Антон Тарасов
Карельская сага. Роман о настоящей жизни
– Спи, – тихо сказала Лена, и Кирилл почти сразу уснул, забыв и обо всем произошедшем, и о пожаре, и о сгоревших игрушках и маминых книгах, хоть в воздухе дым еще чувствовался.
Лена ночь почти не спала, обдумывая, что ей делать дальше. О том, чтобы ремонтировать квартиру, не было и речи. По крайней мере, сейчас, когда Лена в средствах была весьма ограничена и большая часть всех накоплений и без того ушла на переезд и обустройство на новом месте. Можно было взять ссуду в кассе взаимопомощи, но чем и когда возвращать, Лена не имела представления. И о какой работе в университете могла идти речь, если весь архив и книги сгорели – Лена сама видела то, что осталось от посылочных ящиков с карточками и твердых ледериновых книжных корешков. Сколько уйдет на восстановление всего этого? Не меньше трех лет. «Как много, как долго, как сложно», – подумала Лена и закрыла глаза. Перед глазами проплыли лица родителей, школьная парта, экзамен в институт, муж. Ей не хотелось вспоминать о нем, о неудачном замужестве, длившемся полтора месяца. Коллеги в школе наверняка организуют сбор денег и вручат ей в конверте определенную сумму – какой бы она ни была, Лена не могла себе позволить ее принять. Она привыкла всего добиваться сама: сама – выбираться из трудных ситуаций, сама – работать и зарабатывать, сама – решать бытовые вопросы, ориентироваться в мелочах. Она могла позволить поучаствовать во всем мужу, но при мысли об этом она сжимала кулаки и говорила себе строгое «нет».
Когда невнятный рассвет едва забрезжил, а по всему дому то и дело стали звонить будильники – слышимость в доме была прекрасной, – Лена лежала, подперев голову руками. План действий у нее созрел до мельчайших подробностей. Хотя, если считать мельчайшими подробностями знание того, как она поступит в ближайший день и где в конце концов окажется, то она действительно продумала всё, если посмотреть глубже, то ничто толком не казалось ей простым и понятным.
– Какую майку надеть в садик? – спросил, проснувшись и одеваясь, Кирилл.
– Ты в садик сегодня не пойдешь, – равнодушно ответила Лена, жалея о том, что все-таки не вздремнула часок-другой. – Надень ту, вчерашнюю, надень что-нибудь, Кирюш, хотя бы на сегодня, а там видно будет.
– Я останусь здесь?
– Почему ты так решил, сынок?
– Но ты же уйдешь на работу!
– Я никуда не уйду.
– Как не уйдешь?
– Вот так, Кирюш, не уйду и всё. И сейчас будет очень хорошо, если тетя Люба накормит нас завтраком и мы уйдем вместе. Правда? – Лена провела его по волосам, про себя отметив, что нужно не забыть взять из квартиры ножницы, отмыть их от копоти и подстричь уже порядком обросшего Кирилла.
– Куда?
– Кирюш, не спрашивай, всё узнаешь в свое время.
Открыв дверь и выглянув из комнаты, Лена обнаружила, что все давным-давно проснулись, что на кухне о чем-то громко спорит Аркадий Ильич, а его внуки, погодки Сережа и Саша, бегают и отнимают друг у друга зубные щетки.
III
Из окна электрички сильно дуло. Вагон был почти пустой. Кирилл с удивлением следил за мелькавшим пейзажем, успевая заметить и поваленные деревья, и прыгающую в кроне белку, и ржавеющий за железнодорожной насыпью у переезда, где электричка слегка сбавила скорость, старый кузов какого-то микроавтобуса.
Лену душили слова, сказанные утром по телефону Александром Павловичем. Лена весь разговор с ним проплакала, но ей показалось, что он нисколько не пытается ее утешить, только уповает на сгоревший архив и упрекает ее в нерасторопности. Мол, давно, сразу после защиты, нужно было перенести ящики с карточками на кафедру, ими бы пользовались другие аспиранты и студенты. Конечно, у него и в мыслях не было ругать ее за всё случившееся – о себе давало знать волнение и бессонная ночь. В итоге он сказал, что ему нужно идти на занятие, а она пожелала удачи и повесила трубку. Директор школы, где работала Лена, тоже была не особо приветлива. На фразу о том, что Лена сегодня не сможет выйти на работу, у нее случился дома пожар, Валентина Сергеевна, всю сознательную жизнь проработавшая в горкоме и с приближением пенсии по блату устроенная директором школы, бросила: «Не хочу ничего знать, работать тебя никто не заставляет, только именно труд сделал из обезьяны человека». Лена внутренне понимала, что человек Валентина Сергеевна неплохой, что в школе ее уважают и немного побаиваются, что грубость от нее – это всего лишь совпадение, тяжелое утро, головная боль или снова нахулиганившие шестиклассники. Но всё равно вздохнула с облегчением, когда повесила трубку, так и не сказав о намерении уйти насовсем, а не только на время решения насущных вопросов после пожара.
Перед отъездом они пообедали в столовой речного училища – там у Лены работала подруга. Пахло тушеной квашеной капустой и котлетами, собственно, это им и потчевала Аня Зорина, всё время охая, что Кирилл уж больно худой, и надо либо кормить лучше, либо гнать глистов. Лена сняла со сберкнижки последние пятнадцать рублей и закрыла счет. Прислонившись к стеклянной перегородке, Кирилл с удивлением наблюдал, как кассирша в нескольких местах пробила сберкнижку дыроколом. Лена понимала, что кое-какие деньги ей могут заплатить в школе и в издательстве, но явиться туда – значило в чем-то опозориться, попросить. Она даже стала жалеть о тех звонках, что сделала утром. «Зачем?» – вздыхала Лена, когда электричку потряхивало перед остановками.
«Сбежать, начать всё с самого начала, а потом встать на ноги и вернуться», – твердо решила она ночью. Точнее, думала об этом всю ночь и решилась лишь под утро. «К дальним родственникам», – успокоила она Аркадия Ильича, оставила ему на всякий случай запасную связку ключей от квартиры – из жилконторы должны были прийти, сделать окна, чтобы не лопнули пышущие теплом батареи, ранней весной сильные морозы по берегам Онего не редкость, да и в, казалось бы, теплом мае тоже возможны. Даже Кирилл понимал, что мама обманывает Аркадия Ильича, чтобы тот не волновался и не приставал с расспросами, которые в его исполнении превращались в самые настоящие допросы: никаких дальних родственников у них не было, но даже если и были, то мама вряд ли решилась бы навязываться, просить, лишний раз попадаться на глаза. Вместе со связкой ключей были оставлены и записки – дяде Саше, Александру Павловичу и школьному начальству, если те вдруг ринутся искать Лену.
Они с Кириллом бежали. Скорее, от трудностей – несомненно – к другим трудностям. Но было проще совладать с ними, чем справиться с тем, что складывалось при имевших место обстоятельствах. Лена смотрела на сына, прислонившегося к стеклу электрички, на большую сумку с вещами, в которой было всё, что уцелело при пожаре, на завернутый в покрывало радиоприемник, на авоську с наспех купленными в гастрономе у вокзала продуктами и пакетом с апельсинами. Их давали по два килограмма в руки. Но на Кирилла под недовольное гоготание выстроившейся длиннющей очереди и крики «Спекулянты» дали всего килограмм. Итого – три килограмма. Три килограмма апельсинов весной в северном городе, только-только нехотя отходящем от зимних морозов и недостатка солнечного света и витаминов, – несметное богатство. Им повезло, они оказались третьи или четвертые в очереди, когда вынесли ящики с апельсинами. Выстаивать часами, как это было с зелеными, пахнущими чем-то маняще-сладковатым бананами и растворимым кофе, который достать было просто нереально, не пришлось.
За окном проплывал лес, изредка – домишки, поля, канавы и речушки с еще не вскрывшимся льдом. Правда, на Шуе лед был только по краям, а в середине несся бурлящий черный поток вместе с брызгами, снеговыми комьями и обрывками прошлогодней травы.
– Мам, куда мы едем? – осторожно, вполголоса, оглядываясь по сторонам, спросил Кирилл, когда заметил, как мама вдруг задремала. – Слышишь, мам, куда мы едем?
Лена вздрогнула и посмотрела в окно. Она была готова сорваться с места и выскочить на платформу, к которой электричка, дав гудок, только-только подъезжала. Но тут же поняла: торопиться некуда, им сходить на конечной.
– В деревню едем, Кирюш, будем там жить, пока всё не наладим.
– А почему не там? – Кирилл кивнул головой в сторону, откуда, как ему казалось, они ехали.
– Потому, Кирюш, ты же сам видел, у нас пожар был, всё сгорело.
– Мам, а почему пожарники не приехали и не потушили?
– Пожарные, Кирюш, а не пожарники. Пожарники – это мы с тобой, погорельцы. А пожарные приехали, потушили, огонь не перекинулся на другие квартиры, ни у кого больше ничего не сгорело. И сам дом не испортился и не рухнул.
Кирилл рассудительно, по-взрослому, покачал головой: конечно, он почти ничего не понял, но не желал выглядеть ребенком и еще раз переспрашивать, особенно про пожарных, которых даже воспитательница в детском саду, показывая картинку через диапроектор, называла пожарниками. Конечно, мама в этом отношении для него была куда большим авторитетом, но всё же.
– А где мы будем жить?
– Найдем где, Кирюш, есть одно место.
– А почему мы не переехали обратно в комнату?
– Потому что эта комната, Кирюш, уже не наша. Нам взамен дали с тобой квартиру, а в той комнате, наверное, уже живут другие люди. Да и дом этот скоро снесут, Кирюш, – ответила Лена, поправляя спортивную шапку-петушок, заправляя под нее волосы.
Должно быть, в этой шапке и в зимнем пальто она смотрелась довольно нелепо, но другой подходящей теплой одежды у нее после пожара не осталось. Пожалуй, впервые за всё время, что прошло с момента переезда, казавшегося панацеей от всех трудностей и началом новой жизни, Лена вспомнила о прежнем пристанище. Холодная комната, маленькая кухня, одна на несколько семей, вечная суета вокруг газовых баллонов, заканчивавшихся в самый неподходящий момент, походы в дровяной сарай, закупка этих самых дров. Ругань с соседом, который развешивал на окне своей комнаты сушок и пригонял мух со всей округи. Страх провалиться вниз в уборной, где совсем покосились половицы, с лампочки в двадцать пять ватт свешивалась хлопьями паутина, а деревянное сооружение, лишь габаритами отдаленно напоминавшее унитаз, покачивалось и заставляло периодически хвататься за вбитый в стену длинный гвоздь, на котором обычно, проткнутая посредине, висела газета. Всё это показалось лишь забавными недоразумениями, не способными убить ощущение дома, стабильности, покоя.
– Мам, мне есть хочется, – недовольно пробурчал Кирилл, переводя взгляд на сетку с апельсинами. – Почисть пельсин.
– Не пельсин, а апельсин. Мы ведь недавно поели, – Лена с трудом отогнула манжет и посмотрела на часы. – Хотя уже давно, ты прав. Но всё равно потерпи. Я не буду чистить апельсин в электричке. Мы скоро приедем, доберемся на место, и почищу.
– Так куда мы едем, мам? – не унимался Кирилл, ерзая на жестком, обитом деревянными рейками сиденье электрички. – Мы к дяде Саше едем? Скажи, мам!
– Нет, не к дяде Саше, он в Полярных Зорях живет, Кирюш.
– Тогда куда?
– В деревню, Кирюш, там дом есть. То есть должен быть. Вот мы с тобой сейчас приедем и посмотрим, стоит еще дом или нет.
Кирилл нахмурился и пододвинулся поближе. С серьезным видом затворника он спросил:
– Мам, так ты этот дом видела? Он есть? Как же мы едем, а дома нет.
– Видела, конечно, видела, – Лена нагнулась и затянула потуже узел на одеяле, внутри которого был радиоприемник. – Видела, когда была постарше тебя. В этом доме жили мои бабушка и дедушка, родители моего папы, то есть твои прабабушка и прадедушка. Они давно сделались старенькими и умерли, прадедушку я даже не помню, знаю только, что он участвовал в войне, был в ополчении, ездил на танке, участвовал в обороне Сулажгоры. Помнишь, мы с тобой ходили туда, памятник смотрели?
– Помню! – грозно ответил Кирилл, хотя на самом деле ничего не помнил, точнее – не мог вспомнить с ходу: уж слишком много было впечатлений за два дня – от пожара, пожарной машины, ночевки в чужой квартире до покупки апельсинов и поездки на электричке.
Взглянув в окно, Лена уловила очертания знакомых пейзажей. Поворот электрички, ряд берез, болотце, вдалеке колхозный коровник – длинное приземистое здание из белого кирпича. Где-то там, в лесу, должна была быть старая железная вышка, с которой летом следили за лесными пожарами и колхозным стадом, которое от недосмотра забредало на просеку, ведущую к линии электропередач. Электричка прошла еще немного – и Лена увидела ту самую вышку, железную, покосившуюся. Ее сердце заколотилось: после вышки была остановка, а потом еще одна, конечная, на которой и следовало выходить.
– Так вот, прабабушкин дом я помню с тех пор, когда была там, это было давно, очень давно. Чуть постарше, чем ты, была. Прабабушка была уже старенькая-старенькая. У нее была коза, жутко сердитая. Бабушка поила меня козьим молоком, которое я не очень люблю.
– А меня заставляешь пить, – обиженно сказал Кирилл. – Это нечестно.
– Но я же тебя заставляю пить обычное, коровье, а оно совсем другое, – Лена посмотрела на торчавшую из сетки бутылку ряженки. – Так вот, с тех пор, как твоя прабабушка умерла, дом стоит закрытый. Давно стоит, уже пятнадцать лет, даже больше. Я когда перебирала наши документы, которые вынес Аркадий Ильич, нашла бумаги на дом. Вот и посмотрим, Кирюш, что от него осталось.
– А вдруг он тоже сгорел? – Кирилл посмотрел маме в глаза и понял, что спрашивать о таком не стоило: на глазах Лены выступили слезы, но она тут же вздохнула и улыбнулась.
– Кирюш, да о чем ты таком говоришь! Не сгорел он, а если и сгорело в нем, скажем, крыльцо или еще что-то, то починить проще, вокруг лес. Дома в деревне деревянные. Где досочка отвалилась или прогнила, там новую выстрогают и приколотят. Так, Кирюша, бери сверток, только не урони, и свою сумку бери, нам выходить.
Либо из-за того, что электричка была дневной, либо по причине удаленности станции сошли на ней только Кирилл с мамой и больше никто. Электричка дала гудок и тихо отошла на резервный путь, в тупик. Платформа, больше похожая на большущий подтаявший сугроб, чем на железнодорожную станцию, была пуста. Лена осматривалась по сторонам, вспоминая, куда идти, но, сколько ни силилась, окрестностей не узнавала.
– Подскажите, а на второе озеро как нам попасть? – спросила она у железнодорожника, спрыгнувшего из кабины электрички и курившего, постукивая носком башмака по колесам локомотива.
– Не знаю, там спросите, – он показал окурком в сторону деревянного домишки возле станции, оказавшегося местным магазином. – И не ходите по путям. С ребенком, а какой пример показываете!
Лена промолчала, хотя хотела заметить, что тыкать окурком неприлично. Продавщица посмотрела на вошедших Лену и Кирилла, на сетку с апельсинами и, присвистнув, пафосно произнесла:
– Городские пожаловали.
Из стоявшей на подоконнике старой радиолы, похрипывая, вырывался голос Валерия Леонтьева, сообщавшего о вере в неиссякаемые возможности прикрепления к спине крыльев и полета на дельтаплане.
– Подскажите нам, пожалуйста, как пройти на второе озеро, – осторожно попросила Лена, перекрикивая радиолу.
Кирилл молчал. Он смотрел то на маму, то на продавщицу и сжимал в руках сверток, чтобы не выронить его.
– Сразу поняла, не нашенские, – ухмыльнулась продавщица. – Только это вам долго плестись, там уж не живет давно никто.
– Как? – Лена удивилась не меньше Кирилла, который всё еще не мог поверить, что у них с мамой будет почти сказочный домик, заброшенный среди леса в деревушке и доставшийся от прабабушки. Это было неуловимо, неясно, волшебно, так, как не случается в реальности, где тесные холодные комнаты в гнилых деревянных бараках да квартиры в бетонных домах, в которых время от времени случаются пожары, сгорают вещи и игрушки, и ночевать приходится в соседских квартирах прямо на полу.
– А вот так, свету там нет, не провели, столбы через болото не стали тянуть. Это вы сейчас пройдете туда легко, а потом растает – и всё, ни пройти ни проехать. Почти все сюда перебрались еще лет десять назад, когда с перепою умер старый председатель колхоза, вскрылась недостача, и проверка шерстила вдоль и поперек. Оказалось, в документах деревня значится как электрифицированная. Тогда людям лес выделили под постройку, участки. Вы, значит, совсем не местные?
– Совсем, – призналась Лена.
– Может, ищете кого? Так все почти, считай, тут живут, в поселке, за вторым озером только… тьфу, глаза б мои не глядели.
– И всё же, куда идти?
Лену этот разговор насторожил: она начала припоминать, что в доме у бабушки не было ни холодильника, ни лампочек, вечером зажигали свечи, а всё молоко, полученное от козы, выпивали или пускали на нечто, напоминавшее творог. Теперь же всё вставало на свои места. Впрочем, ей было всё равно, живет кто-нибудь в той деревне или не живет, главное, чтобы дом был цел и в нем как-нибудь удалось обосноваться. Возвращаться назад, в город, решать вопрос с выгоревшей квартирой, с работой, на которую она благополучно не вышла, было выше ее сил.
– Мне, девушка, всё равно, кто там живет и какие сплетни по этому поводу распускают. Мне просто нужна помощь. Я давно тут не была и не помню, куда идти, честное слово.
Продавщица уставилась на Лену, видимо, стараясь понять, кому из местных она приходится родственницей, затем взглянула на Кирилла, странно улыбнулась, должно быть, решив, что какого-то нерадивого мужичка из колхоза ждет сюрприз с нежданно нагрянувшим былым увлечением, когда-то обрюхаченным, а затем покинутым.
– Сейчас выйдете, дорога будет направо. Пойдете и всё время направо, через два мостика пройдете, а там увидите.
Лена бросила «спасибо», уже повернувшись к выходу и ведя за капюшон Кирилла.
– Мам, а почему ты мне не рассказывала, что у меня была прабабушка?
– Кирюш, прабабушки были у всех. И прапрабабушки, и прапрапрабабушки. И прадедушки, и прапрадедушки, и пра-прапрадедушки. Ну и прочая родня.
– А они все жили при царе, да, мама?
– Да, жили. Ты лучше под ноги смотри.
– А потом пришли большевики и Владимир Ильич Ленин сверг царя! – гордо заявил Кирилл заученной в детском саду фразой.
– Вот видишь, ты и сам всё знаешь, – вздохнула Лена.
За городом оказалось гораздо холоднее. Ветер дул в лицо всё время, пока они шли по открытому пространству. Пахло талой водой. Ветер стих, когда дорога пошла лесом. В лесу совсем нетронутым лежал снег, закрывая собой маленькие деревца и зеленые пушистые елочки. Вдали покрикивала птица – гу-гу-гу. От ощущения одиночества и оторванности других охватили бы страх, щемящая никчемность, желание повернуть и выбраться обратно. Но Лена была настроена решительно. А Кириллу было просто любопытно. Он устал, промочил ноги и натер их валенками, которые стали уже малы и на которых ярко-красные галоши давным-давно протекали. Болели руки – сверток с приемником и небольшая сумка с немногочисленными уцелевшими игрушками взрослому показались бы легкой ношей, но он с ней еле справлялся. Правда, боялся признаться маме, что он устал, а ноша тяжелая. Ему поскорее хотелось взглянуть на тот самый домик. А вдруг их встретит прабабушка, вдруг она жива? И напоит козьим молоком. Вдруг только маме оно кажется невкусным, а на самом деле от него не оторваться? Кирилл уже сталкивался с таким: мама говорила, что плавленые сырки с паприкой гадость и их едят только плохие дяди, когда пьют пиво, а ему они безумно нравились, и каждый раз, когда приезжал дядя Саша, он украдкой просил его их купить. Конечно, Лена всё знала об их проделках, но делала вид, что не замечает, как Кирилл перемигивается с дядей Сашей и прячет за спиной обрывки фольги, в которую был завернут сырок.
IV
Они шли почти час. Лене уже казалось, что где-то по пути они свернули не туда: они прошли первый деревянный мостик, а второй никак не показывался. Наконец за поворотом они увидели и его. Внизу текла небольшая речушка. Лена вспомнила, как там, чуть дальше на поляне, паслась коза, а бабушка полоскала в речушке белье, ступая на два связанных между собой тяжелых бревна, заменявших помост. Сразу за деревьями показалась деревушка – с десяток домов, лишь один из которых, судя по колее от колес, ведшей к нему, был обитаем. Кирилл кашлянул – и из-за самого дальнего забора залаяла собака.
«Значит, не одни будем, уже спокойнее, кем бы ни были те люди, вот и слушай продавщиц и всяких случайных типов», – решила Лена. Дом бабушки был вторым, если идти от станции.
– Пришли, мам? – спросил Кирилл, когда увидел, что мама остановилась и поставила сумки в мокрый сугроб. – Мам, тебе тяжело? Ну, мам!
– Пришли, Кирюш, вон, посмотри, дом твоей прабабушки.
Кирилл повернул голову, но ничего с высоты своего роста не увидел: дом от него был скрыт забором, занесенным снегом. Вместо резных ставней, которые бабушка никогда не закрывала, Лена увидела уже успевшие сгнить доски, которыми наглухо были заколочены окна. Такими же досками была заколочена дверь с низким, по карельской традиции, пролетом, о который, если не нагнуться, можно было больно удариться головой и разбить в кровь лоб. К дому они пробирались медленно, утопая при каждом шаге выше колена в мокром снегу. Лишь на крыльце, положив вещи, они смогли отряхнуться.
– Чего так руки-то замерзли, Кирюш! И ноги, ноги мокрые? Ты простудишься! Давай, попрыгай, согрейся, сейчас мы что-нибудь придумаем, сейчас.
Лена с усилием налегла на одну из досок, которой была заколочена дверь. Доска затрещала и переломилась пополам, оставшись в руках темной, похожей на ржавчину трухой: судя по всему, в тот момент, когда дом заколачивали, доски уже были подгнившими.
– Видишь, я сказала, что-нибудь придумаем! И получилось, видишь?
За дальним забором не унималась собака. Треск ломающихся досок разнесся по округе. Последняя, самая нижняя, укрытая от дождя и снега крыльцом, никак не поддавалась, а потом, когда Лена ударила по ней ногой, разломилась со звуком выстрела. Собака совсем обезумела: было слышно, как вместе с лаем она злобно хрипит, стараясь оборвать не то поводок, не то цепь.
– Заткнись! – прогремел грубый женский оклик, и собака мигом замолчала.
Дверь перекосилась. Лена дергала и открывала ее потихоньку, по несколько сантиметров. Внутри дома было темно: заколоченные окна свет не пропускали, да и, будучи открыты, они, совсем маленькие, едва освещали бы большую комнату, которая вспоминалась Лене. Когда дверь оказалась распахнута, Лена увидела посреди комнаты большой стол, деревянную лавку, служившую кроватью, два стула, на которых были сложены дрова и кипа пожелтевших газет.
– Ну, чего ты, зайди, посмотри! – позвала Кирилла мама. – Не бойся, здесь ничего страшного нет, просто темно. Сейчас найдем инструмент, откроем окна, и будет замечательно, уж всяко лучше той комнаты, где ты постоянно мерз и простужался.
– Лешего боюсь и Бабы-Яги, – шепотом сказал Кирилл и попятился назад.
– Ну, Кирюш, ты же уже большой мальчик, скоро в октябрята и в пионеры. Это сказки, они про домики в лесу, с бабками-ежками, а здесь, посмотри, люди живут вокруг.
По правде, Лене самой в собственные слова не очень верилось. Было страшновато, да и дом, несмотря на то, что принадлежал он бабушке, был для нее совсем чужой. Несколько раз в детстве она приезжала сюда, один раз даже почти на всё лето: родители тогда поругались и, стараясь спасти отношения, уехали куда-то отдыхать. Только тогда дом казался большим, просто огромным. И массивный стол, и подоконники из тяжелой, пахнущей смолой доски, и скрипучая лестница наверх, в комнату бабушки, с натертыми до блеска ступеньками – в доме не разрешалось ходить в обуви, бабушка каждому вязала из грубой шерстяной нити тапки. Тапки были колючими и щекотали пятки.
Кирилл с опаской зашел за мамой в дом. После дневного света, многократно отраженного от снега, глаза не сразу привыкли к полумраку. Он видел огромную беленую печь, закрытую истлевшую соломенной циновкой, беспорядок, наступивший не от того, что кто-то разбросал немногочисленные вещи, а просто по причине необитаемости дома уже много лет.
– Мама, мы тут и будем жить? Прямо тут?
– Тут, Кирюш, тут, – Лена осматривала комнату в поисках каких-нибудь инструментов и наткнулась на топор, затянутый палью и паутиной, и кочергу, которой двигали тяжелые закопченные печные заслонки. – Здесь просто нужно как следует убраться. Ты устал?
– Нет, – проворчал Кирилл, не желая признавать свою слабость и слышать в ответ, что он еще совсем маленький. – Мне здесь не нравится.
– Не нравится? – впервые за долгое время вспылила Лена, так и не найдя место, где можно было бы присесть и отдохнуть. – А что, там, где всё сгорело, лучше?
– На старую комнату, мам…
– Да нету у нас старой комнаты, Кирюш, пойми ты это, наконец! Вот наш дом, вот он, посмотри! У нас с тобой никого нет, дядя Саша сейчас далеко, у него вахта еще нескоро закончится, и, может, он не приедет к нам в этом году, он мне писал, что у него другие важные дела. Нам не на кого надеяться. И то, как ты себя сейчас ведешь, это очень нехорошо, Кирюш, нехорошо.
Она взяла кочергу и вышла из дома. Посапывая, за ней отправился Кирилл. Лена пошла к окнам, но, едва ступив по дорожке, провалилась в снегу выше колена.
– Ух ты! – воскликнула Лена и дальше ступала уже осторожнее.
Со стороны могло показаться, что она крадется, сжимая в руках кочергу, и готовится совершить какое-нибудь хулиганство. Лена держалась за стену дома, продолжая ступать вперед. Добравшись до окна, Лена дернула за доски: в отличие от тех, которыми была заколочена дверь, эти оказались крепкими.
Лена подсунула кочергу под нижнюю из досок и надавила что было сил. Доска заскрипела. Кирилл в нетерпении прыгал на месте, стараясь согреться и разглядеть, как там дела у мамы. С треском доска вышла из рамы вместе с гвоздями, далее следующая и еще одна. Она радостно крикнула:
– Стекла целы, Кирюша!
Лена двигалась от окна к окну: вскоре, забежав внутрь дома, Кирилл увидел, как комната преобразилась. Она больше не казалась ему мрачной. И он про себя согласился с мамой: ни в какое сравнение с холодной комнатой в деревянном прогнившем доме в Петрозаводске этот дом не шел. Крепкий, несмотря на солидный возраст, большой, а главное, никаких соседей и гуляющих повсюду сквозняков, скрипа половиц и осыпающейся краски с потолка.
– Так больше нравится?
Вздрогнув от неожиданного появления мамы за спиной, Кирилл обернулся и закивал головой.
Они вымыли руки в снегу и устроились на крыльце, поедая бублики и запивая их ряженкой. Снова за забором залаяла собака. Из дома выскочила женщина и, набросив на голову цветастый платок и кутаясь в ватник, мешая ногами подтаивавший снег пополам с дорожной кашей, не пошла – побежала в сторону города.
– Здравствуйте! – крикнула ей Лена, но она даже не обернулась, чтобы ответить. И не ответила, будто не слышала.
– Тетя не слышала, – сказал Кирилл.
– Всё она слышала прекрасно, Кирюш, только почему-то не захотела с нами разговаривать. Может, у нее случилось что, или просто торопится, не знаю. Не бери в голову. Еще успеем познакомиться с соседями. Сейчас давай сделаем уборку, потом разберемся, что здесь есть. И надо растопить печь, а то ночью промерзнем. Дрова есть, будем надеяться, дымоход не засорился.
– Как тогда, да? – Кирилл вздохнул.
Он помнил, как незадолго до переезда в новую квартиру, откуда они с мамой только что сбежали, засорился дымоход прямо посреди зимы. Всему дому пришлось мерзнуть два дня, печь нельзя было топить, так как дым, сажа и горячие угли летели обратно через печную решетку. Наконец пришел трубочист и долго торговался, за какую сумму он будет чистить трубу. Сошлись на десяти рублях. Скрепя сердце Лена отсчитала приходящиеся на нее два пятьдесят. Трубочист долго ругался: в дымоходе, в самой узкой его части, застрял дохлый голубь, которого никак не удавалось оттуда извлечь.
За печью отыскалось несколько оцинкованных ведер, которые Кирилл оттирал от пыли снегом. Старой майкой Кирилла, в которую было завернуто несколько чашек и столовые приборы, Лена намывала стол, печь, стулья, переложив с них дрова на пол. То и дело Лена выбегала, чтобы подышать свежим воздухом и вымыть в снегу черные от слоев пыли руки. Они с Кириллом забыли о холоде: от беготни и работы им было жарко. Одно обстоятельство беспокоило Лену всё сильнее по мере того, как комната приобретала более или менее жилой вид: намереваясь растопить печь, она напрочь позабыла, что для этого нужны спички, а ее у них не было. Она надеялась найти спички в доме, на печи или за ней, но обнаружила там всё что угодно, только не спички – ведра, лопаты, большой алюминиевый чайник, пару кастрюль, горшок. Внутри печи, в самый дальний угол были задвинуты чугунные сковороды. Всё деревенское, добротное. Увидев горшок, чайник и сковороды, Лена обрадовалась: всё это было знакомо ей по тем временам, когда она была маленькой и гостила у бабушки, по самым лучшим мгновениями ее жизни. Протирая лавку, заменявшую кровать, Лена услышала за спиной какой-то шорох:
– Мама, мама, тут пришли…
– Вот они, самозахватчики, – женщина, та самая, что два часа назад бегом побежала в поселок, стояла в дверях и тяжело дышала.
Цветастый платок был у нее в руках, и им она обмахивалась, стараясь отдышаться. Раскрасневшаяся, потная, с взъерошенными глянцево-черными волосами, она отталкивала сновавшего под ногами Кирилла и кивала на Лену кому-то, кто только заходил в дом:
– Полюбуйтесь, товарищ начальник, что делается. Полное беззаконие. А что завтра будет? Столько лет было тихо, а теперь началось. Где это видано, чтобы дома пустыми стояли. Не к добру это.
Женщина была старше Лены, с огрубевшими от работы руками. В темных ее волосах чуть проскочила седина. «Цыганка, – подумала Лена, – и, по-моему, я уже ее где-то встречала. Может, там, на станции? Или где-нибудь в городе?»
В комнату заглянул милиционер, нагибаясь, чтобы не разбить голову о низкий дверной проем. Вся одежда его была усеяна мелкими брызгами дорожной грязи – и форменные наглаженные брюки, и совершенно не по уставу военная шинель, и даже ушанка, которую он сжимал в руках.
– Да успокойся ты, Софья, сейчас разберемся, – милиционер вошел и посмотрел сначала на Кирилла, потом на Лену, которая так и продолжала стоять с тряпкой, склонившись над лавкой. – Потрудитесь, гражданка, объяснить, зачем вы взломали брошенный дом и что здесь такое вытворяете.
Софья удовлетворенно ухмыльнулась: именно на такие жесткие действия она и была настроена, ожидая выдворения вдруг нагрянувших пришельцев. На ее потном лбу забродила складка. В нетерпении она была готова броситься на Лену с кулаками. Так повелось у цыган в Карелии, где они оказались еще во времена гонений и налогового бремени при Петре I: относиться к чужакам настороженно, даже с опаской. Да и чего хорошего можно было ожидать от чужаков посреди леса, где прячутся лишь они, цыгане, да староверы и раскольники, в суровом краю, где зимой промерзают до дна многочисленные лесные ламбы, а лесное зверье норовит пробраться в дом и стащить что-нибудь съестное, с таким трудом добытое.
