Анри Волохонский
Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии
468. LXXIV
Вечно дядя Геллия все чему-то учит,
Рта не закрывает, просто уши вянут.
Все же и у Гелия есть на это средство:
Тете только глотку им заткни – она ни пикнет.
Тут, конечно, дядя возразить не может,
Ни слова не скажет, немее Гарпократа.
469. LXXVII
Руф, ты меня обманул своим дружеским расположеньем.
Что говорю – обманул? Просто свирепо надул.
Ловко подполз, словно пакостный гад ядовитый,
Все дорогое сожрал – ах и увы, увы и ах.
Ядом утробу прожег, этой вредной отравой —
Дружба, выходит, твоя косит как черная смерть.
470. LXXVIII
Галлова невестка нежнее невесты —
С кем невесть нежнее, нежели с сыном.
Галл-то наш – красавец! На большой кровати
На девицу-красавицу дивится наш красавец.
Галл придурковатый в лоб не отличает
Мужних от женатых и дядю не спросит.
471. LXXIX
Лесбий хорош. Хороша с ним Лесбия тоже.
Вместе им хорошо – считает Катулл.
В лес бы не лез бы Катулл. Со всем лесбиянством
Влез бы и сам, Лесбиев чтоб целовать.
472. LXXX
Чьи это губы-алы белым-белы́м белеют,
Словно морозной ночью рожденный иней,
Тающий рано – раньше, нежели ты, о Геллий,
Долгою негой мига достигнешь мигом?
Ах, то не о тебе ли весть голосила глухо —
Дико терзать другого друга дерзаешь, дикий?
Лечит рваные раны Виктор, увы, увечный —
Алчные губы-алы, верно твои, неверный!
473. LXXXI
Нет, никого и в нашем блистательном братстве, Ювентий,
Не было бы достойней, чем ты, о любимый,
Если б не горькая участь на Умбрии дальнем взморье.
Тусклою позолотой статуи этой бледной
Здесь нам твой дух сияет, камнем отныне скован.
Смотришь, не уповая, не узнавая, внемлешь.
474. LXXXII
Квинтий, раз хочешь в глазах ты быть дорог Катуллу,
И если дорог тебе твой замечательный глаз,
И если знаешь ты тоже всех глаз что дороже,
Не отбивай у меня то, что дороже чем глаз.
475. LXXXIV
Г оре с этим Аррием! – Да не горе, а горе!—
Хотя бы и не горе, ему бы только гаркнуть.
Просто удивительно, ведь вроде бы учили:
Пишется «худеющий», слышится «гудящий».
Это он от мамы, от грамотного дяди,
От дедушки по матери, от старухи-бабки.
Говорят, что в Сирии полное безветрие,
Гладкое и плавное воздушное затишье:
Душераздирающее халдейское галденье
Наполняет ужасом застывшие стихии.
Аррию из «Ионийских волн в синеве сияющей»
Г реция зияет в голубизне горящей.
476. LXXXV
Возненавидев, люблю.
Спросишь – что за безумство? Не знаю.
Чувствую лишь, что этой
Весь я истерзан пыткой.
477. LXXXIX
Геллий, отощал ты, но с какой стати
И в каких таких роковых видах?
Ведь добрая мать, девицы и дядя,
И прелесть-сестра – все живы-здоровы.
Расскажи, когда ты худеть кончишь,
И куда ты худел, и откуда худел ты.
478. XC
Мага на свет принесло материнское лоно
Геллию в дар: по персидским утробным гаданьям
Мага родила мамаша – как видно,
Действенна все-таки даже и персов поганая вера!
Гимны поет благодарный довольному богу,
Щедро в огонь подливая топленое сало.
479. XCIII
Нимало не ведаю, Кесарь ты, что за лицо ты —
Бел ты иль черен ты, даже и знать не хочу.
480. XCIV
Этот потасканный хуй с потаскухой хуевой
Словно горшок, по себе выбирающий кашу.
481. XCVII
Видно, сойду я с ума, размышляя ночами —
Рот у Эмилия хуже смердит или жопа?
Этот ведь грязен не менее, также и та не грязнее…
Думаю, думаю… Все-таки жопа и лучше, и чище,
Ибо беззубая. Зубы – оглобли, длиннее телеги
Челюсть, а если зевнет ненароком Эмилий —
Вешай хомут, ибо вонь словно из-под кобылы
Мула, что в зной полыхающий, в полдень горячей порою
Ссыт в невесомую пыль меж ослов с отдаленных пекарен.
Похоть и прелесть. Но что же там хуже?..
Утро. Светает. Являются свежие мысли:
Ежели вылизать жопу, так, может, оно полегчает?
482. XCVIII
Все, что о тебе можно сказать, о протухлый Виктий,
Будет, как сам говоришь ты, многословно и глупо.
Ты языком ведь можешь, если захочешь пользы,
Вылизать зад или просто сыромятную обувь.
А если желаешь зла нам, молви одно лишь слово,
И все мы тут же исчезнем от этой причины малой.
483. C
Келий Офилена и Квинтий Офилены,
Вами Верона цветет и вянет.
Сестры – не братья! Родни роднее!
Вместо родства – горячая дружба.
Кого же похвалим? Тебя, о Келий!
Ты друг всем, в ком кипят страсти,
Ты пламенный пыл не таишь втуне,
Счастливец, Келий: любишь как можешь.
484. CIII
Верни мне, пожалуйста, деньги, десять сестерциев, Силон,
И навсегда останься свирепым и неукротимым.
Если же любишь деньги, можешь остаться в своднях,
Но не зовись тогда уж свирепым и неукротимым.
485. CV
Уд вдохновенный полез на Пиплейскую гору —
Музы едва отпихнули ухватом.
486. CVI
Кто отрока походя стоит и хвалит,
Тому от похоти стоит ли отрекаться?
487. CVIII
Тебя казнят, Коминий, нет никакого сомненья
В том, что погибнешь ты гнусной, позорной смертью.
Старец, не сомневайся, это судьба. Вначале
Лживый язык твой подлый – им гриф завладеет алчный,
Выклюет мерзкое око мрачный, жестокий ворон,
Кишки растащат собаки, волк – все прочие части.
488. CXII
Известные люди, Назон, и тебе не известные люди,
Все тебя знают, Назон, знаменитый паскуда!
489. CXIII
В первый раз в консулы вышел Помпей —
Двое лежали с Мукилией, Кинна.
Стал во второй, а плоды урожайного блуда
Сразу из каждого выросли в тысячу раз.
490. CXV
Есть у нашего Уда тридцать гектаров луга,
Сорок гектаров поля, прочее – морские волны.
Все это превосходит богатства старого Креза,
У которого было больше, чем воображаешь.
Там вольные вечные волны, леса и поля с лугами
Тянутся к гипербореям до самого Океана.
Все это величаво, сверх естества огромно,
Правит не человек там, но ужасающий Уд.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
1) АТТИС
В стихотворении LXXXI, обращенном к Ювентию (см. XXIV и LXXXI*), Катулл упоминает о «блистательном братстве». В него входили Кальв (XIV), Кекилий (XXXV), Кинна (X, CXIII), Корнификий (XXXVIII) и сам Катулл. Неясно, принадлежали ли к нему также Вар (X, XXII) и Ювентий. Катулл и Кекилий разделяли увлечение культом великой матери богов (Рея, Кибела, богиня Диндима, сирийская богиня). Поэма Кекилия «Диндимена» была ей посвящена. Катулл со своей стороны написал небольшую поэму об Аттисе или про Аттис, которое считается мистическим. В нем – так обычно полагают – изображена исходящая от богини Кибелы или Кибебы таинственная и загадочная сила, которая заставила главного героя совершить самооскопление и затем носиться по горам с разнузданными криками. В таком предположении делались прежние переводы. Мне представляется, что в этой трактовке следует сомневаться: время, когда жил Катулл, было эпохой политически активной, а не внутренне сосредоточенной. Мистицизм в Римской Империи развился спустя примерно двести лет и в иных условиях. К этому общему соображению добавляется следующее обстоятельство, которое я намерен сейчас изложить.
Стихотворение Катулла XXXV представляет собой послание Кекилию, начавшему сочинять длинную поэму о Диндимене, той же Кибебе. Считают, что то была в глазах Катулла хорошая поэма, которая своим содержанием приводила в восторг подругу Кекилия. Однако внимательное чтение показывает, что это не так. Вот строчки о Кекилиевой прятельнице в подлиннике и в моем переводе:
Quae nunc, si mihi vera nuntiantur,
Illum deperit impotente amore.
Nam quo tempore legit incohatam
Dindymi dominam, ex eo misellae
Ignes interiorem edunt medullam*.
Она ведь ныне, как нам известно,
Невозможной страстью вечно исходит:
Едва извлечет он зачатую им же
Богиню Диндима, так у несчастной
Огнем изнутри пламенеет лоно.
Мы видим, что не содержание поэмы влияло на эту молодую особу, а форма и размеры свитка.
Попробуем применить те же соображения к стихотворению об Аттис. Я полагаю, что Катулл имел в виду написать ироническое сочинение, которое стоит в прямой связи с поэмой Кекилия. Предлагаемый перевод не претендует на художественное или какое иное совершенство, но лишь следует оригиналу. Даже при первом чтении видно, что воспоминания Аттис об отчизне с ее палестрой, стадионом и гимнасием и о спортивных успехах в мужском обличии даны в насмешку. Смех вызывает и перечисление возрастных градаций: младенец, отрок, юноша. Самый мотив превращения в лицо другого пола тоже выписан смешно. Может вызвать улыбку и поведение Кибебы. Ее львов, наверное, звали так: правого – Смелый, а левого – Отважный. Она отпрягает «левого льва» (следует обратить внимание на издевательское созвучие, которое присутствует и в оригинале) и велит ему попугать грустящую о прошлом Аттис биением хвоста в спину и в бока, трясением гривы и рычанием. Другие забавные подробности, скажем, о диких свиньях, читатель сам легко отыщет. А чувства прежних переводчиков объясняются не мистическими настроениями стиха, но величием Катуллова таланта.
2) ЛЕСБИЯ
Именем «Лесбия» (XLI), от названия острова Лесбос, родины поэтессы Сафо, Катулл называет Клодию, среднюю из трех сестер Публия Клодия Пульхра (LXXIV), народного трибуна 58 г. до н. э. Известны два прозвища Клодии: Боопида (Волоокая) и Квадрантария (Ценою в четверть гроша). Полагают, что все стихи, в которых Катулл описывает радости и муки любви, относятся к Лесбии: II, III, XXXVI, XXXVII, XLII, XLV и LXXXV. Возможно, сюда же относится стихотворение LXXVIII, обращенное к Марку Келию Руфу, который был любовником Клодии.
3) ВЕРАНИЙ И ФАБУЛЛ
Вераний и Фабулл (IX, XII, XXVIII, XLVII) – друзья Катулла.
Азиний Маррукинский, к которому обращено стихотворение XII, был братом знаменитого поэта и оратора Азиния Поллиона.
Подарки Верания и Фабулла упомянуты в стихотворении XXV.
4) МАМУРРА
Мамурра – римский всадник родом из Формий (дачное место неподалеку от Рима), начальник инженерной части в войсках Цезаря. Он был богат, расточитель, немного поэт. Амеана – его приятельница, Гай Юлий Цезарь (Кесарь) – его любовник. Катулл обзывает Мамурру формийским мотом, Удом и тому подобными кличками (XLI, XLIII, LVII, XCIV, CV, CXV). Стихотворение XCIV относится к попытке примирения Катулла с Цезарем, ссора с которым возникла, вероятно, из-за стихотворения LVII, где он упоминается в нашем переводе под кличкой «Гениталис».
5) ГЕЛЛИЙ
Геллий – римский всадник из партии Клодия Пульхра, поэт, в прошлом друг Катулла. Ссора произошла от соперничества в любви. Катулл обвинял Геллия в предательстве и описывал потрясающие отношения в его семействе. О нем говорится в стихотворениях LXXIV, LXXX, LXXXIX, XC.
6) АРРИЙ
Стихотворение с порядковым номером LXXXIV обращено к Аррию. Вот его короткий пересказ: «Аррий говорит „КХ“ вместо „К“, а „И“ в начале слова произносит со звонким придыханием. Так же говорили его мать и родственники по этой линии. В Сирии все ветры стихают, но слова звучат устрашающе».
Не нужно сильно всматриваться, чтобы увидеть, что недостатки произношения Аррия происходят от арамейского влияния. Когда-то государственный язык всей персидской империи, арамейский после македонского завоевания уступил место греческому, сохранившись в Сирии и Халдее среди простонародья и как культовый язык, но в Иудее оставался живым языком и среди образованных сословий. В Риме Иудею считали частью Сирии, и нет ничего невозможного в том, что Аррий – как он описан Катуллом – был выходцем из этой провинции. Если так, это первый случай в истории античной и всей западной словесности.
О евреях вообще в античной литературе упоминали и раньше. В 388 г. до н. э. Аристофан в Афинах поставил одну из своих комедий «Богатство». Главное действующее лицо там – бог Плутос, само Богатство, и выступает оно в облике старого еврея:
– У нас в доме, – рассказывает раб, – появился слепой старичок, хромой, калека, без зубов, с горбом, в грязи, в морщинах и, кажется, клянусь звездой, обрезанный к тому же!
– Какая золотая весть, – подхватывает другой. – Неужто! Повтори-ка! Тебе поверить, он принес сокровищ малу-кучу.
(Перевод Адриана Пиотровского)
Любопытно, что за тридцать семь лет до того в комедии «Ахарняне» евреи выглядят несколько иначе. Положение там следующее. Народное собрание слушает отчет послов из Фракии:
– Мы не задержались бы так долго во Фракии… («Когда бы не получали суточных» – кричат из толпы) …если бы реки во Фракии не покрылись льдом от холодной игры одного здешнего актера, но мы все же преуспели заключить союз и вот ведем с собой войско свирепых одомантов.
Вводят весьма живописных «одомантов», но они при ближайшем рассмотрении оказываются «обрезанными». По смыслу сцены послы во Фракии, конечно, не были, отсиживались в Пирее, а рать набрали тут же в порту.
Комедия была поставлена в 425 г. до н. э. На родине мнимых одомантов Неемия уже семь лет как отстроил стены и снабдил ворота ключами. Но откуда взялась эта ватага в Пирее?
Обычно полагают, что рассеяние евреев на запад по Средиземноморью началось после походов Александра, на сто лет позже. Видимо, это не совсем так. Во второй половине V в. до н. э. их уже знали в Афинах так хорошо, что сложилось устойчивое представление об их обличье.
Писатель выводил их в комедии, а зритель – легко узнавал. Возможно, они попали в Афины из Египта. Военная колония евреев на острове Элефантина, ныне Асуан, была основана в VI в. до н. э. Солдаты охраняли границу с Нубией. Колония пользовалась религиозной автономией: на острове был храм Яхве и, если не лгут папирусы, даже храм Его жены. В 410 г. до н. э. храмы были разрушены по требованию жрецов местного бога Хнума (имевшего образ барана, а иудеи приносили в жертву этих животных), население рассеялось, но в 425 году городок еще стоял на месте. Можно думать, что не все египетские евреи жили на Элефантине и что служба в наемных войсках была для них одним из обычных занятий.
Разумеется, комедия не высказывает к евреям никакого особенного отношения. Для Аристофана чужестранец забавен лишь теми признаками, которые можно театрально разыграть, в данном случае это богатство при невзрачном обличье и факт обрезания. И старичок в рембрандтовских красках, и подозрительные наемники, шествующие строем, вроде мольеровских клистироносцев, суть маски, а не лица.
Иное у Катулла. Поэт обращался только к тем, к кому имел сам сильное расположение или отвращение. Среди них – оставляя в стороне богов – Гай Юлий Цезарь («постельный всезнайка»), народный трибун Клодий Пульхр («красавчик»), родная сестра трибуна Клодия – Лесбия («горячо любимая», но в иных стихах – «ходячий бардак»), претор Ноний («водянка»), жена Помпея Великого (с эпитетом о ста двух частях), претор Марк Келий Руф («вонючий козел») – самые знаменитые политические деятели, ораторы, литераторы: Кекилий, Кинна, Кальв, Корнелий Непот, Цицерон, Геллий. Незначительные лица если и появляются в стихах Катулла, то по совершенно особым причинам. Кем же мог быть этот Аррий?
Через два года после того, как Симон, брат Иуды Маккавея, заключил союз с Римом, в 139 г. до н. э., иудеи были впервые изгнаны из Города – за порчу нравов. (Историки полагают, что под «порчей нравов» подразумевалась миссионерская деятельность). Евреям было приказано «удалиться к себе». Время от времени такие указы издавали относительно разных групп: магов, жрецов Изиды, греческих философов и т. п. Существенно, что уже тогда евреи жили в Риме в большом количестве. Это были неспокойные годы, между Третьей Пунической войной и движением Гракхов. Иудеи если и удалились, то скоро опять вернулись. Во всяком случае, к первому веку н. э. римская община была одной из самых больших в рассеянии. В 50-е гг. до н. э. Аррий мог быть жителем столицы в третьем поколении. Быть может, он тот самый юноша, о котором Цицерон в 58 г. писал: «…Гай Аррий – мой сосед, а теперь уже и домочадец. Не хочет ехать в Рим, но, оставаясь здесь, целыми днями намерен со мной философствовать. А с другой стороны – Себос, этот дружок Катулла. Куда деваться? Вот была бы удача, если бы кто-нибудь теперь же, пока они здесь, купил мою формийскую усадьбу…» и «…Только я написал эти строки, а Себос тут как тут. И охнуть не успел – здравствуйте! – Аррий пришел» (Из писем 41 и 42). Себос – по-видимому, кличка, созвучная словам «сало» и «суббота».
«Аррий» – римское родовое имя. Такие имена часто брали себе клиенты или вольноотпущенники – по именам знатных патронов. Вряд ли наш Аррий был из вольноотпущенников, хотя на это как будто указывает следующая строчка стиха: «…это <Аррия> мать, его авункулус либер…» «Авункулус» – это дядя со стороны матери. «Либер» имеет несколько значений. Первое – «свободный», «свободнорожденный». Поэт, видимо, цитирует собственные слова Аррия, будто бы подчеркивающего, что его дядя, а, следовательно, и мать – «свободнорожденные», а отец, стало быть, – нет, он из рабов, вольноотпущенник. Против такой версии можно привести следующий довод. Катулл опускался до общения с этим сословием только по глубоко личным побуждениям. Из вольноотпущенных могла быть Ипситилла, его приятельница, которой он велел «не запирать дверей», а то, дескать, «сама плащ чинить будешь»; Амеана – «потаскуха с не очень красивым носом»; Талл, владевший ремеслом продажных женщин, – тот, что украл у поэта в бане плащ и сандалии; сами владельцы бани отец и сын Вибеннии, которых – против всякого естества – парили посетители. В этом кругу вряд ли стал бы Катулл обращать внимание на оттенки произношения.
Более вероятен другой смысл слова «либер» – «книга». В латыни отсутствует точный эквивалент еврейского слова «софер» – «книжник». Аррий хотел объяснить, что его дядя – лицо уважаемое, «книжник», и, как мог, пытался произвести «софер» от «либер». Катулл воспользовался двусмысленностью, возникшей от нелатинского словоупотребления. А имя Аррий приобрел, скорее всего, тем же способом, что первосвященники Язон и Менелай, хасмонейские цари Александр и Аристобул, наконец, Агриппа I и Агриппа II – путем простого заимствования.
Не будучи ни божеством, ни государственным мужем, ни веселой девицей, ни грязным банщиком, Аррий мог обратить на себя внимание Катулла, только если их общие интересы касались словесности. На это и указывают последние строки стихотворения. Катулл говорит, что «Ионийская волна» (одно из поэтических клише в те времена, как сейчас «брега Невы» или «кудрявая рябина») в устах Аррия окажется Хионийской, то есть «зияющей».
Перевод стихотворения на русский язык доставил мне немало трудностей. Неверные арамейские звуки «K» и «X» пришлось передать как хриплое «Г» в южной разновидности российского наречия (звонкое «Х»). «Либер» я перевожу как «грамотный», с гортанным «Г», что имеет свои основания: грамотность, в общем, была привилегией людей свободного происхождения. «Либер» может означать и «образованный, как подобает свободному», но это не то, что хотел сказать Аррий – как и в подлиннике. Слова, в которых Аррий делал ошибки, пришлось подобрать по звучанию, а не по значению. Будучи, однако, уверен, что эти несовершенства оставили неприкосновенным общий смысл стиха, я предоставляю перевод на суд читателю.
Итак, перед нами Аррий – первый древнеримский еврейский поэт. Правда, из его стихов до нас дошло чуть меньше полустроки, но изображенное Катуллом состояние стихий на родине Аррия и все, что мы знаем о такой поэзии из последующих эпох, заставляет думать, что в его творчестве заключался известный космический и моральный пафос.
О прочем см. в примечаниях.
491.
ЗВЕРИНЫЙ КРУГ ЛЮБВИ
Сочинение Ришара из Фурниваля
Все люди по естественным причинам желают знания. А поскольку никто не имеет возможности знать все (хотя это «все» имеет возможность стать известным), каждый бывает побуждаем знать что-нибудь, и тогда то, чего не знает один человек, знает другой. И «все» оказывается знаемым таким образом, что оно не известно каждому в особенности, но скорее всем разом. Однако все люди не существуют разом. Иные умирают, и тогда рождаются другие. Наши предки знали то, чего ни один из живущих ныне не смог бы узнать при помощи собственного рассудка, и не было бы оно известно, не будь узнано от древних.
А потому Бог, в своей любви к человечеству желая удовлетворить все его нужды, даровал нам особое свойство ума, именуемое памятью. Эта память имеет две двери: зрение и слух. И к каждой из двух дверей ведет особый ход, а именно: очертание и описание. Очертание служит глазу, описание – уху. Как можно войти в дом памяти, понятно из того, что память, которая хранит сокровища знаний, приобретаемых умом человека посредством рассудка, относится к прошлому как к настоящему. Именно это выполняется очертанием и описанием. Ибо когда рассматривают начертанную историю Трои или иной местности, видят деяния героев прошлого, как будто они происходят сейчас. То же и описание. Когда слушают чтение стиха, услышанные приключения словно бы происходят в настоящем. А поскольку прошлое превращается в настоящее этими двумя – очертанием и описанием, совершенно ясно, что с их помощью можно добраться и до памяти.
И я – чью память Вы, о моя милая желанная прелесть, покинуть не можете: ведь в ней след любви, которую я испытывал к Вам, всегда о ней открыто объявляя, и я не мог бы добиться полного исцеления от этой любви: всегда остался бы след страданья, сколь бы я ни выказывал внешней сдержанности, – желаю вечно жить в Вашей памяти, если такое вообще возможно.
Итак, обе эти вещи я посылаю Вам в одной. Я направляю Вам в данном сочинении и очертание, и описание, так что когда меня не будет с Вами, сочинение это своими изображениями и речью восстановит мой образ теперь уже в Вашей памяти. И я покажу Вам, каким образом это сочинение содержит очертание и описание.
Что оно описывает словами, это понятно, ведь письмо осуществляется для изображения слов и для прочтения. При чтении написанное возвращается в словесную форму. Кроме того, понятно, что оно содержит очертание, ибо ни одна буква не существует, не будучи начертана. А также этому сочинению необходимы картинки, ведь звери и птицы по естественным причинам лучше узнаваемы, когда нарисованы, а не когда описаны.
И еще это сочинение представляет собой военный резерв всего, что я посылал Вам прежде. Подобно королю, который отправляется на войну за пределы своих владений и берет с собой лучших людей, а еще больше оставит для охраны королевства, но увидев, что взятых воинов ему не хватает, призывает всех, оставленных в резерве, так же следует поступить и мне. Ибо если я произносил и посылал Вам много прекрасных слов, но они как до́лжно мне не послужили, придется организовать все средства в резервную силу в этом последнем моем сочинении. Хоть Вы меня и не полюбили, но есть в нем вещи, которые с наслаждением видеть будет глаз, слышать ухо и вспоминать память.
Поскольку же это сочинение и есть мой главный резерв, а равно и последняя надежда из всех, кои я в состоянии изобрести, мне приходится говорить более сильной речью, нежели прежде, как оно следует из природы Петуха.
Ибо чем ближе к вечерним сумеркам или к рассвету свою ночную песнь поет Петух, тем это происходит чаще. А чем ближе к полуночи, тем слышнее его голос, который с каждым разом все более усиливается. Ведь сумерки и рассвет, представляющие смешение ночи и дня, обозначают такую любовь, в которой нет ни полной веры, ни полного отчаянья. Любовь в полном отчаяньи представлена полуночью. Потому, ибо нет у меня земной надежды на Ваше будущее благорасположение, любовь моя на полночь и похожа. Когда надежда у меня была, это напоминало сумерки. Тогда я и пел почаще, а сейчас я должен бы петь громко.
Причина, по которой голос отчаявшегося громок, обнаруживается, я думаю, в свойствах зверя, влагающего все свои силы во ржание, отвратительные звуки коего всякого устрашат. Зверь этот Дикий Осел. Ибо природа его такова, что он особенно не вопит, пока не изголодается, но если он при этом пищи для насыщения найти не сможет, то принимается истошно ржать, разрываясь на части. С тем и мне следует, обнаружив, что нет у Вас милосердия, совершить более великое усилие, нежели когда-либо прежде, и не с громким пением, но с могучей всепроникающей речью. Я вынужден был отказаться от пения и сообщу, по какой причине.
Ведь Волк и свойства его таковы, что если человек его увидит первым, тут же утратит этот хищник всю свою силу и отвагу. Если же Волк первым человека увидит, то потеряет тот человек голос и станет безгласным. То же бывает и в любви между мужчиной и женщиной. Ибо когда между ними любовь и мужчина узнает первым прямо от дамы, что она его любит, а также если он сможет ее осведомить о том, что он это знает, то с этого мига теряет она отвагу и отказать ему уже не способна. Но поскольку я обуздать себя не мог и не удержался от предъявления Вам моего сердца прежде, чем узнал что-либо о Вашем, Вы от меня увернулись. Я сам слышал, как Вы об этом однажды сказали. И поскольку меня таким образом «видели первым», я должен был в итоге, сообразно с природою Волка, утратить голос. Это одна из причин, почему данное сочинение не в стихах, но написано обычной речью.
Следующая причина того же обнаруживается в Сверчке, который так ради меня постарался. Вы же знаете, что это несчастное создание настолько пренебрегает пищей и поисками ее и так восхищено бывает пением, что с песнею умирает. Я ему не последую, ибо пение послужило мне так мало и столь плохо, что доверить себя песне означало бы для меня предаться саморазрушению, и песня бы меня не спасла.
Более того, я обнаружил, что в час, который я посвящал пению и сочинял лучшие стихи, дела мои обстояли наихудшим образом, как оно бывает с Лебедем. Ведь есть страна, где Лебедь поет так вольно и легко, что может даже подпевать арфе (вроде барабанщика, который умеет подыграть флейте), особенно в течение года, когда ему предстоит умереть. И, услыхав широкие напевы, говорят: этот Лебедь в нынешнем году умрет, – как и о ребенке, обнаруживающем особый блеск, приходится слышать, что он в этом мире проживет недолго.
И вот, говорю я Вам, опасаясь погибнуть как Лебедь – в миг моего прекрасного пения, и как Сверчок – когда я пою всего привольней, я откинул искусство песни при построении этого моего резерва и отправляю его Вам в виде некоего полемического рассуждения. Ибо с того времени как Волк увидел меня первым, то есть когда я уразумел, что люблю Вас, прежде чем понял, какая судьба моей любви уготована, мне было предназначено утратить голос. Увы! Как часто я каялся, что обратился к Вам с мольбой и утратил сладостное общение. Если бы я мог действовать как Пес, который, изрыгнув съеденное, возвращается к своей блевотине и опять ее пожирает! Я с наслаждением сотни раз сожрал бы мое просочившееся сквозь зубы ходатайство!
И не изумляйтесь, что я уравниваю любовь дамы и волчьи качества. У Волка много других свойств, где это сходство обнаруживается еще ясней. Одно из них, что шея его крайне жестка, и обернуться лишь головой, не повернувшись всем телом, Волк не умеет. Второе его качество, что он никогда не охотится близ логова, но только в отдалении. А третье, что, с крайней хитростью осторожно проходя в овчарню, он казнит собственные свои ноги, их злобно кусая, если какой сучок под ними хрустнет. Все эти три качества можно обнаружить во влюбленной женщине. Ибо не может она отдаться иначе как всем телом. Это совпадает с первым свойством. А в соответствии со вторым, когда случается ей полюбить мужчину, то любит она его с беспредельной страстью лишь если он в отдалении, когда же он здесь, рядом, никакого видимого знака любви она не покажет. Что же касается третьего свойства, если она столь неосмотрительна в словах, что мужчина начинает сознавать ее любовь, ей известно, как словами же прикрыть и загладить то, что она слишком далеко зашла, точно так же как Волк воздает собственным лапам своей же пастью.
И женщина очень хочет знать о другой даме то́, что она менее всего желает, чтоб было известно о ней самой, и она очень хорошо умеет обороняться от мужчины, который ее, она полагает, любит. В этом похож на нее Змей Вывер. Природа его такова, что он пугается и в страхе уползает, увидев человека голым, но чувствует лишь презрение и нападает, когда тот одет. Вот точно так действовали со мною и Вы, прелесть моя милая и желанная. Ибо, встретившись, я видел Вас в добром расположении и немного застенчивой, словно Вы ощущали известный страх передо мной ввиду нового знакомства. Но, узнав о моей любви, Вы стали заносчивы, а против меня прибегали даже к ядовитым нападкам.
Новый знакомец – гол, а влюбленный – вроде одетого. Ведь человек рождается голым, а потом подрастает и одевается. Так что при первом знакомстве он наг и не защищен, потому и решается полностью предать даме свое сердце. Но позднее, когда уже влюблен, он так закутан, что выпутаться и скрыться не может. Он весь обмотан тканью и не решается говорить о заветных своих думах, от ругани он в вечном страхе. Он пойман, как обутая Макака. У обезьян ведь есть свойство подражать увиденному. А умный охотник, желая поймать Макаку хитростью, выбирает место, где та его может видеть, и начинает разуваться и обуваться. Потом он уходит, оставив пару сапог для Макаки, и прячется. Приходит Макака и повторяет действия охотника. Она берет сапоги и обувает их к своему же несчастью, ибо не успеет она разуться, а ловец выскочил и ее схватил. Ведь обутая Макака не может бежать, карабкаться, взбираться на дерево, вот она и поймана.
Этот пример явственно подтверждает, что человек, пока он гол и бос, похож на того, кто еще не любит, а обутый и одетый – на влюбленного. Таким образом подтверждается урок Змея Вывера, и на этих двух примерах я вижу ясно, из-за чего Вы перестали быть милы со мной, узнав, что я в Вас влюблен: Макаку не схватишь, пока она не обута, а Вывер нападает лишь на одетого. Все же, сдается мне, следовало бы Вам поступить противоположным образом. Вы должны были лучше обращаться со мной, когда я облачился в любовь к Вам, нежели когда я был гол. Ведь такова природа Ворона, который, пока птенцы его не оперены, даже не глядит на них и не кормит, ибо они не черны и на него не похожи. Они только пьют росу, пока не покроются перьями, как их родитель. Вот как Вам следовало бы поступать, прелесть моя милая и желанная: когда я был наг и Вас не любил, Вы не должны были печься обо мне, когда же я оделся в любовь и мог носить щит с вашим гербом, Вам нужно было бы меня холить и лелеять как младенца. В любви лучше, когда одолевает природа Ворона, а не Вывера и Макаки.
Ведь у Ворона есть еще одно качество, более всех прочих напоминающее о свойствах любви. Когда Ворон находит труп, он сперва выклюет ему глаза и через глаза достигает мозгов. Чем больше там мозгов, тем ему легче их извлечь. Так же поступает любовь. Ибо при первых свиданиях мужчину ловят посредством глаз, и никогда не уловила бы его любовь, если бы он на нее не глядел. Ибо любовь действует как Лев. Если человек идет мимо и смотрит, как Лев пожирает добычу, зверь в силу необходимости будет опасаться его лица и взора, ибо созданный по образу и подобию Владыки Мира несет человеческий лик печать господства. Однако Лев храбрый зверь, он стыдится собственного страха и нападает на человека, едва тот на него глянет. Но человек может хоть сто раз пройти мимо Льва, и он не тронется с места, пока не обратит человек на него взора. Вот потому я и говорю, что любовь похожа на Льва: ведь любовь не нападает, пока человек на нее не поглядит.
