Антон Ильин
Мир Дженнифер
Глава 20. Маленькие ручки, огненные глазки
Вернув таинственного гостя в его тесную палату, Горан внезапно захотел подняться на самый верх Ямы, чтобы выйти наружу и как следует продышаться холодным вечерним воздухом.
Обычно в это время марсианских суток на помосте весьма людно: миссионеры собирались, чтобы пообщаться друг с другом, обсудить новости, поговорить о Земле и полюбоваться на падающие звезды. Но не сегодня. Сегодня был большой праздник – шестая годовщина со дня Преображения, со дня явления Дженнифер, поэтому все с нетерпением ждали трансляции ежегодного концерта в ее честь.
«Как же хорошо, когда здесь никого нет!» Горана совсем не волновали ни праздник, ни приуроченный к этому празднику концерт. С переездом на Марс ему было сильно не по себе. Помимо СЛВ, он чувствовал необъяснимую тоску по прошлому, и хотя он прекрасно помнил свою жизнь до преображения, понять, почему именно он так тосковал, Горан никак не мог. Банальное детство в СССР, институт с отличием, первая работа в Нью-Йорке, много лиц, много рукопожатий, автомобильная авария, долгая реабилитация после лечения, возвращение в Москву, скучная работа в МИДе. Ничего интересного…
Горан медленно подошел к самому краю помоста и, как он любил всегда делать, устало облокотился о дутые металлические перила.
Марсианская долина заметно потемнела, отчего казалась совсем неприветливой. На холмах кое-где уже зажглись сигнальные огни, и хотя небо все еще оставалось светлым, оно уже было усеяно звездами, а Млечный Путь величественно чертил круг своей спирали, словно кто-то поворачивал весь мир целиком. Ощущение ночи проникло в душу сутулого Горана незаметно и так глубоко, что он поежился. «Волнение? Откуда взялось это волнение? Откуда во мне такая непримиримая тоска?» – думал он, погружаясь глубже в мысли.
Порыв прохладного марсианского ветра неожиданно всколыхнул его черные волосы, а после бережно пригладил их обратно.
«Горан, – тихо позвал его женский голос. – Го-о-ора-а-ан! Милый мой Горан!»
«Дженнифер? Дженнифер, это ты?» – мысленно спросил Горан.
«Скучал по мне, Горан?»
Горан почувствовал прилив крови и учащенное сердцебиение. В голове зашумело, как шумит море в ракушке. Горан уставился на свои руки. Он с такой силой сжимал перила помоста, что кисти побелели.
«Почему ты ушла от нас?»
Вопрос Горана тяжестью повис в пустоте.
«Почему ты ушла, Дженнифер? – повторил он. Голос стал крепнуть. – Почему ты нас бросила, Дженнифер?»
«Я всегда была рядом, я вас не бросала…»
«Я не понимаю тебя, Дженнифер!»
Дженнифер молчала. Казалось, она подбирает правильные слова, хотя она всегда знала, что именно и как именно говорить каждому из них.
«Мне пришлось уйти, чтобы не погибнуть…»
Горан поднял голову к синеющему небу и посмотрел вглубь космоса. Что-то ударилось об аэродинамическую конструкцию помоста. От этого помост немного задрожал, и Горан машинально сделал два шага назад, отступив от края.
«Он ступает тихо, но слышат его все! ГОР-Р-Р-РАН-АН-АН-АН!»
«Что ты такое говоришь, Дженнифер? Я тебя не понимаю!»
С голосом Дженнифер творилось что-то ненормальное. Она выкрикивала, выплевывала, проглатывала слова, она не говорила, а скорее ругалась. Речью такое трудно было назвать.
«Бры-та-так-так… Он ступает тихо, но слышат его все!» – повторила Дженнифер.
«О ком ты говоришь, Дженнифер?!»
Ветер успокоился. К счастью, голос Дженнифер стал прежним.
«Ты знаешь о ком, милый мой Горан! Мой несчастный, добрый Горан! Не переживай так сильно за нее! С ними все еще может быть хорошо!»
Горан пошатнулся и упал на свои острые колени. Мир качался и рушился с таким оглушительным грохотом, что Горан закрыл уши. Его пронзали невидимые иглы. Боль была так страшна, что Горан решил, что через секунду умрет. При этом слова Дженнифер, как и сам ее образ, отстранялись.
«Кто они? Кто они? Кто они? Кто ОНИ?! О ком она, черт побери, говорит?!»
Щелк!
На миг Горан увидел прямо перед собой яркую картину. Он в каком-то зале. Зале ожидания? Чего он ждет? На нем синяя куртка-аляска. Он бледный, глаза пустые. Совсем как у мертвеца. В руках белый одноразовый кофейный стаканчик. Маленький, мятый. Люди ходят мимо хаотично. Какая-то женщина неожиданно садится рядом на корточки, заглядывает ему в лицо, в самую пустоту его серых, глубоко посаженных глаз, и что-то говорит, говорит, говорит. Вкрадчиво, нежно, убедительно. Пусть говорит, он все равно не видит ее в упор. И не слышит. Потом она кладет руку ему на плечо. Встает. Колеблется. Снимает руку с плеча и уходит. Он не шелохнется. Он застыл. По его щекам медленно катятся слезы. Он понимает, что только что потерял семью.
Щелк!
Боль закончилась. Наступило оцепенение.
«Вспо-ми-най изнутри…» – послышался ускользающий шепот Дженнифер.
«У… нас… была… дочь?»
«Правильно! Как ее звали, вспомни!»
«Тоня. Боже мой! Ее звали Тоня!»
«Да-а…» – с наслаждением сказала Дженнифер.
«Маленькие ручки, огненные глазки. Веснушки… Кукла Барби… Без… руки…»
«Вспоминай еще!»
«Она ждет. Смотрит в серое ненастье и ждет меня. Не спит».
«Да-а…»
Снова подул холодный ветер. Горан заплакал.
«Маленькие ручки. Огненные глазки. Твои фломастеры засохли, солнышко мое!»
«Не останавливайся, продолжай вспоминать!» – приказала Дженнифер.
Горан забормотал что-то, а потом произнес нараспев: «Папа поздно будет точно. Папа поздно будет точно. Он придет домой, как тень. Он придет домой, как тень. Незаметно, тихо, кратко. Проберется к ней в постель. Поцелует, улыбнется, и настанет новый день. Новый день».
«Еще. Вспоминай еще!»
«Седеющие воды Атлантического океана, седеющие воды океана заберут мой дом… заберут мой дом».
«Еще».
«У меня есть друг. У меня есть враг».
«Вспоминай еще».
«Белые куски самолета. Белые куски самолета плывут и тонут. Черная вода кругом. Не видно дна…»
«Вспоминай еще».
«Америка. Нью-Йорк. Гостиница „Плаза“. Он заказал виски, но мне не хочется пить! Лед! Что-то во льду! Там что-то есть! Я не знаю что!»
«Еще!»
«Я больше не могу, Дженнифер! Оставь меня в покое!»
«Можешь! Вспоминай!»
«За мной кто-то идет… Их двое, они в машине… Это старый „Линкольн Континентал“ семьдесят девятого года… Они в шляпах… А я… Я несу термос…»
«Говори, что там!»
«Исходный код».
«Да».
«Они в машине. Они ждут. Хотят узнать правду и нервничают. Думают об убийстве. Один вышел и курит. Сплевывает на грязный асфальт, а потом смотрит на уползающую ржавую луну в сером небе. На его костюм падают капли дождя. Они знают многое, но не все им подвластно. Но не все им подвластно…»
«Не все им подвластно!» – соглашается Дженнифер.
«Моя жена!»
«Как ее звали, Горан? Вспоминай!»
«Кристина. О нет! Она на дне океана. Совсем одна! Я больше не могу так! Оставь меня в покое! Умоляю! Зачем ты это делаешь со мной?!»
Горан закрыл глаза ладонями. Млечный Путь по-прежнему чертил свой круг, то и дело роняя на Горана звезды.
Глава 21. Владыка
Владыка очень любил музыку. Его всегда тянуло к ней. С тех самых пор, когда владыка еще не особо умел ходить, его уже привлекало все мелодичное, поющее и ритмичное. К примеру сказать, когда включался телевизор и шел очередной концерт эстрады, он часто начинал приплясывать в своем маленьком манежике, топая и извиваясь всем своим тельцем. Делал он это так забавно, так потешно, что страшно умилял этим взрослых. «Смотри, смотри! – восклицала его мать, – смотри, как он пляшет! Вот умничка! Коля, сделай погромче! – обращалась она к мужу. – Коля, неси фотоаппарат! Скорее, Коля!»
О том, что владыка очень любит музыку, вскоре узнали многие, и вот накануне праздника братьями было задумано необычное. На шестую годовщину явления миру Дженнифер решено было организовать концерт, чтобы воспеть Дженнифер и ее основную заслугу, коей является, без всяких сомнений, победа над смертью. Ну и, само собой, жрецам хотелось порадовать владыку. Как же иначе?
До наступления мира Дженнифер такой царский сюрприз возможен был лишь в самой изощренной фантазии у какого-нибудь меломана с особенным по силе воображением. Спасибо технологиям! Они творили на Земле настоящие чудеса. И вот за год до празднества особо приближенные к правителю братья собрались вместе с неогенетиками, а также нужными чинами самых высоких рангов и отправились в ту часть Земли, которая когда-то именовалась нами Францией – на родину шансона и кабаре, а не только вина, устриц и улиток эскарго.
В бывшей Франции они посетили сразу несколько мест. Сперва это было заброшенное кладбище коммуны Даннемуа на севере, а поскольку сейчас оно располагалось в аномальных территориях, то требовалось специальное разрешение от хранителей, для того чтобы осуществить высадку здесь на любом летательном аппарате. Такое разрешение имелось, поэтому рано утром, когда солнце еще не взошло над горизонтом, можно было увидеть, как плоский воздушный корабль с залихватски крученными белоснежными крыльями плавно парил над лесными массивами Фонтенбло и Алатты, пролетал над когда-то плодовитыми садами славного Версаля, Шантийи и Во-ле-Виконта.
Когда аппарат прибыл к месту высадки, он зажужжал, как пчела, и стал медленно, с осторожностью опускаться вниз. Яркие посадочные огни осветили длинный забор, сложенный из камней полуразрушенной ограды, и стали двигаться по могильным плитам с именами и датами, высеченными когда-то, но навсегда забытыми чуть ли не всем человечеством. Встревоженные деревья закачались, их листья испугано задрожали. Аппарат замер, повиснув метрах в десяти над поверхностью. Что-то звонко щелкнуло, послышалось характерное «бз-з-з-з-з-з-з-з». Фосфорным пятном на землю упал пучок света. Растянувшись на три метра, он превратился в длинную полоску, которая стала ползать, елозя по влажной от утренней росы земле. Луч лениво переползал с могилы на могилу. Это продолжалось недолго, поскольку буквально через минуту он замер на могиле, что была немного больше, чем остальные. «Бз-з-з-з-з-з-з-з-з» – луч снова сошелся в точку, а затем исчез. Внутри летательного аппарата что-то чиркнуло – открылся небольшой люк, и из него появилась длинная игла. Игла крепилась основанием к гибкой проволоке, которая, извиваясь, походила на смертоносную змею, разве что не шипела. Жало опустилось к могиле и стало беспрепятственно вонзаться в рыхлую землю. Когда игла достигла своей невидимой цели, моторы корабля зажужжали сильнее, как бы придавая этому пугающему процессу недостающие силы. Провод напрягся и немного вздулся. На лежащую рядом статую молодого мужчины, одетого в осеннее пальто, с вальяжно перекинутым длинным шарфом, сели два черных ворона. Они принялись разглядывать иглу и встревоженно каркать при каждом новом содрогании провода. Наконец корабль втянул в себя жало и заревел двигателями. Он взмыл в небо и направился по своему скорбному маршруту дальше.
Владыка ничего не знал о приготовлениях. Ему было доложено лишь о том, что будут выступать лучшие из лучших, что ему не следует волноваться и всячески переживать, поскольку всем обязательно понравится концерт. «Он будет славным, он будет звучать во всех уголках планеты и воспевать Дженнифер», – говорили братья, убеждая владыку в том, что успех мероприятию обеспечен. «Он неминуем!» – заключали они.
Владыка любил братьев, но не любил хранителей. Чувствовал он, что от них исходила необъяснимая сила, которая, как ему казалось, была опасной для сохранения власти ордена. Ведь то, что сделали когда-то братья, не могло пройти бесследно. «Рано или поздно нам всем придется за это ответить…» – думал владыка, усаживаясь в свое кресло. Концерт должен был вот-вот начаться, и его утомленное опасениями сердце сомневалось больше обычного.
Владыка слегка наклонился вперед и с удивлением посмотрел на тысячи собравшихся в точной копии амфитеатра Флавия17. Кроме владыки и его верноподданных братьев ордена жрецов, никто не помнил великого Колизея, как никто не помнил его основателя – императора Веспасиана, да и вообще о древнем мире никто ничего не знал. Все было уничтожено и забыто за одну ночь. Ничего не осталось. Лишь на аномальных территориях можно было набрести на развалины старого мира: искореженную Эйфелеву башню, например, или куски красного кирпича у подножия развалившейся кремлевской стены.
Над Колизеем возвышалась гигантская золотая статуя женщины. Правая рука ее была властно вытянута и повернута ладонью вниз. Казалось, она возвышалась над всеми новыми людьми и благословляла мир, созданный ею шесть лет назад. Волосы скатывались с плеч, красивое лицо излучало заботу и доброту, глаза смотрели вдаль на волшебное сияние, исходящее от стеклянных колб высоких небоскребов столицы мира, города Зеленых Зеркал.
Владыка подошел к краю ложи, где были установлены микрофоны, вкрученные в холодные каменные плиты перил. Владыка еще раз подивился количеству людей, собравшихся на праздник, деловито прочистил горло, выдержал нужную паузу и начал:
– Я рад приветствовать вас сегодня здесь, друзья!
Колизей загудел в ответном приветствии.
– Вот уже шесть лет как мы живем в новом мире! – Слова вырывались из репродукторов и быстро разлетались всюду, они были слышны даже на Марсе. – В мире, лишенном тлетворных болезней, кровавых войн, лишенном скорби и страданий!
– Спасибо Дженнифер за это! – закричали нувры.
Владыка одобрительно закивал. Он отпил глоток из хрустального бокала, глубоко вздохнул и задумчиво продолжил:
– Хочу поделиться с вами одной историей, друзья! Я хочу рассказать о Дженнифер!
Гул в зале сразу уменьшился – все насторожили слух. Ежегодное обращение владыки много значило для них.
– Накануне той самой ночи – ночи, когда мир раз и навсегда изменился – я с отчаянием ждал своей смерти. Мне казалось, что я никогда не смогу победить свой страх. Мое тело, – владыка поднял руки и демонстративно посмотрел на одну руку, а после на другую, – оно было истощено голодом и болезнями, а мое сердце, – владыка положил правую ладонь на свое сердце, – было разбито. Меня бросили самые близкие мне люди. Они оставили меня в полном одиночестве, и лишь она… она, – повторил владыка, и голос его задрожал, – она спасла меня от неминуемой гибели в страшном месте, изменив раз и навсегда мою судьбу, восстановив истину и справедливость! Она дала мне шанс помочь ей изменить этот мир, избавить его от боли, страданий, избавить его даже от смерти! Она дала нам всем шанс сделать шаг навстречу прогрессу! И мы не упустили его! И вот скажите мне, – воскликнул владыка, – почему мы сделали этот шаг?!
Колизей взорвался грохотом. Нувры отвечали владыке, почему они сделали шаг навстречу прогрессу. Они скандировали: «Мы – это она, она – это мы, мы – это она, она – это мы!» Владыка скандировал то же самое вместе с остальными. Потом он вскинул руки к небу, обращаясь к гигантской статуе Дженнифер.
– Этот концерт, – громогласно продолжил он, – мы посвящаем тебе, Дженнифер! Шесть лет назад ты замолчала. Шесть лет назад ты дала нам свободу решать самим, как поступать с твоим миром! Шесть лет назад ты завещала, как нам жить в новом тысячелетии. Сегодня мы посвящаем тебе этот концерт, потому что я знаю, что, когда мы обращаемся к тебе, ты нас слышишь! Мы знаем, что, когда мы просим тебя нам помочь, ты всегда помогаешь! Мы верим в тебя, Дженнифер! Верим так же страстно, как однажды ты поверила в нас! Да здравствует Дженнифер!
Новыми людьми овладела всеобщая эйфория торжества этого особого для нового человека события, и они стали вторить своему правителю, громко выкрикивая: «Да здравствует Дженнифер! Да здравствует владыка! Ура, ура, ура!»
На этом как всегда лаконичная речь владыки закончилась. Он помахал всем и сел обратно в свое громадное кресло. Все бы хорошо, если бы не странные и непонятные слова Дженнифер, услышанные им накануне.
«Твой мир остекленевает, – говорила она ему, – и ты слышишь, как он идет? Он ступает тихо, но слышат поступь все! Твой мир замерзает! Ты слышишь, как он ступает? Он ступает тихо, но слышат поступь все!»
Владыка не слышал его поступи (кто бы он ни был), но вот то, что он услышал сейчас, привело его в полный восторг. Первый раз за шесть лет он улыбнулся.
Начался концерт тысячелетия. На сцену вышел живой Клод Франсуа18. Светловолосый, молодой, красивый, как древнегреческий бог, в окружении своих очаровательных клодетт19, в блестящем костюме, озаренный софитами, он стал исполнять когда-то популярную композицию под названием Alexandrie Alexandra20, сочиненную им в далеком семьдесят седьмом году.
Глава 22. Привет, привет!
Платон вскочил, открыл глаза и с разочарованием понял, что он все еще на Марсе, а не в художественно ухоженном столичном парке города Москвы.
Платон посмотрел на ладонь. В самой середине ее пульсировала боль, а красное пятно ожога казалось совсем свежим. Он поднялся. У него болела голова, и было смутное ощущение, что он спятил. Платон хмуро взглянул на Петровича, который застилал кровать.
– Давай быстрее, – буркнул тот чрез плечо, – нам пора строиться.
– Какое еще построение?
– На линейку, – подоспел с ответом Шурик.
– Мы же не в школе. Какая еще, к черту, линейка?
– Платон, мы живем здесь по строгому расписанию. Ты привыкнешь, а пока давай быстрее умывайся. Я помогу тебе застелить постель.
– Нечего ему помогать! – прикрикнул Петрович. – Пусть сам справляется.
Платон ничего не ответил. Он открутил до упора кран и опустил под холодную струю ожог. Ему сразу стало намного легче, пульсирующая боль пропала. Когда Платон вернулся, Шура уже застелил кровать. Он дружелюбно улыбнулся Платону и подошел к черте на полу. У черты были деления – всего четыре. Видимо, по одному для каждого.
– Давай быстрее! – скомандовал Петрович.
Платон послушно подошел к нужному ему отрезку и встал так же, как и остальные, на нарисованные контуры пяток. Буквально через двадцать секунд снаружи стали отпирать. Замочные механизмы заскрипели, залязгали и принялись с натугой проворачиваться один за другим – щелк, щелк, щелк! Когда железная дверь открылась, в камеру зашел санитар с комично острым лицом. Нос его был как клюв – тонкий и завернутый вниз, а глазки маленькие, как у молочного поросенка, и к тому же злые. Санитар сперва заторопился осматривать, насколько хорошо застелены кровати. Затем он подошел к Платону, да так близко, что тот машинально отступил. Санитар тут же опустил голову вниз и посмотрел на черту.
– Стоять ровно! – рявкнул он.
Петрович и Шура, оба бледные, смотрели в пустоту прямо перед собой. Платон поспешил выровняться и тоже уставился в противоположную стену. Затем санитар подошел к Петровичу и молча вручил ему свиток. Петрович послушно взял его и снова выпрямился по стойке смирно. Когда санитар вышел, его сменили двое других – более спокойные и даже, как показалось Платону, несколько расслабленные. Они зачем-то обыскали всех троих, а после попросили на выход. Сначала вышел Петрович, затем Шура, после Платон, а санитары двинулись следом за ними.
Такой небольшой колонной они направились по знакомым Платону металлическим переходам, где на этот раз были не одиноки. Такие же колонны двигались и на других ярусах. Больных в одинаковых полосатых пижамах было очень много. С какофонией из лязгающих дверей, криков надсмотрщиков, монотонных шагов и громких, лающих указаний это пространство казалось еще более абсурдным и страшным, чем накануне, когда оно было пустым и безжизненным. Больница оживала на глазах. «Боже, как много людей!» – думал Платон, стараясь не отставать от тучного Шурика.
«Пум-пум. Доброе утро! Новый день всегда приносит радость!» – доносился из репродукторов, прикрученных к высоким белым сваям, ровный спокойный голос. Голос был, конечно же, женским. Неужели это Дженнифер? «Пум-пум, – проигрывалось вступление, как это обычно можно слышать на аэровокзалах. – Труд изменяет! – бодро продолжал голос. – Труд ведет нас к выздоровлению. Пум-пум. В наших правилах работать усердно, чтобы поскорее поправиться! Пум-пум. То, что мы сделаем сегодня, поможет нам завтра же пойти на поправку. Пум-пум».
Маленькие колонны струверов, миновав свои уровни, начинали встречаться, сливаясь потоками в общих переходах, которые были в меру широкими, чтобы в них помещались одномоментно по семь-восемь рядов. Люди шли как на параде, слажено. Они сливались в одно целое и походили на гигантскую серую гусеницу.
«Пум-пум. Доброе утро, труженики Марса! Сегодня день кораллов! Команды, набравшие больше всех очков, получат коралловый титул. Пум-пум». Заиграла музыка. Это была какая-то детская песенка о кораллах. «Синее море бурлит и пенится, – пел детский хор, – а солнце гори-и-и-и-ит. Плаваем мы, играем, смеемся, знаем, что мир наш звени-и-и-и-ит!» Платон подумал, что нагромождение абсурда идет полным ходом. Немного подождать – и розовые слоны полетят ему навстречу.
«Пум-пум. – Детская песенка закончилась. – Дорогие труженики Марса! – снова обратился к ним бодрый женский голос. – Завтрак – это самый важный этап трудового распорядка! Наберитесь сил, ешьте наши каши. В конце рабочего дня мы спросим у каждого из вас, какой был вкус! Пум-пум. Напоминаю, отметки ставятся перед самым выходом из рабочей зоны. Пум-пум. Напоминаю! Все тарелки должны быть чистыми. Приятного вам аппетита! Пум-пум».
А вот и пресловутые каши, о которых, видимо, предупреждал его мистер Доу. Платон потер ожог. Боль утихла, но теперь рука назойливо чесалась. Платону вспомнилась известная в свое время реклама компании «Эппл»: «24 января „Эппл Компьютер“ представит „Макинтош“. И вы поймете, почему 1984 не будет как 1984».
«Это уж точно! Разница так разница, ничего не скажешь! В моем двенадцатом году люди не делились на старых и новых и не содержались на принудительном лечении на Марсе. В моем году, – размышлял Платон, вышагивая бодрым маршем по переходам марсианской больницы, – люди делились на богатых и бедных, на счастливых и несчастных, на больных и здоровых, на либеральных и консервативных, на молодых и старых, на умных и глупцов, но никак не на старых и новых!»
Наконец переход закончился огромными воротами, какие можно увидеть разве что в бомбоубежищах, расположенных в метрополитене. Колонны пациентов стали быстро заполнять огромный зал. Судя по тошнотворным запахам горелой резины, зал этот являлся больничной столовой. Платону стало плохо при одной мысли о кашах. От таких резких запахов его повело куда-то в сторону. Еще немного, и он столкнулся бы с соседями, но его вовремя подхватил конвоирующий санитар и вернул обратно в строй. Вскоре колонны заканчивали свой путь. Они останавливались у вытянутых стоек, рядом с которыми начинала образовываться очередь. Пациенты брали жестяные подносы и проходили к пунктам выдачи. За стойками стояли высоченные люди в фартуках. Они обслуживали толпы, наливая каждому свою порцию каши. Огромными половниками они зачерпывали серую жижу и выплескивали ее в глубокие пиалы, затем протягивали их людям и снова черпали грязными ковшами, чтобы вылить дурно пахнущую жидкость следующему в очереди. Получив кашу, заключенные вытаскивали из диспенсеров ложки и проходили к свободным столикам. Чиркали ножки стульев, гремела посуда, поднимался вялый гомон утренних дискуссий.
Взяв в руки кашу и вытянув из диспенсера ложку, Платон последовал за своими спутниками. Петрович и Шура выбрали столик подальше от очереди и по привычке уселись друг напротив друга. Они поздоровались с соседями и принялись с аппетитом поглощать кашу. Платон сел рядом с Шурой и осмотрелся. Напротив него сидел угрюмый лысый мужик с широкими, как у моряка Попая21, плечами и такими же здоровенными ручищами. Они были все в мозолях, часть из которых еще не полопались и дутыми волдырями розовели тут и там – зрелище не из приятных.
Рядом с моряком Попаем сидели более приятного вида люди. Один из них походил на молодого Билла Гейтса, такого же угловатого ботаника, о котором точно не скажешь, что он станет миллиардером. Он сидел и с грустью разглядывал свою полупустую тарелку. Он был очень бледен и точно не хотел есть. Наверное, был нездоровым. Платон про себя отметил, что такому бы дать тарелку салата из листьев рукколы – он точно стал бы счастливее. С другой стороны сидел невероятно маленького роста мужичок с короткими рыжими волосами, торчащими пушком из неправильной формы головы, и веснушчатым мясистым маленьким личиком, напоминающим куклу Чакки22, только не злую, а добрую. Его зеленые глаза внимательно изучали Платона. Платон приветливо кивнул. Малыш (иначе его назвать было сложно) кивнул в ответ и принялся уплетать кашу, как будто вспомнил, что она у него есть. Если у других тарелка была в районе пупка, то у малыша она лежала чуть ли не под самым носом. «Бедолага», – подумал Платон и посмотрел на свою порцию; поморщился, поводил пластмассовой ложкой и с осторожностью поднес ее к носу. Запах шел жуткий. Платон сперва боязливо коснулся ложки кончиком языка, но, ничего не почувствовав, набрался смелости и опустил ложку в рот. Каша оказалась вполне нормальной. Вкус напоминал курагу. «Платончик, курага хороша для твоего сердечка!» – часто повторяла в детстве мама. «Боже ты мой, где же мои родители в этом дурдоме? Где моя сестра?» Платон впервые вспомнил о родных, и ему стало страшно за них.
– Ешь!
Платон повернулся в сторону говорящего. Это был Петрович.
– Ешь чертову кашу! У нас день кораллов! Нам нужны коралловые нашивки! Ты в отряде. Смотри, просрем кораллы – виноватым будешь ты!
Платон решил не перечить и послушаться сварливого деда, поэтому он принялся есть свою порцию каши проворнее. Вскоре возникло чувство быстрого насыщения и нечто очень похожее на то, что Платон испытывал, когда отпивал из фляжки Марата. Появилась радость легкости. Он ел и чувствовал, что парит над стулом, – так вдруг стало хорошо. Вскоре Платон понял, что запах больше не тревожил, наоборот, он ему очень нравился.
– Что у тебя там?
Платон вопросительно посмотрел на Шурика.
– Не понял.
– Что на дне? Рисунок какой?
Платон взял тарелку и показал Шуре.
– А ты чего же не доел-то?! – возмутился он.
– Хочешь – доедай, а мне хватит, – постарался как можно безразличней ответить Платон.
Шура вмиг очистил тарелку.
– Ого, глянь, Петрович, у новенького скарабей!
Петрович взял тарелку, чмокнул губами и, ничего не сказав, вернул ее обратно.
– Скарабей – это добрый знак, – сказал Шура, разглядывая аппликацию.
– Ну а у тебя что? – спросил Платон, чтобы поддержать добряка.
– Сегодня ничего, – вздохнул Шурик, – а вот вчера была роза. Темно-алая. На толстом стебельке. Такие когда-то дарили женщинам, говорят. Ты помнишь?
Платон посмотрел на Шуру, как смотрят на умственно отсталых детей – с жалостью и умилением, а когда он открыл рот, чтобы ответить, – загудела знакомая сирена. Заключенные стали подниматься и самостоятельно выстраиваться в длинные колонны, чтобы попасть теперь в противоположную от входа часть зала. Платону пришлось ждать минут двадцать, прежде чем очередь дошла и до них. Когда они миновали ворота, то попали в стыковочный зал, похожий на предыдущий. В конце зала располагалось множество овальных проходов. Платону они показались гигантскими мишенями, наподобие тех, какие используются в биатлоне. Они открывались, чтобы пропустить очередную колонну внутрь, а после захлопывались со свистом и грохотом. Платон попытался рассмотреть, что там внутри, но, кроме черноты, там не было видно ничего: ни проблеска света, ничего – лишь пустота и безнадега. Платону стало тоскливо. Он снова вспомнил о близких и подумал о сестре, которая пригласила его на воскресный обед, чтобы попытаться наладить его личную жизнь, познакомив со своей подругой-скрипачкой. Увы, обед пришлось отложить, и скрипачку вместе с ним. Не судьба!
По мере приближения к этим проходам Платон увидел столбики. Они были соединены синими лентами, какие обычно используют при прохождении паспортного контроля. В каждый из проходов ныряли колонны, но прежде чем пройти, лидеры колонн отдавали свертки дежурным. Когда Петрович отдал свой, Платон занервничал. Слишком уж лихо хлопала эта дверь, ведущая в чрево тоннеля. Слишком уж лихо! Над головами висели два больших фонаря; когда загорался зеленый, двери открывались и колонны могли свободно проходить в пустоты, а когда горел красный, колонны терпеливо ждали своей очереди. Платон поежился. Совсем скоро ему придется сделать очередной шаг в неизвестность. От природы живое его воображение всегда доставляло много хлопот и неудобств. Сейчас он представил, как заслонка разрезает его пополам. Один кусок шмякается назад, а другой куда-то вперед. Лужа крови, похожая на пенящийся малиновый сироп, быстро расползется кругом, и заключенные пачкают в ней свои серые тапки.
Над проходами появилась большая яркая надпись: «РАБОЧАЯ ЗОНА». Она зажглась, как зажигается вывеска у придорожного мотеля: задрожала, а после включилась, но не всеми буквами разом, сперва «РАБЗОНА», а уж потом целиком: «РАБОЧАЯ ЗОНА». Настала их очередь. Платон увидел, как красный фонарь выключился и – хлоп! – сменился зеленым. Заглушка ожидаемо взмыла вверх, обнажая за собой пугающую черноту. Петрович шагнул и – бум! – сразу же исчез, следом исчез и Шурик. Платон нырнул за Шуриком и моментально почувствовал, как по спине прошел ветерок. Оказавшись в кромешной темноте, Платон успел отметить, что шагает сквозь какую-то мембрану, плотно окутывающую его тело потрескивающим электрическим полем. Вскоре он увидел Шурика и Петровича, они как ни в чем не бывало двигались в направлении необычного транспортного средства, рядом с которым хлопотали охранники. Внимание Платона привлекла надпись на приспособлении, это было слово «ВАКУУМ». Рядом с надписью находился указатель в виде волнистой стрелочки. Платон посмотрел в ту сторону, куда она указывала, но ничего, кроме шершавой стены, не увидел. Пока он смотрел, один из охранников захлопнул стеклянную дверь и ударил кулаком по красной кнопке. Послышался звук, похожий на выстрел, и капсула со свистом улетела куда-то по трубе дальше.
– Следующие! – Охранник торопливо замахал в сторону их колонны. Новая капсула выкатилась из полупрозрачной трубы и заскрипела основанием, останавливаясь.
Петрович послушно развернулся так, чтобы быть спиной к трубе, второй охранник принялся его усаживать. Затем он помог Шурику и, наконец, взялся за плечо Платона. От крепкой хватки Платон вздрогнул, но охранник, по всей видимости, этого не заметил. Он заставил Платона пролезть в узкую капсулу и ловко застегнул ремень безопасности, после чего дернул за него, чтобы проверить.
– Это вакуумная капсула, – густым басом объяснил он. – Когда я дверь закрою, задержи дыхание. После хлопка дышать можно. Понял?