Ариадна Борисова
У звезд холодные пальцы
Наверное, большие парни давно бы кинулись в драку, но, опасаясь топорика Атына, ходили вокруг. Высокий задирал Дьоллоха:
– Зачем ты привел сюда кузнецово чадо, горбун?
– Мы думали, берег общий, – сдержанно ответил Дьоллох.
– Ага, смотри-ка на этих недоносков, Топпо́т, думали они! Не слыхали, не видели, что место чужое!
– Оставьте нас в покое, и мы уйдем.
Пузан проговорил неожиданно тонким голосом:
– Пусть убираются, Кинте́й, ну их! Вязанки заберем, и ладно.
Названный Кинтеем обидчиво дернулся:
– Наше рубят, нам же топором угрожают… Эй, ты! – окликнул Атына. – Кто тебе топор сладил? Отец-кузнец или лентяй Манихай?
Забывшись, Илинэ высунула голову из шиповника. Толстый Топпот обернулся:
– Гляди, сестра ихняя приперлась!
Прятаться больше не имело смысла. Девочка вышла из-за кустов. Кинтей двинулся встречь и, покачивая головой, дурашливо всплеснул руками:
– Ах, сиротка несчастненькая, тонготский подкидыш! Кого явилась спасать?
«О какой сиротке он говорит? Что такое «подкидыш»?» – подумала Илинэ и на всякий случай наклонилась за камнем. Пока нагибалась, Кинтей подскочил и выдернул из ее рук сверток с праздничной одеждой. Белый наряд, блеснув золотистыми вставками, вывалился в траву. Парень присвистнул:
– Фью-ю, подскажи, где украла?! Много там еще такого осталось?
Поднял ногу, собираясь наступить на платье… Вряд ли наступил бы. Просто хотел посмеяться над Илинэ. Она бы выдержала, нашла, что ответить. Дома, споря с мальчишками, язычок навострила не хуже своего маленького батаса. Но рот открылся и тут же захлопнулся – стало не до слов: Атын отшвырнул топорик к вязанке и кинулся на обидчика!
Кинтей небрежно вымахнул вперед длинную руку. Илинэ пронзительно вскрикнула – брат с разбегу ткнулся в мосластый кулак! Вместе с глухим звуком удара послышался смачный хруст. Красная струя, выстрелившая из носа мальчика, залила его рубаху сверху донизу. Хлынула на рукав Кинтея, брызнула на рванувшегося Дьоллоха, на бело-золотое платье под ногами… В воздухе повеяло запахом железа. Сок жизни почему-то всегда отдает железом.
Бесшабашная удаль вдруг охватила Илинэ. Тело сделалось упругим и зазвенело натянутой тетивой. Так вот что чувствуют мальчишки, когда им приходится драться! Девочка с неистовым воплем ринулась в ворох бешено мелькающих рук и ног, в шум вдохов и выдохов, ударов, сопения и хрипа. Но Дьоллох не дал пустить в ход ногти и зубы, на остроту которых самонадеянно рассчитывала Илинэ. Сгреб за шиворот и, как кутенка, выбросил из кучи-малы. Краем глаза девочка успела заметить злобно ощеренное лицо и побелевшие костяшки пальцев – кулак, разбивающий переносья, нацелился в горб старшего брата.
И тут произошло такое, чего никто не ожидал. Алым сполохом Атын взметнулся вверх и выкинул ладони перед лицом Кинтея. Тот с рычаньем устремился к нему, забыв о Дьоллохе, и словно в невидимую стену впечатался! Правая щека сплющилась и поползла вниз со смешно задранным углом рта. Ошарашенный, парень отшатнулся назад. Покачался с глупым видом, кося бессмысленными глазищами, и, как подрубленный, плашмя сверзился на землю. Вслед за тем на берег пала недоуменная тишина.
Первым опомнился Топпот. Дрожащей рукой коснулся багровой щеки товарища, потрепал ее и слегка ущипнул. Кинтей не шевельнулся. Подломившись в коленях, толстяк приблизил ухо к недвижной груди друга. Поднялся, и мясистые губы затряслись. Узкие глазки в ужасе вылупились на Атына:
– Убил… Ты его убил!
Дьоллох, не веря, лизнул грязную ладонь, поднес ее к полуоткрытым губам Кинтея. Обвел всех испуганным взором:
– Не дышит.
– Колдун! – пятясь и показывая пальцем на взъерошенного Атына, взвизгнул Топпот. – Изыди, колдун, прочь, прочь от меня!
– Погоди, давай разберемся, – попробовал образумить ополоумевшего толстяка Дьоллох, схватил за руку, пытаясь удержать. Но тот заорал дурным голосом, вырвался и пустился наутек. Только незагорелые ляжки засверкали сквозь порванные штаны.
У Илинэ кровоточил локоть. Кожа на руке ободралась, когда она, вылетев из свалки, проехалась спиной по земле. Не смея заплакать, взглянула на братьев из-под руки. Веки Атына вспухли и зардели, переносица с носом вздулись бесформенной блямбой. Дьоллоху, видимо, крепко досталось и без последнего удара Кинтея. Горб выпер кверху, спина согнулась, как у смертельно уставшего старика. Мотнув подбородком в сторону поверженного, спросил:
– Что ты с ним сделал, Атын?
– Н-не знаю, – заикаясь, ответил мальчик.
– Но я же видел: ты выставил ладони вот так – и он упал, – настаивал Дьоллох.
– Я… правда, не знаю.
– Попробуй повторить еще раз. Вдруг он тогда встанет?
Атын послушно помахал перед Кинтеем ладонями. Дьоллох склонился над безжизненным телом:
– Эй, вставай, вставай!
Даже облачко тени не скользнуло по непробудному лицу.
На Дьоллоха, кажется, только что по-настоящему обрушилась страшная правда. Зажав рот руками, закричал приглушенно:
– Ты… человека убил!
Атын отпрянул, прикрываясь вздернутым локтем, будто тяжкие слова хлестнули, как плеть. Из разбитого носа к губам снова поползли красные полосы. Илинэ переводила взгляд от одного брата к другому. В душе, нещадно садня, лопались жгучие волдыри-вопросы. Что теперь будет? Что сделают с Атыном? Как им всем теперь жить?
И вдруг в бешено скачущие мысли вникла смутная догадка…
– Это не он! – воскликнула Илинэ сорвавшимся голосом.
Дрогнув, Дьоллох повернул к сестренке втянутую в плечи голову. Лицо Атына, без того изуродованное, исказилось страхом:
– Не я?.. Тогда кто же?
– Твой двойник! Он есть у тебя, такой же, как у дедушки Торуласа!
– Значит, ты все знаешь? Я же никому… Кто сказал?
Отрешенные глаза Дьоллоха округлились:
– Что-о? У тебя есть близнец-хранитель? Идущий впереди?!
Атын не успел ответить. На тропе, ведущей из лесу, показался всадник.
Конь был странного цвета – солнечно-рыжий, с белым пятном на лбу, а человек седой, но не очень старый. На правой щеке его белел шрам-зигзаг. «Молниеносный», – сообразила Илинэ. Она знала, что суровые ботуры живут в заставе, куда невоенные люди раз-два зимой собираются на общий сход в Двенадцатистолбовой юрте, а в другое время без нужды не ходят.
– Багалык, – прошептал Атын, отступая к зарослям тальника.
* * *
Хорсун быстро оценил обстановку. Задержал взгляд на топорике, проваленном обухом в вязанку. Спешился, коротко кивнул на испуганное приветствие мальчишек и не спросил новостей. Что спрашивать? Любому ясно: было сражение, пролилась кровь. А главная «новость» теперь покоилась на земле и не подавала признаков жизни. Рядом на истоптанной траве валялась чья-то попорченная праздничная одежда.
– Что с ним? – кивнул багалык.
Горбатый паренек пожал плечами, не в силах молвить ни слова.
– Помер, – выдохнула из-за его плеча растрепанная девочка.
– Как это случилось?
– Я его немножко стукнул, – пробормотал горбун, опустив глаза. – А он упал и… больше не встал.
Девочка выдвинулась вперед:
– Нет, не Дьоллох ударил, а я. Ногой, – подумав, добавила она.
– Не слушай их, багалык, это я убил Кинтея, – прогундосил, вылезая из кустов тальника, мальчуган с расквашенным носом. – Не хотел, но нечаянно… убил. Так получилось… Я виноват, меня и забирай. – Он подошел к брату. Глаза сквозь щелочки опухших век сверкнули отчаянием. Мальчик не лгал.
Багалык подсел к сраженному парню, пощупал запястье. Хмыкнул и вдруг сильно хлопнул по щеке. По второй щеке большая ладонь без всякой жалости шлепнула еще сильнее. Павший зашевелился и, глубоко вздохнув, закашлялся.
– Живой ваш мертвец, – засмеялся воин.
– Живой! – звеняще отозвалась девочка.
Птицей вспорхнула к застывшему изваянием мальчонке с расшибленным носом. Затормошила, крича:
– Атын, ты не убил его! Он живой, живой!
Кинтей сел. Покачиваясь, протер чумазое лицо с пылающими от пощечин скулами. Ошалело вытаращился на багалыка.
– Доброе утро, – весело поприветствовал Хорсун.
Ничего не соображая, парень мотнул всклокоченной головой и попытался подняться.
– Э-э, а это еще что такое? – Багалык вытянул из-под него что-то странное, похожее на высушенного суслика. Озадаченно уставился на хвост, оказавшийся витым шнурком, и порванный кошель. Из него и вывалился закостенелый трупик.
– Это мое! – громко крикнул Атын и выхватил сусличьи мощи из рук багалыка. Никто и подумать ни о чем не успел, как мальчик, прижав к груди диковинную игрушку, помчался по береговому лугу.
Он несся опрометью, несмотря на то что окровавленная рубаха прилипла к телу и стесняла движения, и уже пересек излуку, когда наперерез ему из кустов вылетела гурьба вопящих людей. Впереди бежала истошно голосившая женщина. За нею поспешал грузный парнишка, задыхаясь и вереща:
– Вот он, убийца, вот колдун, ловите его!
Круто поменяв направление, Атын повернул к горам.
Наверное, за ним бы погнались, если б не воин. Он встал на пути, и лицо его было обидно насмешливым. Передние чуть замедлились. А тут еще поднялся «убиенный» и, прихрамывая, двинулся родичам навстречу. Женщина и толстяк застопорились на ходу и повалились наземь под напором задних.
– Чего орете? – скривился Кинтей в досаде. – Не видите, что ли, – живой я.
Он поворотился. Не глядя на багалыка, окинул девочку ненавидящим взором и процедил сквозь зубы:
– Тонготский подкидыш! – Погрозил кулаком Дьоллоху: – Передай кузнецову отродью – встретимся еще…
Преследователи помогли подняться толстяку и женщине. Пошумели, топчась на месте. Стоит ли вздорить с багалыком из-за пустяков? Охотники до чужого добра достаточно проучены и больше сюда не сунутся. Кинтей почти не пострадал, если не считать ушибленного колена. Гомоня и размахивая руками, ватага скрылась за излукой.
Девочка подобрала с земли потоптанную одежку и громко всхлипнула. На белой ровдуге платья темнели следы грязных ног, от брызг крови подол окрасился пятнистой ржавью, несколько бубенцов оторвались.
Ползая по траве в поисках украшений, Дьоллох пробурчал:
– Не реви, матушка почистит.
Тронув поводья, отъезжающий багалык усмехнулся. Храбрая девочка плакала из-за платья. А ведь только что не побоялась страшную вину на себя взять. И дралась, надо думать, отважно, с мальчишками наравне. Хорош и паренек-калека с красивым именем Дьоллох – Счастливый. Да и второй, убежавший со своим сушеным зверьком… Как его – Атын, кажется? – тоже отчаянный малый. «Кузнецовым отродьем» назвал его Кинтей. Сын Тимира, судя по этим словам. Знать, уродился в родову, знаменитую наследной силой, коль удалось уложить почти взрослого парня.
Хорсун видел Дьоллоха раньше на праздниках, слышал хомусную игру юного искусника. А двое младших, выходит, приемыши Лахсы и Манихая. Ладных детей вырастили эти вроде бы несуразные люди.
Прежде чем тропа повернула в лес, багалык, сам не зная зачем, обернулся. Девочка перестала плакать. Прижимая платье к груди, она внимательно смотрела на Хорсуна. Взлохмаченные кудри темным облачком обрамляли круглое, в грязных потеках лицо. Багалыку вдруг стало жарко: это лицо ему кого-то мучительно напоминало. Кого же?.. Сколько ни силился, так и не смог вспомнить.
* * *
Илинэ пришла поздно. Молча шмыгнула за занавеску, но Лахса заметила припухшие глазенки, порванный рукав на локте, и сразу сердце зашлось. Метнулась к дочери:
– Где была так долго? У кузнецов? Кто обидел?
Девочка опустила голову, и по щекам снова покатились слезы:
– Мы подрались…
Лахса ахнула в изумлении:
– С кем? С Ураной?!
– С чего бы я стала драться с тетушкой? – поморщилась Илинэ, вытирая ладонью лицо. – Она мне платье сшила. Белое… А я его на землю уронила, когда мы с Дьоллохом и Атыном немножко подрались с мальчишками, что живут у другой излучины.
Не сумев подавить судорожного вздоха – последыша плача, девочка подала свернутое в ком платье. Лахса встряхнула, сокрушенно цокнула языком:
– Да-а, красивое какое… было. А кровь откуда на нем?
– У Атына нос разбился.
– Сильно?
– Не очень. Ну, может, маленько сильно…
Дочь прижалась к Лахсе, горячо задышала в грудь, и женщина постаралась влить в голос как можно больше бодрости:
– Ничего страшного. Почистим, подбелим платье, Урана и не заметит.
– Матушка, что значит «тонготский подкидыш»? – глухо проговорила Илинэ.
Лахса затаила дыхание, съежилась пышным телом, как гора, пожелавшая превратиться в мышь…
– Так назвал меня Кинтей из чужого летника. Матушка, спросить хочу… Вы с отцом воспитали Атына. Он – сын кузнеца. Об этом все знают. Скажи, а я? Кто – я, чья? Мне ты родная?
Вот и настало время вопроса, с боязливым трепетом ожидаемого с давних пор. Людскую память не смоешь дождями времен, злую молву плотиной не преградишь…
– Нет, – скорбно и честно ответила Лахса. – Нет, Илинэ, не я – та, что носила тебя в чреве. – Встретив беглый горестный взгляд, заторопилась: – Но разве это важно? Ведь главное, что ты любима, как кровное, родимое дитятко. Значит, я – родная тебе.
Лицо девочки на миг прояснело и тут же вновь омрачилось:
– А кто она – моя настоящая матушка?
– Женщина из неизвестного тонготского кочевья, – обреченно вздохнула Лахса. – Видимо, умерла от тяжелых родов… Тогда как раз случилась сильная буря. Может, ты слышала – год твоего рождения называют Осенью Бури. Крупный град побил зверей и птиц в лесу, деревья валились, горы и небо тряслись. Кочевники бежали от страшных вихрей, а тут еще это несчастье – умерла бедняжка… Погребли ее, верно, где-нибудь в ущелье, – камнями завалили, песком засыпали. Не до ладных похорон в лютую пору. А тебя, новорожденную, подкинули к жрецам…
– Вот почему подкидыш, – поняла Илинэ. – Стало быть, моя матуш… та женщина умерла из-за меня?
В застарелые опасения Лахсы ринулся новый страх: девочка еще и в чьей-то смерти винить себя начала!
– Что ты, что ты, никто в этом не виноват! Так распорядился бог-случай Дилга.
– А отец? Куда делся мой настоящий отец?
– Откуда мне знать?! – вскричала Лахса в тоске, рискуя разбудить храпящего на весь дом Манихая.
Заскрипела дверь, впуская вошедшего бочком Дьоллоха. Лахса с облегчением отступила от Илинэ, заторопилась к нему и снова остановилась: лицо сына было чисто умыто, а под скулой багровел кровоподтек.
Распрямив перед матерью плечи, Дьоллох невольно скривился от боли. Лахса пересилила себя, не стала унижать взрослого парня оханьем и причитаниями. Остановилась подле, сложив на груди руки. Уверенная, что второй драчун моется во дворе, спросила, чтобы заполнить затянувшееся молчание:
– Атын где?
– Не знаю.
Лахсе показалось, будто не только она сама, а вся юрта начинена сердечными терзаниями и смятением, и тревожно выжидает чего-то.
– Разве вы были не вместе?
– Да. – Дьоллох покосился на сестренку. – Но потом он ушел.
– Уже поздно, скоро ночь!
– Мы искали…
– Придет, никуда не денется, – подал голос проснувшийся Манихай. Закряхтел, поднимаясь: – И раньше такое бывало.
…Верно, Атын пропадал и раньше. Три весны назад в Месяце белых ночей также не пришел домой. После долгих поисков, почти на рассвете, нашли спящим под сосной на горной опушке. Измученная Лахса тогда едва не задушила мальчишку в объятиях, одновременно вымещая пережитый ужас крепким тумаком:
– Ты почему ничего не сказал и ушел?! Напугал всех!
Атын смотрел виновато, но был рассеян и не мог скрыть какой-то невнятной радости, будто его разбудили посреди счастливого сна. После рассказал, что шел вверх в гору просто так, шел и шел, – казалось, тропа присыпана не старой хвоей, а стриженой шерстью золотого оленя, – и уже собрался повернуть домой, как вдруг Великий лес начал разговаривать с ним. Шелест деревьев, свист ветра и дразнящий шепот эха складывались в узоры красивых слов-звуков. Атын хорошо понимал эту странную речь и сам отвечал похоже – тихим смехом и свистом. А тропа звала в зеленую глубину вечера, выпевала шорох веселых шагов и обещала волшебство, и не обманула. На тропу выскочила лиса, оскалила пасть в улыбке и побежала сбоку – собака, и только! Атыну совсем не было страшно. Очутившись у сосны на опушке, сел на пушистую шкуру травы, погладил рыжую спутницу по спине и услышал гул мягких почв, поманивший прилечь. Лисе стало неинтересно, повертелась немного рядом и растворилась в лесу.
Лицо и руки защекотали стрекозьи крылышки, вначале робко, затем все смелее и смелее начали ластиться мелкие духи, детки Эреке-джереке. В густом звонком воздухе всплывали нежные лица, лукавые глаза-светлячки, под разноцветными платьицами мелькали крохотные ножки. Атын лежал, шелохнуться не смея, и незаметно уснул…
Манихай не поверил ни единому слову. Малец, конечно, сочинил сказку, мечтая о невозможном. Либо пересказал виденное в грезах. Мало ли что приблазнится в тайге, погруженной в колдовскую белую ночь.
Лахса рассудила: мог посмеяться над мальчишкой дух лесной, известный шутник Бай-Байанай.
– Никому не болтай о своих разговорах с лесом, – сказала Атыну.
Он послушно кивнул:
– Не буду. А то Эреке-джереке перестанут показываться и звери не будут улыбаться мне, да ведь, матушка?
Лахса подумала: что, если и в этот раз Атын забрел далеко, уснул под деревом, а тут его лесной старик учуял, не успевший насытиться дарами лета?!
Постаравшись прикрыть безмятежностью страх разбереженного сердца, она неторопливо выпила воды, постояла у порога, полная видений одно жутче другого, и сказала обыденно, как о заблудившейся корове:
– Пойду-ка я, поищу.
– Я с тобой! – вскинулся Дьоллох.
– И я, – уцепилась за рукав Илинэ.
Манихай только ладонью махнул:
– Идите, идите, а то и впрямь как бы чего… Я дома подожду, вдруг явится.
…Белая кумысная ночь спрятала луну и звезды в сплошном серебристом мареве. Обволакивая траву и низкие кусты, стелилась влажная дымка, словно хозяйка Земли Алахчина надавила на пышную грудь и опрыскала лес живительным млечным соком. Время двух варок мяса дети и Лахса безуспешно искали окрест, звали: «Где ты, ответь!» Потревоженные листья сонно шептались: «Кто выкликал кого-то, не называя имен?»
Спеша за матерью, размашисто ступающей по горной тропе, ребята о чем-то заспорили. Лахса потихоньку умерила шаг, прислушалась.
– А я говорю – у Атына есть Идущий впереди, – убеждала Илинэ брата.
– Чушь, – возразил Дьоллох, – нет и не может быть у него двойника. Гораздо интереснее тот скелетик, который он таскает с собой на шнурке в кошеле от кресала. Не побоялся вырвать из рук самого багалыка. Знать, эта луговая собачка ему зачем-то нужна. Надо же, мне ничего не сказал!
– Тогда объясни, как Атын сумел оттолкнуть Кинтея, не прикоснувшись к нему? Не суслик же мертвый здоровенного парня пнул! Топпот кричал, что Атын – колдун…
Дьоллох задыхался, кажется, больше от возмущения, чем от ходьбы:
– Все у вас с ним какие-то секреты!
– Ты сам слушать не хочешь ни меня, ни Атына.
– Забудь его имя, пока мы бродим в лесу! У леса много ушей и глаз, у гор одно эхо, да всезнающее и многоголосое. Если брат заимел двойника, о том тем более нельзя говорить! – Дьоллох помедлил. – Но скорее всего он возомнил духом-хранителем свою дурацкую игрушку.
«Об Атыновом близнеце речь вели», – уразумела Лахса. Вот оно как обернулось! Должно быть, Манихай рассказал детям байку о старом Торуласе и его двойнике. Женщина вспомнила: Атын лепетал что-то подобное, когда нашел закостенелый трупик братца, засунутый в щель…
– Матушка, я, кажется, знаю, где он, – сказала вдруг за спиной Илинэ.
Шумно отдуваясь, Лахса остановилась.
– Где же?
– Думаю, в пещере под Скалой Удаганки…
– Ты тоже была в пещере? – сузила глаза Лахса, только теперь осознав, в какие дебри заходят ее ребята. А она-то, наивная, полагала, что бродят с соседской детворой на ближних лугах!
– Да, – виновато подтвердила девочка.
Признание сестры ошеломило Дьоллоха:
– Сколько раз твердил, чтобы не смели никуда убегать без меня!
Раньше Лахсе не приходилось бывать в воспрещенных горах, высоком владении жрецов, где горные духи немилостивы к женщинам. А кое-кто из соседок, между прочим, собирал ягоды в здешнем лесу, и ничего страшного не произошло.
Лахса решительно повернула к жреческому селенью.
Грозные ветра гудели в угрюмых вершинах. Оглядываясь пугливо, женщина дивилась: причудливые скалы напоминали вставших на дыбы коней. Их вздернутые кверху маковки-морды заволокло мглистой пеленой поднебесья. Казалось, кони вот-вот опустятся на землю и великанские копыта придавят людей, в страхе бегущих по каменным стежкам. Махина Каменного Пальца вздымалась над всеми горами. Облака клубились тут особенно низко. По белой тверди утеса, теряясь в тумане, змеилась лестница с трехрядными поручнями с обеих сторон. В гладком подножии ни мха, ни лишайника, лишь по краям откинуты лопнувшие слоистые пласты, будто чудовищный перст только что проткнул подземные толщи. За утесом смутно темнели юрты жрецов. В окошке ближней, должно быть Сандаловой, мерцал огонек.
Миновав, наконец, опасное место, спустились к Скале Удаганки. Еле заметная тропка, видно звериная, исчезала в кустах. Подняв глаза на скалу, потрясенная Лахса прижала ко рту ладонь:
– Ой, как живая!..
Лицо скалы, словно прямо в небе вырезанное, смотрело на них из-под волнующейся дымки пристально и строго. Оскальзываясь на остром щебне, сквозь колючий шиповник Лахса устремилась к округлому камню – стражу пещеры. Зашла, и силы покинули – сползла по валуну, осев на пол.
Атын спал почти у входа, у левой стены. Опухшее лицо его было зверски избито, рубашка вся заскорузла от крови… А по стене, внезапно залившейся лучами восходящего солнца, над яркой травой и цветами летела белоснежная кобылица, во всю ширь распахнув перистые крыла!
Дьоллох тихо ахнул, да так и остался стоять с открытым ртом. Илинэ прислонилась спиной к противоположной стене, восторженных глаз не сводя с дивного рисунка.
Завороженная Лахса потеряла дар речи. Она когда-то видела старинное полотно шелк, расписанное диковинными облаками и звездами, – должно быть, сама красота небесных ярусов жила в искусных пальцах чужеземного мастера. Доводилось рассматривать Лахсе и танцующих человечков на священном Камне Предков, намалеванных красной охрой древним шаманом. Соседка говорила, что в пещере этого камня, где юные воины проходят неведомое испытание на Посвящении, будто бы тоже нарисованы люди. Их пращурные души вольны предсказать ботурам боевую смерть…
Но все это было другое. А здесь крылатая кобылица Иллэ неслась навстречу, косясь на Лахсу иссиня-черным выпуклым глазом. Вот-вот вырвется из стены и унесется в небо с шумом и ветром…
Неуловимые, странные мысли волновали растерянную женщину. Лахса не могла объяснить себе их болезненной нежности. Не умела истолковать хрупкого и живого, воочию зримого чуда. Смежила усталые веки, подумав, что выше джогура, чем у Атына, она никогда не встречала.
Под стеной рядом со спящим мальчиком валялись цветные лоскуты ровдуги и размахренная лучинка, стоял испачканный белой краской туесок.
– Почему он нарисовал кобылицу? – спросила Лахса и устрашилась собственного голоса. Он словно брешь прорубил в почтительной густой тишине.
– Я попросила, – еле слышно пробормотала Илинэ.
– Почему? – повторила Лахса.
– Так, – потупилась девочка, – это мой сон.
– Я предупреждал, что нельзя, но они меня не слушаются, – пожаловался, отмирая, Дьоллох.
Голоса разбудили Атына. Помогая мальчику подняться, Лахса почувствовала на его груди что-то выпуклое и твердое. «Близнец», – поняла женщина, и горло ее перехватило отчаяние.
