Казанский собор. Каково, а? Хотите внутрь зайти?
– Нет, зачем же, – пожал он плечами. – Собор как собор.
– Ну, не скажите… Колонны-то все-таки… Видали, какие?
– Да, серые. Сто штук будет?
– Что вы, – сказал я и хотел добавить: «меньше», но потом решил ошеломить его.
– Больше! Около трехсот.
– С каждой стороны или в общем?
Я резко повернулся:
– Пойдем.
Желание поразить этого человека пропало во мне. Я вяло водил его за руку и не менее вяло указывал вялым пальцем:
– Исаакиевский собор. Полтораста миллионов обошелся.
Сельдяев значительно поджимал губы и, подняв одну бровь, спрашивал:
– С землей или без земли?
– А это вот Нева. Видите?
Он перегнулся через перила и стал рассматривать реку так, будто бы хотел разглядеть какое-то насекомое, ползущее внизу.
– Это вот Нева и есть?
– Нева. Кажется, что не широка, a на самом деле обман зрения: пять верст!
Никакого изумления не отпечатлелось на его лице.
– Ну, вода-то здесь, говорят, ядовитая, – задумчиво опершись о перила, промямлил он.
– Вода? Страшно ядовитая. На один кубический сантиметр воды четыре миллиарда бактерий. Ежели нападут все вместе, человека растерзать могут.
– Так, так. А эта штучка там торчит – что это такое?
– Где?
– Вот эта. Кривая какая-то.
– Это – Троицкий мост! (Мы стояли от него в ста шагах.) Хорошая «штучка»!.. Одна постройка обошлась полтораста милл… (все равно!) миллиардов.
– Все-таки, он металлический?
– А вы какой же хотели?
– Да нет, я так. Мне все равно. Металлический так металлический.
Я призадумался.
– Когда кессоны устанавливали, – около трех тысяч народу погибло.
Это был единственный раз, когда он изменил себе, заметив:
– Ну, на такой большой мост неудивительно, – что столько народу пошло.
Я сразу погас, потух, обессилел и побрел, еле перебирая ногами и неохотно влача Сельдяева за руку.
Были впереди еще – музеи, памятники, вся красота и мощь Петрограда. Но – что это все Сельдяеву? Я решил не церемониться с ним.
* * *
Мы шли по какой-то неизвестной мне узкой улице; я указал на серый двухэтажный дом и значительно сказал:
– Самый знаменитый дом в Петрограде.
– А что?
– Здесь Пушкин написал своего «Евгения Онегина».
– Пушкин? – переспросил Сельдяев. – Александр Сергеевич?
– Да.
– Он тут что же… всегда жил или так только… Для «Онегина» поселился?
– Специально для «Онегина». Заплатил за квартиру двадцать тысяч.
Печать холодного равнодушия лежала на каменном лице Сельдяева.
– Вы что же думаете, – сурово спросил я, – что прежние 20 тысяч все равно, что теперешние? Теперь это нужно считать в 50 тысяч!
– Гм… да! А он за «Онегина»-то много получил?
Я бухнул:
– Около трехсот тысяч.
– Ну, тогда, значит, – рассудительно заметил Сельдяев, – ему можно было за квартиру такие деньги платить.
Мы молча зашагали дальше.
– А вот этот дом – видите? Тут несколько лет тому назад произошла страшная драма: один молодой человек вырезал обитателей четырех квартир.
– Это сколько ж народу?
– Да около так… пятидесяти человек.
Он осмотрел фасад и спросил:
– В один день?
– А то как же?
– Этак, пожалуй, и не успеешь, если без помощников. За что же он их?
– Из мести. Они съели его любимую невесту.
Сельдяев качнул головой.
– Людоеды, что ли?
– Нет!! – отрезал я, дрожа от негодования. – Это был такой клуб, где ради забавы каждый день ели по человеку. И полиция молчала, потому что ей платили около трех миллионов в год.
– Рублей?
– Нет, фунтов стерлингов!!! В фунте – 9 рублей 60 копеек.
– Английские фунты?
– Да! Да!
Он улыбнулся краешком рта.
– Гм! Просвещенные мореплаватели…
* * *
– Стойте! Вот дом, который вас позабавит. Здесь помещается питомник полицейских собак. Есть тут одна собака Фриц, которая не только разыскивает преступников, но и допрашивает их.
– Овчарка? – спросил он, оглядев фасад.
– Черт ее знает!! Недавно захожу я сюда, a она сидит за столом и спрашивает какого-то парня:
«Как же вы говорите, что были в тот вечер на Выборгской стороне, когда я нашла ваши следы на лестнице дома Гороховой улицы?» Так парень на колени. «Ваше высокородие! Не велите казнить, велите слово молвить!.. Так точно, повинюсь перед вами».
– Да, да, – сказал Сельдяев, шумно вздыхая. – Читал и я, что где-то в цирке показывали собаку, которая разговаривает; потом кошку… тоже. Показывали… которая разговаривает…
Я погасил искорку ненависти, мелькнувшую у меня в глазах, и сказал, хлопнув его по плечу:
– Так слушайте, что же дальше! Собака, значит, к нему: «А так, ты сознаешься?!» – «Так точно. Только вот что, ваше высокородие: так как говорим мы глаз-на-глаз, то разделимся по совести. Я вам бриллиантовые сережки отдам, что украл, a вы меня отпустите…» И кладет перед ней серьги. Собака только плечами пожала: «куда мне они… Ведь всем ювелирам приметы и описание сережек разосланы. Попадусь еще… Есть у тебя рублей пятьдесят наличными – так дай. Тогда черт с тобой, иди куда хочешь». – «Тридцать пять есть!» – «Ну, ладно, давай, да сережки-то не здесь сбывай, a где-нибудь в Берлине или Дрездене!» Опустила деньги в карман да прочь со стола.
Сельдяев выслушал меня, и в глазах его мелькнула тень интереса к моему рассказу.
– Да откуда ж у нее карман?
– Карман сюртука. Они ведь одеваются в форменные сюртуки. Шашка. Сапоги. Свисток. Жалованье 11 рублей с полтиной.
Но Сельдяев снова погас. Взял меня под руку и спросил:
– Ну, a что тут у вас, вообще, в Петрограде интересного?
– Вы лучше расскажите, что у вас слышно в Армавире?
Он остановился, обернулся ко мне, и лицо его сразу оживилось.
– Да ведь я вам и забыл сказать: вот будете поражены… Ерыгина помните?
– Не помню.
– Ну, как же. Так можете представить, этот Ерыгин решил ехать в Сибирь! Нашел в Иркутске магазин, который ему передали на выгодных условиях, – и переезжать туда… Не чудак ли?.. Что вы на это скажете?!
И он залился закатистым смехом.
– Господи Иисусе! Кто бы мог подумать! – воскликнул я и вслед за ним залился смехом.
Как это часто бывает, смеялись мы по разным поводам.
Необыкновенный человек
К подъезду большого коммерческого банка подъехал господин средних лет, незначительной наружности…
Когда он, среди потока других клиентов банка, проходил через стеклянный, монументального вида, турникет, то приостановился около усталого, отупевшего от бессмысленной работы швейцара и медлительно, с некоторой раздумчивостью, совсем не вязавшейся с происходившей кругом суетой, спросил швейцара:
– Много народу, небось, у вас бывает в день?
– Много, – отвечал швейцар, вертя турникет.
– И всякого, значит, пропустить надо… Работа, нечего сказать. Тут, небось, и о себе-то чтобы подумать – нет свободной минуты.
– Где там!
– Тяжелая работа. Семейный?
– Семейный.
– Так-с, – пожевал губами господин. – Для семьи, значит, приходится добывать. И дети есть?
Швейцар с некоторым удивлением ответил:
– Двое.
– Мальчики, девочки?
– Мальчик и девочка.
– Ну, дай им Бог доброго здоровьица. Пока до свиданья. Иду, брат, деньги по переводу получать. Сто двадцать пять рублей. Директора у вас хорошие?
– Ничего, директора хорошие. Сюда пожалуйте.
– Пойду, пойду… Не буду отвлекать тебя от дела.
* * *
– Скажите, мальчик, где тут у вас по переводам получают?
– У третьей колонны, налево.
Проворный мальчишка в коричневой куртке с золочеными пуговицами хотел прошмыгнуть мимо, но посетитель задержал его и, снисходительно улыбнувшись, сказал:
– Небось, вам, мальчик, уже надоели все эти вопросы?.. Вот, думаете вы, как это просто, и надпись есть: «получение по переводам», a все спрашивают, справляются. Сколько жалованья получаете?
– Восемь рублей.
– Ну, что ж, – задумавшись решил посетитель, – все-таки родителям подмога. У родителей живете?
– У родителей, – с важным видом пискнул мальчишка, втайне польщенный такой содержательной беседой.
– Ну, ну. Это хорошо. Вы старайтесь.
* * *
Посетитель подошел к барьеру и, облокотившись о него, закивал головой заведующему оплатой переводов.
– Здравствуйте, здравствуйте. Ну, как банковские дела? Подвигаются? Ничего? Все благополучно?
– Благодарю вас, ничего. У вас что? перевод?
– Да, знаете… Хотелось бы получить. Жена-то у меня живет в Кременчуге, ну, a мне тут и понадобились деньги. Я ей и пишу: «Лиза, дескать, вышли немного, чтобы…»
– Хорошо, хорошо. Позвольте ваш перевод.
– Вот он – видите. Тут и сумма обозначена, и число, и от кого, и что – все есть. Женаты?
– Что?
– Вы-то, я спрашиваю, женаты? Или в холостяках все еще маячите? Теперь как-то меньше стали жениться…
– Паспорт с вами? – тоскливо спросил заведующий переводами, поглядывая на кучку клиентов, толпившихся за спиной добродушного посетителя.
– Паспорт? А зачем? Ведь я сам пришел. Если бы мой слуга пришел, или там брат, или кто-нибудь, вообще, из хороших знакомых – тогда я понимаю. А так – зачем же?
– Простите, без паспорта мы не можем выдать.
– Вы меня ошеломляете. Объясните мне, почему такое странное правило?
– Да видите ли что… Мало ли что…
– Совершенно с вами согласен, – ответил посетитель. – Но вы были бы правы, если бы дело шло о какой-нибудь большой сумме… Ну, там – пять или десять тысяч… А тут? Какие-то сто двадцать пять рублей…
– Да, но раз такое правило, я, как ответственное лицо, не могу рисковать.
– Милый! Да разве же я не согласен?! Зверь я, что ли?! Бегемот какой-нибудь? Я согласен! Но тут, изволите видеть, есть одно маленькое «но»… Вы, конечно, ответственное лицо, но – вы слышите это «но»? но никто не имеет права делать из вас машину, бессловесный рычаг какой-то. Вы должны рассуждать! Как же вы должны рассуждать в данном случае? А так: вот пришел человек получать по переводу 125 рублей, a паспорта-то у него и нет. Жулик он или не жулик? Украл он этот перевод или честно получил от жены по почте? Прежде всего посмотрите на мое лицо! Всмотритесь в мои глаза! Могут быть такие глаза у жулика? Нет! Это первое. Второе: жулик бы не действовал так просто, как я, простите, мол, паспорта не захватил, прошу выдать просто так, на доверие. Жулик к доверию никогда не обратится! Да он вам, батенька, тысячу документов подделает, паспорт украдет да подсунет, но о доверии даже и не вспомнит! Теперь – третье: жулик не будет получать такую маленькую сумму, не будет рисковать из-за какой-то сотни с лишком. Затем, заметьте: жулик для вашего усыпления всегда выведет не круглую сумму, a какую-нибудь самую заковыристую: 352 рубля 17 копеек, 937 рублей 91 копейка!
– Простите, вы задерживаете публику.
– Вот-то чудак человек! Да не я задерживаю публику, a вы меня задерживаете! Подумаешь, велика важность – 125 рублей. Да я, может быть, такую сумму в один раз в ресторане оставлял.
– Нет, без паспорта мы выдать не можем.
– Так-с. Значит, я, по-вашему, жулик?
– Я этого не смею сказать; но раз существует правило – я не могу рисковать…
– Эх, вы! А прелесть риска для вас ничто? Сейчас видно, что вы не спортсмен! Риск должен захватывать, должен кружить голову!.. Не дадите? Ну, хотите я вам дам честное слово, что перевод мой и что тут нет никакого подвоха? Ну? Вот – смотрите.
Посетитель положил руки на грудь и сказал проникновенным голосом:
– Клянусь вам и даю честное слово, что перевод мой…
– О, Господи! Неужели вы не понимаете простых вещей?! – застонал чуть не плачущий служащий. – Не могу я, поймите! Если бы еще тут был кто-нибудь из ваших знакомых, который подтвердил бы…
– За этим только и остановка?! Так бы вы и сказали. Вот давайте познакомимся, и дело с концом. Позвольте представиться: Тимофей Николаевич Двоеруков, помещик. Очень рад. Вас как зовут?
– Меня зовут Василием Николаевичем, – полусердито, полусмеясь проворчал служащий. – Но это все равно ни к чему не поведет!.. Какое же это знакомство, если я вас совсем не знаю?!
Посетитель поглядел на служащего опечаленными глазами…
– Спасибо, спасибо вам, Василий Николаевич, за такое отношение… Значит, я, по-вашему, жулик? Бог вас простит это, Василий Николаевич. Но я утверждаю, что когда вы познакомитесь со мной ближе, вы поймете меня и оцените… Что вы делаете сегодня вечером? Завернули бы ко мне, я тут недалече на проспекте живу… Попили бы чайку, погуторили…
– Спасибо, но у меня… совсем нет времени. И умоляю вас – не задерживайте очереди. Смотрите, какой хвост образовался благодаря вам.
– Хвост большой, – задумчиво сказал Тимофей Николаевич, оглядываясь. – Так что же мне делать, дорогой Василий Николаевич?.. Посоветуйте. Бросьте этот сухой официальный тон, так гармонирующий с деловой суетой, мраморными колоннами и щелканьем счетов. Посмотрите на меня ласково, ведь вы же человек и я человек… Неужели завет Христа, что все люди – братья… Эх, Господи! Солнца бы сюда побольше! Ласки побольше.
Служащий потер горячую голову и пролепетал, обессиленный:
– Пойдите, попросите директора. Если он согласится…
– Спасибо, Василий Николаевич. Вот это человеческое отношение! Куда идти-то? Направо?
* * *
Войдя в кабинет директора, убранный со строгой, чисто деловой роскошью, Тимофей Николаевич приостановился у письменного стола и огляделся:
– Какое у вас тут строгое настроение. Воображаю, как бы на меня посмотрели, если бы я в этой обстановке затанцевал гопака… Страшно у вас тут, холодно. А я к вам, Яков Матвеич, по делу. Я уже узнал, как вас зовут – не удивляйтесь. А моя фамилия Двоеруков, Тимофей Николаич. Душевно рад. Работаете все, хлопочете? Солидное у вас учреждение, богатое. Женаты?
– Чем могу служить? – с некоторым изумлением спросил директор. – Мне доложили, что вы по делу.
– Конечно, конечно. «Дела, дела», как сказал какой-то поэт. Слушайте: один ваш служащий меня прямо смешит. Такой смешной.
– Не знаю, кто так вам смешон?.. Служащие у нас хорошо воспитаны, вежливы…
– Эх, милый Яков Матвеич! Да от ихней вежливости-то ледком несет, холодом ледовитым! Ты мне ласку дай, a не вежливость! Ты психологом будь! Гляди на человека и рассуждай: «Жулик он или нет?» А он так безо всякого рассуждения, как машина, прямо режет: «Не могу дать деньги по переводу без вашего паспорта! Правило такое»! А если я забыл паспорт! А если его у меня украли. Эх, Яков Матвеич! У банка вон оборот (я давеча на стенке читал) ежегодно 240 миллионов! А банк 125 рублей боится дать. Ну, предположим даже, что я жулик! Предположим…
– Простите… Мы не можем нарушать правила…
– Вот-с! Вот-с я вас уже и поймал, многоуважаемый, достойнейший Яков Матвеич!.. Да ведь я же исключение! Поймите вы – я исключение на двух ногах!
Директор тыльною частью руки вытер пот со лба и вежливо сказал:
– Но поймите, что раз бывают злоупотребления…
– Хорошо-с! Понимаю! Но поглядите на меня! Вдумайтесь в меня. Вот я встану в профиль, анфас. Что вы видите? Открытое, простодушное лицо, платье от недурного портного, бриллиант на пальце – настоящий, ей-богу. А тон? Тона ведь не подделаешь. И при этом – только 125 рублей. Ну, какой бы, даже самый глупый, жулик подделывал, воровал чек на 125 рублей? Да согласитесь вы, достойнейший Яков Матвеич…
– Хорошо, – с легким стоном согласился директор. – Я распоряжусь. Вам выдадут.
Он позвонил.
* * *
Получив деньги, Тимофей Николаевич пожал Василию Николаевичу руку и приветливо сказал:
– Так если надумаете когда вечером – милости просим. Вот вам карточка с адресом. А если и Яков Матвеич когда надумает вместе с вами – очень буду обрадован. Прощайте, Василий Николаевич, прощайте, Сергей Петрович, всего вам хорошего, Василий Николаевич – не забывайте!
