Архип Индейкин
a Grasse: Любовный пятиугольник Ивана Бунина
После тога раза последний стыд любовнички растеряли. Укатят на всю ночь, а вернутся – все пропахшие блудом да хересом. И в дом все чаще гости стали наведываться. Сегодня двое, завтра четверо. Через месяц вся гостиная гудит, не протолкнешься. Присосались пиявками к Иван Лексеичу, на щедрость позарились. А тот и рад, льет вина по бокалам, краев не видит. Прогудят всю ночь до утра, посуду побьют, драку устроят – одни щепки летят. К обеду продерет Галина глаза и, потягивая кофе, брякнет Вере Николавне:
– Вы бы прибрались, Вера, а то грязь. Стыдно гостей в дом позвать. К нам с Ваней сегодня гости будут. И ради бога, либо приоденьтесь, либо не мельтешите перед глазами. Стыдно же! И фотографический потрет наш с Ваней протрите. Его каждый день следует протирать, – кивает, жаба важная, на фотографию в рамке. Надысь Иван Лексеич приволок из фотоателье. Огромная, что твое окно. А на ней сам Иван Лексеич да Галина в обнимку.
Терпит Вера Николавна, дает собой помыкать. Видать, крест её такой. Да и куда ей, старой, на пятом десятке податься? Родители уж сгинули, детей нет, да и не будет теперь. Все сестры по миру разбрелись – не допишешься. Нечего и сказать – короток бабий век. Обсыплет лицо первыми морщинами, сникнут уголки губ, да тоска в глаза поселится – глядь, твой муженек уже молодуху в дом тащит. А мужику хоть что. Вон, Иван Лексеичу уж за пятьдесят перевалило, а именем своим, да кредитами сорит, так и вьются, так и стелятся все пред ним. Надысь к его с Галиной парочке ещё девица прибились – Маргой зовут. Скалится еще так ярко, будто лампочку днем включили, да все Галину по руке наглаживает. И все они втроем теперь, и мир вокруг них только и кружится. А Вера, выходит, за околицей жизни, что собака на морозе.
Гудит дом весельем, в пляске пьяной переворачивается. Только и слышно, как здравицы хозяину кричат, желают долгия лета. Иван Лексеич щерится в ответ, поклоны отвешивает, да подливает. А как кончатся вина да коньяки, да водка переведется, кричит наверх:
– Вера, хмелю гостям. Да поживее, – и снова в поклоны ныряет. Зыркает по сторонам. Сейчас, мол, все будет. Дура старая нерасторопная сейчас все принесет. Нет, налью сам. Куда ей? Разве что и годится салфетки подавать, а на люди её и показать стыдно.
Вера Николавна шмыгнет меж размякших тел в подвал за бутылками. А в подвале темно – хоть глаз коли. Свечу надо. А свечу-то и забыла. И плетется назад, шеей поникши. Ступает аккуратно. Вроде среди людей, а её не видят. Кто локтем толкнет, кто на ногу наступит, кто в ухо загогочет. Наворачиваются слезы у Веры Николавны. Вроде слезы – вода, а тяжелее камня. Так и гнут голову к полу. Убежать бы сейчас, выскочить из дома этого проклятого, да нестись без разбору. А не может. Уже и Галина поторапливает:
