Старики отпускали ехидные замечания, а народ шумно приветствовал победителей и утешал побежденных. Толпа зрителей гудела, как бурливые пороги горной речки Бегуньи.
Хозяйки выдвинули Абрыра и Отосута друг против друга. Длинные волосы жрецы скрутили в узлы, и стали видны их мускулистые плечи, близко знакомые с тяжелым трудом. Тугие икры говорили о каждодневной ходьбе отнюдь не по мягким лужкам. Удивительно было, что столь достойные похвал тела поддерживает молочная и растительная пища, – ведь мяса, что дарит мышцам особую упругую силу, озаренные, как известно, не потребляли.
Малопристойные насмешки и хохот вызвали их исподники, пошитые из выбеленной ровдуги. Востроглазый Мохсогол приметил, что смущенные девушки, шепчась и хихикая в ладони, посматривают на жрецов куда с большим интересом, чем разглядывали остальных.
– Втуне пропадает ядреная мужская сила, – вздохнул с сожалением. – Хорошенькие глазки и щечки этим красавцам как собаке трава.
– Зато нет нужды вдыхать одуряющий запах кабарговой струи, – ухмыльнулся Кытанах.
Досадливо взмахнув рукой, будто отгоняя комара, Мохсогол сказал:
– Знать, Сандал ушел переживать из-за упавшего ковша, раз парни дерзнули выйти в круг состязания.
– Печалится главный, – закивал головою Кытанах. – Не зря пустая гроза недавно гремела. Быть, видно, засухе… А чего бы молодым-то не потешиться в честном бою? Все ж таки праздник!
Натруженные руки жрецов скрестились на спинах в захвате. Лоб костоправа под ремешком «жеребца» быстро взмок. Лицо травника раскраснелось, но было, как всегда, непроницаемо.
– Кто кого одолевает? – нетерпеливо дергал Кытанах приятеля, прекратившего поток речи.
– Э-э, погоди, – очнулся тот. – Обнимаются пока. Абрыр, будто парень девушку, Отосута облапил. Ребра мнет, слышишь хруст?
– Заливай больше – ребра! Видать, зубами скрежещет.
Абрыр сделал неуловимый бросок. Зрители затаили дыхание – ноги замешкавшегося травника оторвались от земли… Вернулись обратно и твердо встали след в след!
Отосут удержал равновесие. Едва обретя опору, с удивительной для него прытью набросился на соперника. Схватка обернулась другой стороной: левая рука Отосута зажала шею костоправа, а правая обхватила его ногу выше колена. Абрыр неловко запрыгал на одной ноге. Начал заваливаться, уже и ступня ушла вкривь…
Не так-то просто было его сломить! Сложенный вдвое, вдруг вывернулся, крутанулся на пятке вокруг собственной оси. Сейчас вывихнет себе ногу, а то и шею… Но умник, починяющий людям кости второй десяток весен, рассчитал опасный спинной разворот. Мощная грудь напряглась и выгнулась колесом, отчего плечо Отосута приподнялось и рука ослабила хватку. Сообразить не успел, как нога пленника выдернулась из замка. Следом растрепанная голова вырвалась из-под мышки. Травник не успел еще сообразить, что костоправ вывернулся из его рук, а тот, не давая опомниться, ребром освобожденной стопы подбил Отосуту левую ногу!
С нескрываемым сочувствием ахнули зрители, и самим невольно открылось, кому из двух младших жрецов отдает предпочтенье Элен.
Отосут, не ожидавший стремительной подсечки, косо скользнул вниз, почти упал. Нет, не упал – подхватился у самой земли… Выровнял стойку!
Забывшись в восторге, народ вместо игровых «кличек» начал выкрикивать имена озаренных. Отменная получилась сшибка!
– Ничья, – перевел дух Мохсогол.
Когда в малый круг вышли последние борцы и Хозяйки сняли с них платки с каким-то особым значением, люди настороженно замолчали.
На правой щеке первого, в ремешке с гривкой, белела затянутая незагорелой кожицей молния. Значит, в ботуры был посвящен минувшей осенью. Размашистые плечи молодца взбухали буграми мышц величиною с его же чудовищный кулак, – такому нипочем удержать на себе бычью тушу. В торопкой готовности к бою еще до сигнала подогнул колени, выпятил назад седалище и раздвинул локти.
Народ громко вспомнил, что позапрошлой весной этот малый победил в состязаниях силачей – перетащил с места на место самый огромный валун.
Должно быть, не нашлось равного среди местных. Хозяйки выставили противником незнакомца чужих кровей. Позже выяснилось, что ни эленцы, ни гости его раньше не видели. Кожа неизвестного была цвета сосновой коры на рассвете, а золотистые глаза мерцали из-под обруча с рожками, как у сытого летнего волка.
По мнению большинства, он не подходил для этого противоборства. Рослый, но поджарый, сухощавые лодыжки в охвате с одно запястье воина. Может, сам по себе парень и выглядел бы неплохо, да не рядом с горою ходячих мускулов. А ни капли опасливости не выказывал. Стоял вольно, с безмятежно висящими вдоль тела руками, и разве что не зевал.
Зрителей задело столь наглое поведение. Осыпали иноплеменника обидными шуточками. Принялись хвалить молниеносного, аж тот смутился и закраснел.
Болтливые старики в этот раз хранили молчание.
Как на истинного врага бросился подначенный толпою воитель! Но напрасно напружились узлы мышц на руках, пальцы впусте цапнули воздух. Соперник ни на шаг не отступил – гибкой лозой изогнулся на месте.
Пуча глаза и крупно подрагивая спиною, будто конь, одолеваемый оводами, ботур еле удержался на ногах. Вновь бросился вперед и… ах! Иноземец с ленцою качнулся в сторону и ногу задрал, как пес, собравшийся древо пометить. Горячий «жеребец» промчался под ногой, еле успев пригнуться. Застопорился у черты, качаясь на носках, руками замахал суматошливо…
Неверная в симпатиях толпа заорала и заулюлюкала.
Чужак и поворотом не удостоил мычащего от унижения воина. Переступил с ноги на ногу все так же неторопливо, усмехаясь углом рта. Спокойные руки по-прежнему болтались внизу, только дрема исчезла из сощуренных глаз.
– Разве это хапсагай? – возмутился кто-то. – Это же танцы медведя с рысью!
– Пусть танцуют, – возразили ему, – смотреть потешно!
– Приезжий не знает правил, – не унимался ревнитель борьбы.
– Да не мешай ты! – вскинулся пожилой воин и добавил тише: – Нашему дурню хороший урок будет, чтоб не думал о себе высоко.
Зрители препирались, а невезучий богатырь вряд ли что-нибудь слышал. Он уже, видно, и мало что понимал. Без толку носился туда-сюда с распростертыми лапищами. Незнакомец же продолжал гнуться то влево, то вправо. Прыгал, выкручивался, неуловимым вихрем выносился из-под растопыренных пальцев. Не предпринимал атак. Забавляясь тщетой силача, ограничивался обидно легким касанием его взмыленных плеч и боков. На смуглой коже вспыхивали солнечные блики, выплясывая там, где вздувались желваками бегучие мышцы. Тело словно не двигалось, а переливалось из одного выверта в другой. Даже сочувствующие земляку эленцы любовались веселой игрой гостя.
Ботур, полуослепший от залившего лицо пота, взрыкивал от непостижимости происходящего. Наступал и пятился, едва не падая от усталости. Так длилось столько раз, сколько подбрасывается Хозяйками твердый ком глины перед тем, как ему развалиться…
– Эй, скелет жертвенного быка, хватит вращать ребрами, – не выдержал прежний крикун. – Кончай жмурки!
Хладнокровный чужак оглянулся. Можно было поклясться, что он различил в толпе горлана, хотя тот успел скроить постную мину. И тут покровитель Илбис сжалился над воином, – все-таки тот за весны учебы и службы вылил в его честь не один бурдюк топленого масла. Боец, наудачу месящий зряшное ничего, достал отвлекшегося на миг противника. С безумством утопающего вцепился в него и привлек к себе. Затеялся-таки хапсагай!
Движения ботура, только что хаотичные, сделались бережливыми. Каждая ухватка подтверждала возвращение сноровки и знание приемов.
Сбить пришельца с ног было все еще сложно. Но он, как и зрители, понимал: остались считаные мгновения до броска через спину или бедро. А воин (вот что значит молниеносный!) отстранился, сделал два-три обманных рывка и с завидной скоростью поднырнул противнику под ноги.
Возликовал народ… И случилось невероятное! Взмыв кверху, чужестранец поджал колени и перекувыркнулся в воздухе! Не могло быть такого, а было – вновь крепко на ноги встал!
Коновязи загудели от сплошного рева. Люди вскочили с мест, вопящие мальчишки едва не сорвались с деревьев…
Хвала воину – рот не разинул, хотя хапсагай вылетел-таки у него из головы. Немедля скрутил прыгуна, повалил его на землю и налег могучим торсом.
– Жми!
– Давай-давай!
– На лопатки его!
– Бей, ломай, дави!!!
Толпа тоже напрочь забыла о правилах борьбы. А смуглая спина чужака под убийственным туловищем ботура выгнулась упругим мостом!
Как ни тужься в крике, не отдашь человеку часть своей силы. Заморенный верзила истратил в последнем усилии остатки мощи, ослабил хватку. Почти уже не шевелился, будто его самого поймали в железный захват. Ловкач еще был способен выскользнуть и, к скорби эленцев, – не слишком бы подивились! – очутиться сверху. И тут откуда-то с краю толпы донесся запоздалый девичий вскрик:
– Дави, жеребец!
Чужак дернулся, обернулся на голос, как уже оглядывался в прошлый раз. Желтые глаза нашли девушку. Всмотрелись внимательно, насколько можно быть внимательным в вывернутом дугой положении. Впрочем, отыскать дерзкую было нетрудно. Подпрыгивая, она махала рукой, словно всем и каждому сообщая: «Вот она – я!»
Она была красива. Очень! Светлоликая, с тонкими дугами бровей и ртом ярким и пухлым, как ягода осеннего шиповника.
Парень открыл в улыбке белоснежные зубы и неспешно выпрямил спину. Загорелые лопатки двойной печатью пометили чужую для него землю долины.
– Поддался!!! – яростно завопили зрители, потрясая кулаками. – Нарочно лег!
– Глупая девка ему помешала!
Вгорячах кто-то выдал имя девицы:
– Ох, Олджуна, такую игру испортила!
Только что толпа глотки готова была сорвать, подбадривая ботура. По правилам или нет, он бы наверняка победил. Но возмущенные «нечестным» окончанием борьбы, зрители забесновались, засвистели ожесточенно, будто гость совершил предательство.
Растерянный и удрученный, поднялся воин с колен, по-мальчишески шмыгая носом. Стало видно, как он еще юн. Подбородка его пока не тронула даже та необильная щетина, что выступает на лицах парней саха, перешедших за первую ступень взрослости. Люди, ненавидящие в этот миг проигравшего, не желали приветствовать и победителя. Толпа буйствовала и надрывалась в гневе. Поймешь ли изменчивые настроения толпы?..
Соблюдая закон поединка, ботур угрюмо протянул поверженному руку. Тот весело хлопнул по ней, но помощи не принял. Оттолкнулся от земли и прыжком подбросил тело, точно с силой прижатый и отпущенный куст тальника. Сорвал с головы рогатый обруч, метким броском зашвырнул в пустое берестяное ведро из-под древесной трухи.
Некому было смотреть, как воин, тушуясь, принял из рук Второй Хозяйки кумысный кубок победы, как поднял его, опустив голову. Негодующие ряды расступались, пропуская чуженина к роще, где ждала привязанная лошадь. Откуда он только взялся, этот желтоглазый?
Звонко окликнула его светлоликая девушка:
– Эй, эгей! Из каких мест ты родом?
Пришлец поворотился и ничего не ответил. Лишь снова оскалил в улыбке зубы, белые, как кипень. Похоже, он не знал языка людей саха.
– Боишься назвать свое имя? – поддразнила девушка.
Гость что-то понял. Остановился, ткнул себя пальцем в грудь и засмеялся всем лицом. Смеялись взлетевшие брови, золотистые волчьи глаза, зубастый рот и твердый подбородок с ямочкой посередине.
– Ба́рро! – крикнул парень гортанно. Перепрыгнул через ручеек, протекающий перед рощей, и слился с тенью деревьев.
– Давненько не было такой славной схватки, – с ублаженным видом сказал Кытанах.
– Не славной, а странной, – осторожно поправил Мохсогол.
– Э-э, да что ты понимаешь в настоящей борьбе? – пренебрежительно махнул рукой старец. – Мои глаза утратили солнце, но уж слух мой получше слуха некоторых глухих тетерь.
Напарник не остался в долгу:
– Кажись, понапрасну глухие тетери заменяют некоторым неблагодарным слепцам их зрение, добрым словом питая бесполезную голову.
– Спасибо и на добром слове, – проворчал Кытанах и остановил приятеля – тот направился было к соседней поляне. Прыгуны раскладывали на ней куски бересты для замера длины прыжков.
После приятных впечатлений старцу не хотелось расстраиваться. Больше четырех двадцаток весен прошло с тех пор, как он считался лучшим прыгуном в Элен. Никто не мог превзойти в кылы́, ыстанга́ и куо́бахе[6] малорослого и щуплого, как подросток, Кытанаха. Что в «заячьем» со сдвинутыми ногами, что в «оленьем» с прыжками нога на ногу, да и на одной ноге.
– Тяжко мне глядеть на нынешних неумех, – жаловался он, по привычке не меняя слово «глядеть» на «слышать». – Ведь в былое время мои прыжки были длиннее моего же роста в несколько раз!
– Сложно припомнить, – пробормотал Мохсогол.
– Не веришь? – рассердился Кытанах и закричал, потрясая посохом: – Не веришь или от зависти притворяешься?!
– Я ж тогда мало знал весен, – вывернулся смущенный напарник.
– Воистину, откуда такому молокососу знать, каким я был! Когда ты еще валялся кверху стручком в чаше-люльке небесного озера, женщины, завидев издали мои ноги, сходили с ума! О-о, они со слезами счастья бежали ко мне навстречу!
– Что такого интересного находили эти дуры в твоих ногах? – полюбопытствовал Мохсогол.
– Мои ноги были стройными! – пронзительно проверещал старец и без сил повис на посохе.
Мохсогол обеспокоенно потряс друга за плечо:
– Что с тобой?
– Не видишь – отдыхаю, – пискнул Кытанах, дыша, как загнанный заяц. Передохнув, продолжил: – Без вранья скажу. У других табунщиков, да хоть на себя посмотри, ноги всегда лучком. А я, как ты знаешь, всю жизнь обнимал ногами крутые бока лошадей, но бедра и ноги мои оставались стройными. Они и сейчас такие. Хочешь, штаны спущу и ты сам убедишься? Гляди! – и старец принялся развязывать ремешок штанов.
– Что ты, что ты, людей испугаешь! – в ужасе попятился Мохсогол.
– Ну, то-то, – удовлетворенно хмыкнул Кытанах, оставив штаны в покое.
– Чуть не обделался я со страху, что женщины, увидев твои стройные ноги, набегут толпой и начнут с ума сходить у меня на глазах от счастья, – пробурчал Мохсогол.
Так, привычно переругиваясь и с нежной заботою поддерживая друг друга, старики обогнули поляну прыгунов. Потащились обратно по священному кольцу аласа туда, где на незатухающих кострах кипели котлы радушного Асчита и тек из бездонных симиров целебный кумыс – напиток богов.
К вечеру у дымокура возле трех коновязей собрались знатоки древних былей и преданий, постигшие сладость слова. Старейшему сказочнику дали молвить почин – легенду по заказу, временем небольшую, чтобы и другие успели свою рассказать. Обведя округ головы чорон, почтенный сотворил заклинание, плеснул кумыса в костер и вопросил:
– О чем бы вы хотели послушать?
Никто и рта раскрыть не успел, как Дьоллох, сидящий близко, выпалил:
– О мастере Кудае!
Люди не стали возражать. Игрой на хомусе паренек успел снискать любовь эленцев. Почему бы и не о Кудае? Всем любопытно больше узнать о трехликом дарителе джогуров.
– Думы о боге-кузнеце когда-то волновали мою душу, как и твою, внук незабвенного Торуласа, – начал старик, узнав юного хомусчита. – Волновали, пока не посетило печальное открытие: нет у меня дара, способного возвыситься над джогурами истинных мастеров. Посокрушавшись, я уразумел, что и обычный труд вознаграждает упорство, и посильное ремесло льнет к простому, не дареному умению. А после, услышав олонхо знаменитого Ыллы́ра, даже порадовался отсутствию дара в себе. Не столь неколебим мой нрав, чтобы противостоять искусам Кудая… Если старая память не станет играть со мною в прятки, может, вспомню начало сказания прославленного олонхосута.
Есть во времени бессрочном
между днем и ночью место,
где раскормленные тучи
превращаются в вершины
несгибаемых утесов,
а неколебимый камень –
в облаков пушистый иней.
Там понять бывает трудно,
то ли небо землю точит,
то ль земля снедает небо…
Там над мертвыми волнами,
что текут туда-обратно,
радугою мост восходит,
пестрый, как перо сапсана,
созданный из слез и смеха
мастеров земли Срединной.
Там повсюду звон и скрежет,
вся земля в железной гари,
в сером беспросветном дыме
не видать луны и солнца.
Там вздымается в тумане
высоченный холм железный,
трижды опоясан медью
трех пределов пограничных.
Снизу он, как огнь, палящий,
сверху он, как лед, морозный,
до него – пять кёсов конных,
два ночлега пешим ходом,
а потом – ползком семь взмахов.
В том холме сокрыта кузня.
В ней, объятой едким паром,
трудится Кудай трехликий,
безобразный и красивый!
Правый лик Кудая светел
и божественно сияет,
левый – гнусен, словно беса
отвратительная рожа,
ну а тот, что посередке, –
лик обычный, человечий…
На плечах Кудая копоть
в треть ладони толщиною,
грудь широкая покрыта
ржавчиной на девять пальцев,
торс в окалине и саже.
С конского хребта Кудая
сыплются зола и пепел,
круп усеян серым шлаком,
хвост в пылище, а копыта
утопают в грудах угля.
Бесконечно прекословят
лики пылкие друг другу,
и тому веленью служат
руки мастера Кудая,
чьей личины верх сегодня.
Он – единственный кователь
удивительных джогуров,
малых, средних и великих.
Облечен высоким правом
наделять детей во чревах,
в круглых чашах материнских,
искрой Бога или беса –
ведать, чувствовать и делать
то, что прочим недоступно…
Ох и трудно трем личинам,
меж собою несогласным,
к одному прийти решенью!
Потому-то, верно, людям,
обладающим джогуром,
ни покоя нет, ни лада,
в их сердцах то жар, то стужа –
скоротечный праздник славы
и сомнений долгих мука,
счастья высшего блаженство
и отчаянье глухое!..
Пропев отрывок, сказочник прикрыл глаза и словно уснул.
– Ты говорил об искусах, – коснулся руки старика Дьоллох.
– Да, об искусах, – встрепенулся почтенный. – Вы, наверное, поняли, о чем олонхо предупреждает. Соблазны Кудая губительны, но столь неистово желанны, что порою не вынести их человеку. Проще руки лишиться, чем продолжать жить, как все. Раньше сверх меры одаренные кузнецы так и поступали: отрубали себе левую руку, избывая искус.
– Почему?!
– Страшное случается с ковалем, который достигает высшего, девятого уровня мастерства и заглядывает за эту грань. Всему на земле есть предел. Кудай не прощает дерзновенного. Поворачивается к нему левым демоническим лицом, стуча от злости железным копытом. И тогда джогур рвет человечью душу на части: то вознесет ее высоко, до звездного ветра в ушах, то со всей силы жестоко грянет о землю! Подлинный дар не бывает безмятежным. Полный неведомых страстей, он может помешать избранному жить по-людски, может сделать изгоем и посмешищем в глазах остальных. В мгновения, когда мастер всей душою, всей плотью и кровью сливается с возлюбленным делом, ему кажется, что он подобен Творцу… и он создает божественную красоту! Это беспредельное счастье, доступное единицам. Но это есть и лукавый искус. Редко для кого проходит бесследно сравнение себя с божеством. Не счесть великих мастеров в холме о трех поясах. Там в кузне трехликого выращиваются цветы мастерства. Из нежных на вид, а на ощупь твердых, как железо, лепестков Кудай кует джогуры для все новых и новых умельцев. Смешанным огнем небесных высот и подземных глубин полыхает его громовое горнило! Полуптицы-полулюди с железными клювами присматривают за кузнецами, чтобы не смели выбраться из горы окалины. Несчастные вбиты в нее по пояс за то, что дерзнули сунуть нос в знания, недоступные людям. Кузнецы помогают трехликому наливать звезды джогуров небесным огнем. После этого кому-то на Орто достаются огненные дары. Одному – чародейский с отворенной миру душой, другому – дар чувствовать открытою плотью духов земли и вод, третьему – предвиденье грядущего… Говорят, прежде воины девятого уровня, ослабнув, ложились в горн Кудая, чтобы закалиться и окрепнуть для великих побед.
– Знал ли ты сам певца, искушаемого трехликим? – спросил Дьоллох, в странном напряжении глядя в костер.
– Знал, – кивнул старик. – Мальчонкой повезло мне слышать несколько полных сказаний Ыллыра, олонхо которого я помянул. Певцу было даровано несказанное счастье, но пришлось заплатить за него прекращеньем мужских родовых колен. Единственная дочь, рожденная от седьмой баджи, вышла замуж за парня, живущего далеко на севере, и тоже родила дочь. Замкнулся отцовский род.
– Чем же Ыллыр отличался от других?
– Уменьем добывать красоту из звуков горного ветра, а красоту слов из журчания рек. Устами певца вещали духи предков, помнящие бессчетные олонхо, полузабытые и вовсе безвестные. Непросто поверить, однако было воистину так: он пел, а голос его потрескивал в балках потолка, жгучим пламенем трепетал в очаге, гулкими шагами отдавался на крыше юрты… Случилось однажды, что в тело жены старейшины тонготов, страдавшей душевным недугом, забрался бес. Стал буянить, выворачивать изнутри больную. Кости ходуном ходили, горло само собой кричало непотребное человечьему слуху. Шаману кочевых людей никак не удавалось обнаружить беса. Вертким оказался окаянный. Щуренком ускользал от пронизывающего взгляда, ужом увиливал от выманивающего слова. Отчаявшись, старейшина позвал Ыллыра и попросил его спеть ту часть олонхо, где земной ботур побеждает воина демонов. Внимая голосу певца, бес прекратил буйство и притих. Так увлекся, что выскочил из женщины – песенному собрату помочь! Тут уж тонготский шаман живо схватил пронырливого злыдня, свернул узлом и затолкал в турсучок тюктюйе… Кочевники сами о том рассказывали моему отцу, а я, спрятавшись неподалеку, собственными ушами слышал.
В подтверждение сказанного почтенный весело подергал себя за мочки ушей.
– Многие хотели знать на память олонхо Ыллыра. Он соглашался учить. За то, чтобы вызубрить одно из них, ученики платили коровой. Потом из аймака в аймак, от праздника к празднику олонхосуты повторяли сказания. Были отчаянные головы, желающие большего – певческого мастерства. Предлагали за обучение все свое имущество. Ыллыр и тут не отказывался. Но через день-два, не найдя в голосах певцов чего-то ему лишь ведомого, отступался, и никакое богатство его не прельщало.
– Где Ыллыр теперь? – поинтересовался черноглазый мальчуган. Приткнувшись к плечу матери, он сидел с открытым от волнения ртом.
– Тому две двадцатки весен, малыш, как никто не видел великого олонхосута на Орто, – улыбнулся старик. – Ушел однажды в тайгу и не вернулся. Соблазнил его трехликий Кудай, забрал в свои сопредельные земли. Так и не узнал Ыллыр о рождении внучки своей Долгунчи, что стала знаменитой певицей.
Дьоллох закашлялся, будто подавился чем-то, и с натугой переспросил:
– Долгунчи?..
– Да, – кивнул старейший. – Долгунча соблаговолила приехать к нам на праздник. Ты, наверное, завтра будешь с ней состязаться. Она тоже играет на хомусе.
Помедлив, продолжил:
– Певцы девятого уровня часто сходят с ума, погибают или добровольно соглашаются уйти к Кудаю, перед величием которого отступает время. Должно быть, Ыллыр поет нынче в бессмертном хоре великих певцов. Чудесные голоса баламутят глубины в морях и нагоняют ураганы со смерчами… Эти люди стали духами. Их сказания хранят вершины древних утесов. Их песни крадет очарованное эхо и носится с ними в ущельях. Опасные песни – они навевают тоску по красоте неземных звуков и могут насмерть заворожить человека.
– Ох, зачем же нужны такие песни людям? – поежилась мать черноглазого мальчика.
– Нет, не говори так! – воскликнул сказочник. – Без них – беда! Если замолкнут певцы, умрет эхо, и люди забудут прошлое. Всё некогда звучащее на Срединной земле, от мышиного писка до грома, канет в вечность и затеряется в ней. Мертвая тишина – тишина без прошлого – накроет миры. Как тогда будущему родиться? Ведь грядущее появляется из эха памяти о вчерашнем…
– Кто-нибудь помнит олонхо Ыллыра?
– Его певучие олонхо разлетелись во все концы Орто, разделились на множество крылатых преданий. Люди поют их на разных языках. Каждый народ думает, что вот эта история произошла с их предками, слова вот этой складно сложенной былины придуманы их певцом. Живет, говорят, где-то в Великом лесу олонхосут, помнящий несколько трехдневных сказаний Ыллыра. Этот знаток берет за учебу не одну корову, а объезженного вола и корову с приплодом. Однако самые длинные сказания величайшего из певцов, что продолжались от новорожденной луны до ее истощения, не помнит ни один человек. И так дивно, как пел Ыллыр, – заставляя забыть обо всем на свете, вынимая голосом сердце и печень, – никто пока не умеет.
– Есть и нынче много хороших певцов, – едва слышно возразил Дьоллох, опустив глаза.
– Много, – усмехнулся старик. – В народе саха всегда хватало людей с красивыми голосами. Недаром говорят, что наши детишки начинают петь прежде, чем говорить. Но вот досада: никому из тех, кого я слышал, таинство слова не подвластно в той же мощи, какою был наделен Ыллыр. А он обладал красотою слова и слога. К тому же владел не просто голосом, но и складом мелодий, выносливостью дыхания, быстротой перевоплощений и способностью все это слить воедино. Иные безумцы и сейчас готовы променять всю свою живность на знание хотя бы одного олонхо Ыллыра. Подражают ему, как могут, желая заполучить крупицу великого джогура… Надобно сказать, в чем еще заключается коварный замысел Кудая. Трехликий волен ранить человека с незначительным джогуром излишне высоким мнением о доставшемся подарке. Такой бедняга смертельно обижен на людей, не желающих признать его уменье великим… Есть ли грех тяжелее, чем тайное желание сравняться с Творцом в мастерстве? Однако у некоторых эта мечта огромнее жажды богатства, сильнее плача голодных детей и даже смерти Ёлю!
Рассказчик помолчал и с непонятным сочувствием глянул на Дьоллоха.
– Запомни, внук Торуласа, то, что я пропою, прежде чем завершить почин. Запомни и подумай, ибо тебе придется размышлять об этом, может быть, всю свою жизнь.
Дар трехликого Кудая,
дар бесценный и счастливый!
Дар, как божество крылатый,
открывает человеку
тайны мастерства и смысла
созидать, Творцу подобно!
Но беги, блаженный мастер,
человеческих ошибок,
ведь у дара есть коварный
враг – твой нрав несовершенный,
поддающийся искусам!
Ты, джогуром наделенный,
можешь вызвать в людях зависть
или сам попасть в тенета,
позавидовав другому.
Не преодолевши спеси,
можешь дар убить гордыней
или, меры в нем не зная,
от натуги занедужить.
Можешь в похвальбе погрязнуть
и растратиться на мелочь
либо, в поисках уменья
большего, чем дал трехликий,
известись и обезуметь.
Можешь навсегда остаться
средь толпы, в семье любимой
беспредельно одиноким
или, вовсе оторвавшись
от земли своей Срединной,
навсегда уйти к Кудаю…
Счастье ль это – быть с джогуром?
Почтенный поклонился и передал слово следующему.