Ариадна Борисова
У звезд холодные пальцы
А еще в жилье забираются оттуда-отсюда шаловливые бесенята. Этим озорникам Лахса подлила молока в маленькую мису, покрошила туда мяса и поставила слева у порога, чтобы не пакостили. Без угощения мелкая нечисть начнет путать тесемки торбазов и перепрятывать вещи. Голодные проказники самовольно еду не возьмут, но могут наплевать в простоквашу, сделать ее клейкой, тягучей, так что и собаки нос воротят. Тогда приходится выливать испорченную снедь на задворках.
После ублажения домовиков пришла пора соседям развлечь подарками Э́реке-дже́реке[3], деток Хозяйки Земли Алахчины. Собрались под старой березой, стоящей на пограничном мыске между двумя летниками. Ребята украсили пеструю веревку подвесками – шипастыми телячьими намордниками, игрушечными туесками и пучками конских волос. Обвили веселым нарядом ветви березы. Хозяйки расстелили белые шкуры, наставили мис и чаш со всем, что было вкусного. Перед трапезой Силис отбил низкие поклоны сторонам света и призвал здешних духов, кропя кумысом березовый комель и берег озера.
– С золотою пыльцой веснушек на веселом весеннем лике, Алахчина – Земли Хозяйка, приглашаем тебя к столу! Резвых деток возьми с собою, чтобы с нашими поиграли, угощенья вкусили вдосталь и порадовали алас! В гости к нам снизойди, дух места, госпожа в величавой шапке, в оборчатом платье с рисунком из теней и ярких лучей! Поднимайся, – зовем радушно, дух озера глубоководный, с серебристой узорной гривной на волнующейся груди!
Люди подождали немного, предоставляя время невидимым духам удобно устроиться рядом, а когда это случилось, принялись за благодарственный обед.
Зависть Лахсы опять очнулась, едва не попортила настроение. Как ни гордилась своим суоратом, у соседки он оказался вкуснее…
Семь дней назад Лахса сварила суорат. Подвесила над костром во дворе большой котел, полный снятого молока, и целый день поглаживала ложкой мелко кипящую поверхность. Хитрость при этом была такая, чтобы огонь пылал несильно и молоко не бурлило. Потом чуть остуженную загустевшую массу заправила ядреной простоквашей. Разлила в берестяные ведра и как можно толще обернула их дохами, а сверху укутала сеном. Суорат получился изжелта-белый, плотный и гладкий, как взбитая в чистой воде меловая глина… А тут, глянь-ка, хитрая Эдэринка добавила в свой суорат свежие сливки! Ох и пышный же он у нее удался, раскатывающийся по языку ласковой молочной прохладой!
Силис сообщил Дьоллоху обещанную новость: из северных мест приехала в Элен знаменитая игрунья-певица Долгунча́. Она и семь ее помощников, тоже добрые хомусчиты, собираются показать свое умение на празднике Новой весны. По просьбе Силиса любезная гостья согласилась передать его другу особые навыки и секреты хомусной игры.
– Научит всему, что умеет сама, если обнаружит, что ты даровит!
– Чем расплатимся за учение? – забеспокоился Манихай.
– Ничего не будет стоить, – махнул рукой Силис. Не стал говорить, что посулил певице яловую кобылу.
Уши Дьоллоха порозовели.
– Я плохо играю? – спросил тихо.
Силис взглянул внимательно:
– Очень хорошо. Но если наберешься опыта у Долгунчи, будешь играть еще лучше.
– А вдруг мне не понравится ее умение?
– Ты просто не слышал, иначе бы не сомневался, – улыбнулась Эдэринка. – Девушка поет и играет так, что у слушающих ее сердце готово выскочить!
Дьоллох нагнул лобастую голову:
– Может, неправильно думаю, но мне кажется, что для певца важнее собственный опыт, а не указки наставницы, пусть даже и знаменитой… Я благодарен тебе, Силис, но мне не нужны уроки Долгунчи.
– Значит, отказываешься?
– Да.
Не выдержав пытливого взгляда старейшины, Дьоллох отвел глаза. Силис огорченно вздохнул:
– Что ж, из такого «да», видимо, не выгонишь дегтя.
Лахсу и Манихая одновременно посетило желание дать дерзкому отпрыску затрещину. Стыдно было перед старейшиной, впустую хлопотал за их сына. А сказать в оправдание нечего – упрям и своеволен мальчишка… Ох, думы, думы! У отца с матерью – о детях, у детей – о горних высотах! Родители давно убедились в том, что сын отмечен джогуром. Тайком друг от друга вздыхали-печалились о неведомой доле, ждущей их младшего.
Дьоллох сам научился оживлять голоса, спрятанные в хомусе. Певучая вещица в его чутких губах и пальцах чище горного эха отражала звуки Великого леса. А еще Дьоллоху хотелось подчинить себе песенные смыслы и склад многорядных слов с низками украшений. Это умение, если развить его до мастерства, равно по силе молитвам жрецов и камланию шаманов. Дева разящего клинка и слова, сама богиня сражений Элбиса покровительствует певцам.
Три года назад слепая знахарка Эмчита посоветовала, чтобы Дьоллох не слишком часто пел, а то сорвет голосовые жилы. Голос у него тогда линял, как у всех мальчишек в возрасте перехода от отрочества к взрослости, из звонкого, ломкого превращался в сильный глас человека-мужчины, – так веселое журчание весеннего ручья сменяется мощным многозвучьем, когда ручей впадает в полноводную реку.
Дьоллоха ждала впереди шестнадцатая весна. Он полагал, что линька голоса давно уже кончилась, но Манихай, все еще опасаясь, сам вызвался запевать в осуохае с духами. Желая угодить соседу, стал нахваливать в запевке его летник.
– Гляди, урасы засверкали там, где коровы, как волны, мирно пасутся в теченьях вышитых солнцем аласов, молодорогие тели пробуют лбы на бодливость, а кобылиц мягкогривых не сосчитаешь за месяц!
– Не сосчитаешь за месяц! – слаженно повторил хоровод.
– Там девять вязок имеет ремень – хранитель-хозяин, долгие руки раскинул, поймал жеребят обро́том![4] Там осуохай пляшут владельцы проворных пяток – будто трясет поплавками наполненный рыбой невод!
Поплясали, попели, растрясли сытую тяжесть в телах. Но вот заливисто защебетала какая-то птица в лесу, и пернатой певунье начал вторить поющий-говорящий хомус. Очарованное эхо подхватило напев. Прибавляло томный шепот-отголосок к каждому звуку, жалея расстаться – любо-дорого слушать! Даже распутная звезда Чолбона, ценительница услад-развлечений, прежде времени выглянула, насторожила сверкающее ухо.
Одну лишь Эдэринку не развлекли кудрявые рулады. Пока песни, мешаясь с дымком костра, плыли над озером, она с беспокойством наблюдала за младшей дочерью. Айана не спускала с паренька восторженных глаз.
Убрав хомус в каповую укладку, Дьоллох сказал:
– Научиться петь-играть не так уж и трудно. Вот олонхо сложить – это не всякому под силу.
– А ты можешь? – пискнула Айана, и в блестящих глазенках ее отразилось по напыжившемуся Дьоллоху.
Паренек задорно тряхнул волосами:
– Захочу – и сложу!
– Смотри пуп в стараниях не порви, – засмеялась Илинэ.
– О чем твое олонхо будет? – пристала Айана.
Дьоллох недолго думал:
– Ну, хотя бы об Идущем впереди – духе-хранителе счастливого человека!
Никто, кроме Лахсы, не заметил, как сильно вздрогнул Атын. Мальчик поймал ее тревожный взгляд, наклонил голову и в замешательстве принялся чертить прутиком по земле.
– Об Идущем впереди?! – обрадовалась Илинэ. – А как справишься с украшениями слов? Где столько их наберешь для большого сказания?
– Скоро нарядные слова будут выплетаться в моей голове так же легко, как узоры, выбегающие из-под рук Атына, – кивнул на братишку Дьоллох.
Домм второго вечера. Крылатая кобылица
Атын еще двухвёсным мальцом обнаружил, что на земле можно нацарапывать прутом красивые линии и штрихи. Позже понравилось выписывать их жженым углем на простых рабочих ведрах, шитых из бересты.
В начале весны, когда искали в горах Вбирающий запахи камень, Илинэ обнаружила мягкие комья охры-кровавика и хорошенько их растерла. Получилась густая темно-красная краска. Атын окаймил стены юрты приемных родителей ярким узором – люди мимо не проходили без любованья. Уважая наследную хватку, Манихай с Лахсой втихомолку удивлялись, какая у приемыша верная рука и отзывчивый на красоту глаз. Что касается Дьоллоха, то он был равнодушен к этой забаве брата.
Вскоре рисунки перешли на камень. Обмакнул Атын в краску размахренную лучинку, и она словно сама собой побежала по гладкой поверхности. Оказалось, на ее кончике скрывался целый мир! Атын рисовал все, на что натыкался взгляд – смородиновый лист в паутине прожилок, веснушчатую сардану, верхушку Каменного Пальца и даже восход, сквозящий в ершистых ветвях сосны.
Радостный летучий дух, незнакомый доселе, занимался в груди, дыхание становилось одновременно легким и тесным. Потом пришло утро, потрясшее мальчика до изумленной дрожи в пальцах: ему удалось зарисовать сон!
Атыну часто снилось странное, небывалое в жизни. Одни сны бесследно исчезали, разбившись утром о первый солнечный луч, другие запоминались до мелочей. В первую ночь переезда на летник воздушная душа странствовала в неведомом краю и оставила в памяти величественное видение – призрачного лося на холме, с устремленными вперед прямыми рогами. Этот сон Атын запечатлел на большом сером валуне. Лось получился как настоящий и вместе с тем волшебный. Где еще, кроме сна, увидишь такого лесного быка, с рогами мощными и острыми, будто мечи?
Захотелось показать сказочное существо сестренке и брату. Вопреки ожидаемой похвале, тот хмуро прищурился и ничего не сказал о возросшей сноровке Атына. А пуще всего задело то, что Дьоллох почему-то не поверил сну. Пристал с расспросами, в каком месте встретился пряморогий зверь, действительно ли он был таким свирепым и кто разрешил Атыну носиться одному по тайге?!
Мальчик постарался скрыть больно ранившую обиду. Дьоллох в последнее время отдалился от младших и постоянно думал о чем-то своем. А тут в кои-то веки снизошел с высот, да и попрекнул:
– Рисуй-ка ты лучше по-прежнему какие-нибудь узоры с цветочками. Людей и животных нельзя изображать.
Атын возразил:
– Но ведь есть деревянные звери и птицы, которыми мы играем.
– То игрушки, – отмахнулся брат. – Их можно стругать стадами и стаями, потому что во многое множество душу не вложишь. А ты сотворил известное тебе существо с отдельной душой, которой теперь легко навредить.
– Как же тогда обереги рода, вырезанные из дерева и кости, охотничьи и другие идолы?
– Кто посмеет тронуть родовой оберег или божество? Грозные предки и боги, только обидь их, прихлопнут как муху!
– На священном Камне Предков охрой начертаны олени и лоси, – угрюмо сказал Атын. – А рядом люди стреляют из луков и плавают в лодке. Еще там нарисован шаман с бубном в руках и поводьями за спиной, летящий то вверх, то вниз. Говорят, этот шаман и сделал рисунки. Значит, ему не запрещали изображать все, что он хотел.
Дьоллох рассердился, вытянул шею из сгорбленных плеч:
– Такое живописание дозволено только тем, у кого есть волшебный джогур! Если кто-нибудь увидит, чем ты занимаешься, и расскажет другим, взрослые подумают, что ты хочешь причинить вред существам, имеющим души. Тогда попадет и матушке с отцом. Скажут, вырастили пакостного колдуна!
Заступница Илинэ возмутилась:
– Атын не пакостный и не колдун!
– Людям будет трудно доказать, – покачал головою Дьоллох и велел отчистить лося с камня.
Рисунок был свежий, но успел втравиться в шершавую каменную плоть. Помогая Атыну стирать волшебный сон мокрым мхом и травой, Илинэ заявила:
– Я знаю: твой джогур ничуть не меньше, чем у летающего шамана на священном камне. Дьоллох сказал, что злые колдуны отнимают душу, рисуя того, кому хотят отомстить. Но ты делаешь что-то совсем другое, и это другое не всем понятно.
Чувствуя себя виноватым, Атын опустил голову:
– Ты правильно думаешь, я ни у кого ничего не собираюсь отнимать. А все же Дьоллох прав, на виду рисовать опасно. Я могу подвести матушку.
* * *
Перед сном Илинэ долго размышляла о пряморогом лосе. Рисунок показался ей очень красивым, но, если честно, вначале обрадовал, а после, когда пригляделась, испугал. Зверь походил на лютого Быка Мороза. Может, воздушная душа Атына, кружась над Мерзлым морем, усмотрела мужа Зимы в его ледяном стойле?
А ночью девочку позвала во сне Скала Удаганки. Должно быть, волшебное видение брата раззадорило к полету воздушную душу Илинэ. Матушка говорила, что у скалы сердитое лицо, а девочке оно почудилось добрым. Оно манило и улыбалось.
Утром Илинэ посмотрела в сторону Каменного Пальца, за которым скрывалась скала, и теплая волнующая дрожь окатила от затылка до пяток, так сильно захотелось побывать в горах жрецов. Илинэ, конечно, было известно, что носящим платья ходить туда воспрещено, но безмолвный зов тянул к себе невидимым арканом. Противиться ему она не могла, и после завтрака, отпросившись играть к соседям, потихоньку сбежала в горы.
Вблизи лицо скалы оказалось огромным и древним, как обглоданные волнами утесы Большой Реки. Несметные весны покоились в глубоких трещинах щек, высокое чело иссекли ветра. Хмурые глаза под сдвинутыми к переносью бровями пристально смотрели вдаль, на восток, горбатый нос нависал над сурово сомкнутым ртом… И все-таки она улыбалась. Вот странно!
Но еще больше удивилась девочка, обнаружив в подножии скалы, под косо вырубленным подбородком Удаганки, потаенную пещеру. Вход в нее прикрывали колючие кусты, сосна и мшистый валун. Кто-то ровно стесал в пещере стены. Они были шероховатыми и приятно прохладными на ощупь, а пол гладкий, как в юрте. Да и вся пещера напоминала жилье, пусть даже без камелька и окошек.
Время целой варки мяса просидела Илинэ в округлом левом углу просто так, бездумно перебирая белые прядки найденных здесь конских волос. А потом нечаянно уснула и увидела во сне крылатую Иллэ, предводительницу небесного табуна. Плотно сбитый лебяжий пух прилегал к сгибам литых крыл кобылицы. Понизу длинные маховые перья ниспадали упругими волнами. В иссиня-черных глазах ярко мерцали созвездия. Иллэ нагнула к девочке красивую голову, излучая тихую нежность, и заржала звонко, с печальными переливами. Будто запела или, скорее, заплакала…
Звон внезапно стал громче и навязчивее, приблизился к уху. Кобылица начала таять и пропала, сметя белоснежным хвостом остатки сна. Проснувшись, Илинэ наяву почувствовала возле себя чье-то присутствие. Прядь тонких волос, пахнущих можжевеловым дымокуром, щекотно мазнула по лбу.
Она открыла глаза и нисколько не испугалась, хотя было от чего. На правой щеке склонившегося к ней старика в белой дохе с колокольцами змеился уродливый шрам. Девочка опознала в этом человеке главного жреца, устроителя весенних праздников.
– Да будут благословенны дни твои, Илинэ, – поприветствовал он.
Старик не справился о новостях, как положено, поэтому она сразу спросила:
– Как ты выведал мое имя?
– Я – жрец, а жрецам многое допущено знать, – сказал старик, выпрямляясь. – А знаешь ли ты о том, что девочкам нельзя ходить на гору жрецов?
– Знаю. Но не знаю – почему… Так почему же?
– Потому что это не нравится Белому Творцу.
Илинэ снова хотела спросить – почему, но раздумала. Жрец постоял с отрешенным лицом и пошел к выходу. Обернувшись напоследок, кинул прерывисто, будто несколько раз кашлянул:
– Ладно, птаха. Я позволяю тебе приходить в пещеру. Только… никого не води сюда.
Гордость распирала Илинэ: не одному Атыну снятся волшебные сны! Не вытерпела, рассказала ему о крылатой кобылице Иллэ. Не обмолвилась лишь, где видела сон. Затем рассудила: жрец велел никого не водить в пещеру, но о том, чтобы никому не говорить о ней, не упоминал. Значит, можно брату сказать. Взяв, разумеется, слово крепко держать язык за зубами.
– Чтоб у меня чирей вскочил на седалище, – поклялся Атын. – Смотри сама Дьоллоху не проболтайся.
– Ну, не совсем я глупая, – обиделась Илинэ. – Дьоллох, чего доброго, не позволит мне в пещере бывать. Он ведь считает себя взрослым и много чего теперь запрещает.
Пригнав коров с пастбища на вечернюю дойку, дети застали во дворе старого жреца. Он о чем-то беседовал с матушкой. Илинэ струсила: явился пожаловаться, что она была в заповедных горах!
Смешно суетясь и кланяясь, матушка пригласила редкого гостя в дом, усадила на почетное место. Старик объявил, что Илинэ и Атын отобраны для пляски на празднестве Новой весны, выпил чашку молока и ушел. Лахса назвала его имя – Сандал. Лучезарный.
С тех пор девочка ни разу не смогла вырваться к Скале Удаганки. На летнике с утра было полно работы, а вечерами приходилось бегать с братом на праздничный алас Тусулгэ, где жрецы учили ребят движениям и знакам священного танца.
Как-то раз, помогая Атыну разливать молоко в чаши для сбора сливок, Илинэ размечталась:
– Вот бы воочию узреть волшебную кобылицу. А еще – покататься бы на ней!
Брат отозвался весело:
– За чем же дело стало? Вели ей в явь из сна прилететь, она же чародейка. Вместе покатаемся!
На этом разговор кончился. Что впустую воздух словами трясти? Но у Илинэ появилась дерзкая мечта, крепнущая с каждым днем. Она решила раздобыть нужные краски. Тогда на стене потаенной пещеры брат нарисует сказочную кобылицу, парящую над зелеными травами на лебяжьих крылах. Дьоллох сказал, что божество не возбраняется изображать. Наверное, и крылатую Иллэ можно, она ведь тоже почти божество – бессмертная, как волшебницы удаганки, ставшие в небе облаками и звездами… А Атына и уговаривать не надо нарисовать Иллэ. Сам согласится, стоит ему лишь увидеть краски и гладкую стену.
Какая сторона больше понравится кобылице – левая или правая? Левая более гладкая, но ближе к выходу в ней щербинка. А на правой бугорки и вмятины. Небольшие, но могут помешать рисунку. Нет, все-таки лучше рисунок будет смотреться на левой женской половине. К тому же восходящий свет из-за валуна на нее падает. Ну а щербинку Атын замажет глиной.
Если же вдруг главный жрец опять когда-нибудь посетит пещеру, он не успеет разозлиться. Разве сумеет устоять перед красотой? Неужели тоже подумает о колдовских помыслах Атына и не сможет простить Илинэ?
Нет, Сандал-Лучезарный поймет и простит. Он ведь не Дьоллох, беспрестанно напоминающий о своей взрослости только потому, что еще не сделался по-настоящему взрослым.
* * *
Выпал первый невзрачный дождик – меленький, скучный, будто осенний. Только пыль прибил, а с духотой повоевать не смог и к росам землю не вызвал. А в ночь ударила сухая гроза. Молнии со страшным грохотом раскалывали нижнее пешее небо, словно вознамерились разнести его в куски. Люди ждали дождя, но небесная твердь выдюжила и ни слезинки не проронила. Утром тугие тучи, обманно сулившие дождь, исчезли. Солнце едва продралось сквозь дрожащее марево зноя. Старики говорили, что порожняя гроза – вестница засухи и неурожая трав. Значит, и голода…
Одуванчики на сухостое распустились хилые, ни капли горького молочка в стеблях. Поздно выпростались среди бледной муравы щавель и душистые стрелки лука. Однако огненно-веснушчатые цветы сарданы высыпали на влажном озерном лугу неожиданно густо, точно берег Травянистого занялся язычками пламени.
Кузнец Тимир отправил ребятам вилки-копорульки с незаточенными остриями, удобные для добычи кореньев. Илинэ приноровилась быстрее мальчишек выкапывать ловкими мотыжками луковицы сардан. Жалела цветы, но что поделаешь, если без их корешков людям трудно зимой продержаться.
Все растения жалко. В Месяце, ломающем льды, жалко было срывать кору со стволов сосен. Тут больше мальчишки старались, срезая навостренными крюковатыми ножами сначала верхний слой коры, затем ленты нежной заболони. Будешь осторожным – не погибнут деревья, выправятся постепенно. Забродят в них целебные соки, натечет на оголенную плоть горючая смола-живица, и раны затянутся клейкой пеленой. А нет – так станут сосны дровами.
У каждого весенне-летнего дня свои гостинцы, свои съедобные травы, коренья и ягоды. Вываренные и высушенные стружки заболони и луковки цветов Лахса толкла в ступе. Растирала в мучицу и ссыпала про запас в кожаные мешки. Порубленные листья пряных трав замешивала в молоко, с которого сняли сливки. К осени оно заполнит ведра и превратится в тар – заправку для похлёбок. От лука и черемши вкус тара станет острым, от семян белой полыни – терпким. За лето в него добавятся остатки простокваши и суората, мягкие рыбьи кости и вареные мясные хрящи.
Вкусна к Месяцу опадания листвы настоянная, студенистая снедь. Чтобы тар, вспухнув от мороза, не разорвал ведра, его переливают в мелкую посуду, а потом складывают выпростанные заготовки в лабаз. В голодное время нет выручки надежнее каши с заболоневой мучицей на таре. А пока полно молочной пищи. Лахса с Илинэ четыре раза в день доят сытых коров. Манихай с мальчишками привязывают жеребят-сосунков к длинному ремню обротами с узлами-туомтуу и доят кобыл. Это дело исконно мужское. Вот застать человека-мужчину с ведром у коровьего бока – все равно что узреть его в женском платье. Вусмерть засмеют.
Лахса сшила сими́р – большой кумысный бурдюк. Кожу для него взяла невымятую, пропитала в разогретом котле нутряным кобыльим жиром и дочерна прокоптила в дыму. Глазу было приятно смотреть на посудину, украшенную латунными серьгами и белыми прядками. В симир уместилось семь ведер кобыльего молока. Крепкий напиток дойдет как раз к празднику вершины года. Манихай поместил симир на лавке, закинул на крюк в матице бурдючные подвязки-ремни. Лахса развела на пахте закваску с конским сухожилием – прошлогодний кумысный осадок. Сухую закваску женщины саха берегут не меньше родового огня. Из года в год должна в ней сохраняться на счастье рода частица кумыса предков. Осталось хорошенько взболтать молоко кумысной мутовкой – полым дырчатым рожком на палке, закрепленной вглухую в горловине симира. Кто бы ни проходил мимо, станут помешивать жидкость. О том даже присловье есть: «Женщина ласку любит, отрок острастку любит, доха – чтоб ее починяли, кумыс – чтоб его взболтали».
Лахса крутила между ладонями длинную ручку мутовки и шептала благословение над кумысным начатком. Старалась, как подобает при этом, притягивать к себе радость, но сердце у нее не было легким: дочь вплела в косы ремешки с яркими бусами, собралась куда-то. «К Уране навострилась», – подсказывало наитие.
Кого корить? Раньше, случалось, сама посылала девочку к скучающей без детей кузнечихе. После увидела, как Илинэ с увлечением шьет-вышивает под приглядом Ураны, и словно не в ровдугу дочка иглу воткнула, а в сердце Лахсы.
Ну вот, так и есть:
– Можно я к тетушке Уране пойду?
– Зачем?
– Она мне новое платье обещала к празднику сшить.
– Иди, – пожала плечом Лахса. А в груди так и зажглось, так и заполыхало! Она ли не наряжает это дитя, как не одевала собственных дочерей? Выгадывая на всем, мастерит, как умеет, Илинэ новые платьица. Моет ее кудрявые волосы с тонкой березовой золой, полощет в отваре крапивы, чтобы лучше росли и сильнее блестели. Наменяла на прошлых торгах ярких бусин и подвесок для кос. Лишь исполнилось девочке пять весен, проколола ей мочки ушей, собственные серебряные колечки-сережки продернула. Кто, встретив Илинэ, скажет, что Лахса дурно присматривает за ребенком? Никто не скажет! Лахса любит девочку наравне с родными детьми. Может, и больше… Она и думать забыла, что когда-то считала себя плохой матерью. Тайные эти мысли, как молодая беспечность и тяга к пустым разговорам, остались в прошедших веснах. Вместо них пришли вечные спутники матери – сладкая гордость и жгучий страх за детей.
Девочка подняла глаза. В них, темно-карих и прозрачных, как ягоды просвеченной солнцем черной смородины, лучились звезды:
– Платье, наверное, очень красивое. Тетушка Урана ловкая мастерица!
Резко дернув мутовку, Лахса едва не сорвала кольцо березовой втулки…
Ох, не зря коварная Урана приваживает Илинэ! Мало Атына забрать, еще и на дочку завидущий глаз положила!
– Долго не будь, – сказала спокойно.
* * *
Урана завязала последний узелок прошивки и расправила на лежанке готовый наряд для Илинэ. Платье из белой ровдуги было отделано пушистым мехом с брюха рыси. Узорчатые вставки из золотистой кожи на груди и спинке Урана украсила крохотными медными бубенцами. Наденет Илинэ обнову на праздник – любая женщина остановится глянуть на маленькую красавицу. Березки и те зашелестят от восторга юной клейкой листвой!
В каменной воде окна мелькнули косички с красными бусинами. Вот и девочка пришла.
– Есть новости? – спросила хозяйка, приглашая в дом.
Илинэ похвасталась, что главный жрец Сандал выбрал ее с Атыном танцевать на празднике.
Урана и порадовалась, и напугалась. Семь весен назад, спрятавшись за деревом на празднике, она осмелилась полюбоваться мальчиком, а вскоре после того умер неимоверно разжиревший пес Радость-Мичил. Говорят, еще долго пожил приневоленной человечьей жизнью. Урана сильно скорбела по горемычной собаке. Тимир даже рассердился:
– Худое ворожишь, глупая женщина?!
И она сразу замолчала. А в прошлом году, ненароком узрев идущего рядом с Дьоллохом стройного мальца, еле сообразила – сын! Глаза закрыла от ужаса: не прознают ли злобные духи до назначенных пор об ее с ним ближайшем родстве? Однако успела разглядеть, что Атын статью вышел и лицом пригож. Может, нынче уже дозволено матери всласть насмотреться на своего птенца, о котором изболелось сердце? Ведь иначе Сандал бы поостерегся открыто в танце его выставлять.
Последние месяцы ожидания самые тяжкие. Но все на свете проходит, пройдут и они. Наступит лучшая осень в жизни Ураны: сын вернется в родную семью. Само счастье, словно огромное, ни с чем не сравнимое солнце, поселится в доме!
Илинэ подбежала к лежанке, всплеснула в восхищении руками:
– Ой, тетушка Урана, какое платье красивое! Спасибо тебе!
Живо сорвала с себя короткое повседневное платьишко. Мягко вымятая ровдуга обтекла ладную фигурку.
– Да, кажется, неплохо получилось, – согласилась довольная швея, придирчиво обдергивая и приглаживая вышивку. – Твоя матушка, наверное, будет рада. Ведь для священного танца как раз белое платье нужно.
Илинэ прошлась ладонью по золотистой вставке:
– Что придало коже такой цвет?
– Отвар желтого мха и дым сосновых поленьев.
Красители Ураны славились в долине стойкостью и густотою цвета. Тонко смолотые с коровьими сухожилиями, рыбьим клеем и еще чем-то, одной ей ведомым, они хранились на полке в закрытых туесках. Здесь были собраны краски разных веществ и цветов – от белого мела до жгуче-черной смоли, выгнанной из болезненного нароста, что появляется на репицах старых лошадей. Яркие смеси всухую втирались в продымленную ровдугу или кожу. После этого Урана какое-то время снова держала полотно в дыму, и цвет получался ровный, сочный, с легким бронзовым отливом. Поэтому люди называли красители жены кузнеца «калеными».
– Узоры на платье станут оберегать меня от дурных глаз? – спросила Илинэ.
– Не только, – отозвалась мастерица, потчуя маленькую гостью мороженными в леднике молочными пенками. – Узоры-знаки хорошее о человеке рассказывают. Строчка «лесенка» говорит об его росте в разных умениях, «небо» – о любви к красоте, «ураса» – о привязанности к дому… Люди по этим меткам поймут, что девочка ты домовитая и работящая.
– А у цветов тоже свой смысл?
– Конечно. Золотистый – цвет яруса неба, где живет Дэсегей. Синий – небесная высота и речная глубина, то есть мудрость. Серый означает цвет почвы Срединной земли. Красный – цвет имеющих кровь. Черный… – Урана вздохнула, – цвет тайн и ночи.
– А белый?
Хозяйка улыбнулась любознательной девочке:
– Это самый чистый, священный цвет. О нем есть песня.
Никогда не пресытится белым ликующим цветом
северянин пытливый, чье зренье, как лезвие, остро.
В белом цвете он видит четыре двадцатки оттенков,
тонких, словно душистые запахи праздничных ветров.
Это бело-молочная щедрость любимой коровы,
лоск суората изжелта-белый и кёрчэха кипень,
перламутрово-белая стружка мороженой рыбы,
бело-розовый лакомый жир из костей жеребячьих…
Это весть белопенная Новой весны плодородной,
блеск прохладный зубов в осуохая солнечном круге,
жажду почв утолившие бело-прозрачные росы
и осенняя дымка в тенетах седой паутины…
Это снега лебяжьего пуха и белесое утро,
тени легкие, светлые – жители спящих сугробов,
ледяные утесы реки от зари до заката –
нарумяненные, с позолотой, свинцовой подводкой…
Это дева Луна, грустный лик ее нежно-лилейный,
бело-искристых звезд равнодушные, стылые очи,
сок кумысный небес, источаемый Северной Чашей,
предрассветные светцы – серебряно-белые в синем…
Это цвет самый чистый и гордый, он знает победу:
в ослепительно-белых сполохах разбуженных молний,
покоряясь ему, высветляются, блекнут и вянут
все цвета остальные, послушные воле безгрешной.
Он бесхитростен и непорочен, как малые дети,
он – негаснущий огнь в бескорыстных и любящих душах,
он – рождения цвет и ухода по вечному Кругу…
Это цвет Дэсегея и в небо летящих поводьев!
– Тетушка Урана, можно я возьму у тебя малость белой краски? – отважилась Илинэ. – Еще голубой… и травяной немножко… чуток ольховой темно-коричневой, охры желтой и красной… хорошо бы и черной краски комочек…
Ни о чем не спрашивая, мастерица достала с полки несколько туесков. Открыла плотные крышки:
– Краски в узелки насыплю, а белую скудель так в посудке и забирай. Такой глины полно за горами, наши кузнецы туда часто наведываются.
* * *
Слыша в груди переливчатый звон колокольчиков радости, Илинэ спешила домой. Она несла сверток с платьем, а краски оставила в секретной пещере. Песок и камешки весело текли под ногами, бегущими вниз по горной тропе. Рядом, топоча и шурша, неслось невидимое эхо. Подножие холма обнимали розовые от распустившихся бутонов заросли шиповника – будто кто-то набросал хлопья кёрчэха, взбитого с брусникой. Из соседнего леса несся аромат молодой лиственницы, сплетаясь с вкусно курящимся дымком чьего-то летника. День благоухал и светился, рыжее солнце подпрыгивало в глазах, как поджаристый колобок из карасевой икры в масленой мисе. Тропа спускалась за излучину озера Травянистого к узкому прибрежному лугу. Уже показался его краешек, пестревший вперемешку лаковыми чашечками желтушек и ярко-голубыми каплями незабудок.
Выбежав из-за кустов, Илинэ остановилась. Ахнула тихонько: братья! Вот уж кого не ожидала здесь увидеть. Однако вовсе не встретить ее они подоспели. Стояли на берегу спина к спине, встрепанные, настороженные. Стиснув кулаки, Дьоллох поднял подбородок и, насколько мог, расправил плечи. Атын сжимал в руках черень топорика для рубки тальника. Рядом у воды воинственно прохаживались двое незнакомых больших мальчишек. Один, на вид ровесник Дьоллоха, был худой и высокий. Брови ломаные углами, в глазах студеный блеск, капризные губы изогнуты лучной кибитью. Второй парнишка чуть помладше, рдянощекий, бугристо-округлый, как колбаса, туго налитая кровью и молоком… Илинэ юркнула обратно в шиповник, пока ее не заметили.
Ох, беда! Братья, видно, нечаянно вторглись в чужие владения и успели наготовить вязанки красного тальника. Нежные тальниковые побеги с узкими стрельчатыми листьями еще не успели отвердеть. Такие и после просушки не потеряют запаха свежего весеннего ветра. Коровы охотно едят зимой этот корм вместе с сеном. На вечерней дойке, бывает, в коровнике треск-хруст стоит, точно свора собак кости грызет… Да о том ли поминать теперь! Похоже, местные ребята сочли грабежом хозяйственный порыв мальчишек. Жалко им, что ли? Вон сколько тут краснотала – аж в озеро лезут кусты!
