Архип Индейкин
a Grasse: Любовный пятиугольник Ивана Бунина
И по новой пускается Вера Николавна от рынка к тряпке.
А Зуров не обманул. Подкараулит теперь Веру Николавну по пути на рынок и тянет из-за спины цветы. Цветов Вера давно в руках не держала, хоть и гостиная вся в них всякий день. Да только те цветы не про Верину честь – это Галины. Или Марги. Черт их разберет. Совсем Вера Николавна в мужниных девках запуталась.
А то, бывает, подошлет Леонид мальчишку с записочкой. Жду, мол, дорогая Вера Николавна, вас в назначенный час в назначенном месте. Улыбнется женщина, да листочек спрячет. Уж с дюжину таких набралось, а она все не идет, бежит от свидания. Взаправду сказать, могла бы и сходить. Третьего дня у любовничков скандал случился. То ли деньги перевелись у Иван Лексеича, то ли еще чего не так пошло. Только треснуло в тот вечер что-то меж троицей. Теперь все больше на надрыв у них пошло, что твои цыганы на бис. И гостей-то не зовут и не ездят никуда теперь. Сидят, запершись в комнате, и лаются по-тихоньку изредка. Бывает, рванет Галина дверь, высунет растрепанную голову, зыркнет зло и скроется опять.
А, чем черт не шутит! Решилась Вера Николавна ответить Леониду.Тот в последней записочке грозился, будто не переживет нового отказа. Сотворит с собой грех. Раз уж Вера не отвечает, то и терять ему нечего.
Прихорошилась, взбаламутила зачерственелое внутри себя. Даже духи у Марги стянула, умаслилась. Да вовремя про платье Галинино вспомнила. Как не гадостно было, а все ж надела. Своего-то давно нет. Башмачки стоптанные, да юбочка выцветшая, да блуза штопаная – вот и все приданое.
Выплыла павой к Зурову в ночь. Перламутром платья в пол так и переливает. Губы подвела, да шею лебяжью бусиками, что Леонид надысь подарил, опоясала.
Цельную ночь катал её Зуров. В синематограф и в кабак не повел – догадался, что побоится она косых взглядов. Нанял извозчика и повел вдоль набережной. Едут, не торопятся, а он ей всё стихи свои читает, мурлычет на ухо, да ладошку холодную в руках своих жмет. Не стерпела Вера Николавна, поддалась…
Вернулись под утром. Гулянки хоть и не было, а в доме форменный погром: картины изорваны, вазы побиты, тюль заграничный на полу комком, да осколки кругом переливаются. Посреди бедлама сидит Иван Лексеич, держится за голову и плачет тихонько, всхлипывает. – Вера, Верочка, – взмолился ирод. – Верочка. Я думал у меня её уведет хлыщ со стеклянным пробором, а её…
И как надрывается, как надрывается. Того и гляди завоет.
– А её увела у меня баба! – кивнул в сторону фотографического портрета разбитого, залился и обмяк.
– Знаешь, Ян, не печалься, – задрала Вера Николавна голову. Смотрит поверх, а в глазах ни жалости, ни упрека, ни слезинки – холодность одна. – Не печалься. Будем теперь жить втроем. Я, Леонид и ты. Втроем-то веселее, чем вдвоем.
