bannerbannerbanner
Дочь того самого Джойса

Аннабел Эббс
Дочь того самого Джойса

Полная версия

– Лючия – изумительная гимнастка, не так ли, дорогая? – Она незаметно ткнула меня в спину, словно актрису, что забыла свою реплику и срочно нуждалась в подсказке. – В сущности, она и была гимнасткой до того, как сделалась танцовщицей. А вдобавок она умеет петь и играть на фортепиано, и к тому же рисовать! Ну скажи же, Лючия!

– Лючия обладает столь многочисленными талантами, что для всех нас остается загадкой, почему своим поприщем она выбрала именно танцы. – Джорджо взглянул на меня и улыбнулся, словно гордый родитель. Мне показалось, что он даже раздул грудь.

Мистер Беккет перевел взгляд на меня, и его глаза снова заблестели. Я покраснела еще больше и смущенно покачала головой.

– И еще всем известно, что она – муза мистера Джойса, правда, Джорджо? – Киттен повернулась к Джорджо и оживленно закивала, ожидая подтверждения. Но он заметил кого-то в баре и махал ему или ей рукой и ничего не ответил.

– Воображаю. Из вас выйдет прекрасная муза, – пробормотал мистер Беккет, не отрываясь от моего лица, будто я – необыкновенная, экзотическая бабочка, которую он только что неожиданно поймал и теперь не знает, что с ней делать.

– Однако пришло время ознакомить вас со всеми радостями Монмартра, мистер Беккет. А вы, пташки, разлетайтесь по домам. Скажи матери, что я буду поздно, Лючия. – Джорджо бросил окурок на пол и раздавил его каблуком своей сияющей туфли.

– А нельзя ли нам пойти с вами? – В животе у меня похолодело, а во рту появился кислый привкус. Раньше Джорджо никогда не избавлялся от меня так бесцеремонно. Мне вдруг показалось, что тесная связь между нами, не ослабевавшая много лет, трещит, как кусок старой, обтрепавшейся по краям ткани, который пытаются растянуть. Неужели я слишком увлеклась своими танцами и пропустила перемены, произошедшие в Джорджо?

– Мать и отец этого не одобрят. – Он швырнул на барную стойку пачку пятифранковых купюр, так легко и небрежно, что мой желудок снова сжался. Как это было не похоже на те времена, когда мы искали случайно завалявшиеся монеты в карманах друг друга, тщательно пересчитывая наши «богатства» и полируя до блеска каждую находку! И старались не смотреть на нахмуренные лица официантов, которым мы не могли оставить на чай!

Но тут мистер Беккет наклонился ко мне и поцеловал сначала в одну щеку, а потом в другую. И когда он отстранился, на его губах играла такая мальчишеская триумфальная улыбка, что я мгновенно забыла о Джорджо.

– Боже, мистер Беккет. – Киттен вышла вперед и подставила ему лицо. – Вы теперь точно парижский джентльмен. Бьюсь об заклад, в Ирландии такого не делают.

Целуя Киттен, мистер Беккет не отрывал глаз от меня, и мое сердце забилось так громко, что я торопливо отвела взгляд, в страхе, что этот оглушительный стук как-то в нем отразится.

– Увидимся завтра, Лючия, – тихо произнес он, когда мы с Киттен надевали пальто и шляпы. – Может быть, вы расскажете мне больше о том танце, над которым сейчас работаете? «Я даровал ей тысячи имен, стихи о ней слагая в упоенье…»[6]

– О-о… – вспыхнула я. – Да… Ките. До завтра.

Пока мы с Киттен, рука об руку, шли к остановке трамвая, она не переставая говорила о том, как весь вечер смотрел на меня мистер Беккет.

– Почему ты не сказала, как ты замечательна и талантлива, дорогая? Право, ты была слишком скромна! – Она сокрушенно покачала головой.

– Тебе он показался привлекательным?

– Слишком худой и костлявый, на мой вкус, – засмеялась Киттен. – Знаешь, кого он мне напомнил?

– Римское божество? Лорда Байрона? – Я даже слегка подпрыгнула, представив себе высокие мускулы мистера Беккета, его жилистое тело, его лицо, словно высеченное из мрамора, и зачесанные назад волосы, на которых еще сохранились следы гребенки.

– Он похож на твоего папу! Если бы он переменил очки, отпустил небольшую бородку и одевался более стильно, то его можно было бы принять за твоего родного брата. – Киттен хихикнула, но по ее лицу тут же пробежала тень. – Джорджо сегодня был какой-то странный.

– Да, – согласилась я, вспоминая необычайный блеск его туфель, толстую пачку банкнот, что он оставил у бара, дорогие сигареты и то, как пренебрежительно он от меня отделался. К счастью, в эту секунду на бульвар Монпарнас с грохотом и дребезжанием въехал трамвай, и это избавило меня от необходимости обсуждать странности в поведении Джорджо.

* * *

На следующее утро, когда я уже уходила на урок, в кухне появился Джорджо, зевая и отчаянно моргая. Под глазами у него залегли темные круги.

– Уже убегаешь? – невнятно пробормотал он.

– Да, я опаздываю. Как вам вчера понравилось на Монмартре? – Я сунула в сумку балетные туфли и поспешила к двери. Сотни вопросов вертелись у меня на языке, но времени на разговоры совсем не было.

– Было хорошо. – Джорджо потянулся и зевнул еще раз. – Беккет оттаял после нескольких рюмок. После того как он чуток выпьет, у него открывается превосходное чувство юмора. А это как раз напомнило мне кое о чем, Лючия. – Он замолчал и стал шарить по карманам, ища сигареты. – У тебя завелся поклонник.

Я резко развернулась. Удары моего сердца были похожи на пистолетные выстрелы.

– Кто?

– Больше не могу вымолвить ни слова. – Джорджо воткнул в рот сигарету и снова сунул руку в карман, нащупывая зажигалку. – Черт возьми! Я оставил зажигалку в этом проклятом баре!

– Кто? – настойчиво повторила я.

– Поклонник. Все, что я могу сказать. – Нетвердой походкой он подошел ко мне и шутливо толкнул в плечо. – Лети, а то опоздаешь, Лючия. Кстати, возможно, ты могла бы на обратном пути зайти на Монмартр и забрать мою зажигалку?

Но я уже сбегала по лестнице, на цыпочках перепрыгивая сразу через пять ступенек. Голова моя кружилась, и я была вне себя от волнения. Выскочив на улицу, в яркий, нестерпимо солнечный день, до краев заполненный обещанием всего лучшего на свете, я кружилась и вальсировала всю дорогу до танцевальной студии.

Сентябрь 1934 года

Кюснахт, Цюрих

– О, новое меховое пальто, мисс Джойс? – Доктор Юнг стоит за отполированным письменным столом и оглядывает меня сверху вниз своими глазами ящерицы.

– Баббо его купил. Я потеряла прежнее. – Мои глаза покалывает от слез. Как я могла вести себя так глупо! У баббо полно забот, кроме того, чтобы покупать мне новые пальто. Если его великий труд не будет завершен, это станет только моей виной… только моей виной… Я поднимаю воротник пальто и кутаю подбородок в его податливые складки.

– Вам нет нужды душить себя, мисс Джойс. Вряд ли здесь его унесет ветром. – Доктор проходит через кабинет и закрывает окно, будто всерьез думает, что внезапный порыв ветра может сорвать с меня пальто.

– Его не уносило ветром! – с негодованием возражаю. – Я случайно оставила его в зоопарке. Я смотрела на медведей, вместе с той женщиной, которой вы платите, чтобы она шпионила за мной, и забыла его на скамейке. – Я замолкаю и смотрю в окно, на гладкое, словно зеркало, Цюрихское озеро. Слышатся пронзительные крики чаек и тихое пыхтение парома, подходящего к пристани.

– И как вы ладите с мадам Бейнс? – Доктор Юнг возвращается к столу и берет в руки первые главы моих мемуаров.

– Я знаю, что она – ваша шпионка. И отказываюсь рассказывать ей о своих снах. Но скажите же, что вы думаете о моей истории? Вам понравилось? – Я нервно играю с пуговицами пальто, засовывая их в петли и снова освобождая, одну за другой.

Доктор Юнг кивает.

– Я ожидал, что это будет больше похоже на работы вашего отца.

Я оставляю пуговицы, встаю и выпрямляю спину, стараясь выглядеть как можно выше.

– Должно быть, мне стоит принять это как комплимент – ведь мы все знаем, что вы думаете о книгах баббо. – Мой тон холоден как лед, потому что я помню, как уязвлен был баббо, когда доктор Юнг публично назвал «Улисс» холодным произведением, бесчувственным и скучным, как солитер. Да-да, именно это слово он употребил. – Значит, мои мемуары не напоминают вам солитер?

Он молча листает страницы, иногда кивая и шумно втягивая носом воздух.

– Где вы родились, мисс Джойс?

– Я вам уже говорила. В больнице для бедных в Италии. Баббо тоже там был. Вы не хотите ничего спросить о том, что я написала?

– Ваш отец наблюдал за родами? – Доктор приподнимает брови.

– Разумеется, нет! Он был очень болен и сам лежал в другой палате. Мама рассказывала, что тогда он едва не умер.

Доктор достает из кармана платок и промокает нос, однако безуспешно.

– Вы знали, что мать очень долго не кормила вас грудью или, возможно, вообще не кормила?

Я пожимаю плечами:

– И что с того?

– Но она кормила вашего брата. Почти до тех пор, пока не родились вы. Ваш отец написал это в отчете, который я попросил его составить. Вы испытываете какие-нибудь чувства по этому поводу, мисс Джойс?

– Джорджо всегда получал все – так у нас было заведено. Мать боготворит его. А баббо боготворит меня. – Я снова пожимаю плечами. Почему доктор Юнг все время говорит о моем детстве? – Моя история, – напоминаю я. – У вас нет никаких вопросов?

– Меня очень привлекло упоминание о ваших ясновидческих способностях. – Он постукивает пальцем по рукописи. – Не могли бы вы рассказать мне об этом подробнее? Были ли другие случаи, когда вы могли предвидеть будущее? И можете ли вы видеть его сейчас?

Я молчу и думаю, отвечать ли мне на его вопросы или нет. Но потом меня вдруг поражает мысль, что у меня ничего не осталось. Только мои тайны. А он слишком хочет их узнать. Он чересчур жаден.

– Вы должны дождаться следующей части. Но не ждите, что ваша шпионка вам что-нибудь поведает. Я буду предельно осторожна, чтобы ничем не выдать своих тайн.

 

Я не признаюсь ему, что все обретает смысл, лишь когда я пишу это на бумаге, заворачиваю мысли и воспоминания в слова, словно обматываю их пряжей. Я встаю и подхожу к окну, держа голову и плечи очень прямо. Чрезмерно ухоженный, вылизанный сад доктора Юнга выходит на озеро, где свободно плавают дикие утки и лебеди, оставляя на воде расходящиеся следы. Наверху в небе носятся чайки – то парят и кружат, то резко ныряют вниз.

– Я больше не хочу быть узницей, – говорю я и поворачиваюсь к доктору. – Я нужна баббо. От меня зависит будущее литературы.

Мне снова вспоминаются медведи в зоопарке. Как они кругами ковыляют по клетке, вялые, потерявшие всякую надежду.

– Вы делаете огромные успехи, мисс Джойс, но это только начало. Мадам Бейнс считает, что вы менее дезориентированы, чем мы думали вначале. И часто, по ее словам, вы мыслите вполне ясно и здраво. Да и чтобы написать все это… – он на секунду умолкает, берет мою рукопись и делает размашистый жест, – вы должны были находиться в здравом уме и ясной памяти.

– Когда я начинаю писать, вспоминаю все. Темнота отступает, растворяется, и я вижу прошлое так, будто это случилось вчера.

Я начинаю расхаживать по комнате. Как же мне надоело сидеть – в кабинетах врачей и больничных палатах, в машинах и на скамейках, на кроватях и смотровых столах! И как же мне хочется снова двигаться и танцевать! Почему никто не может этого понять?

– Пожалуйста, сядьте, – резко и напряженно произносит доктор Юнг.

– Мой отец говорил вам, как я ненавижу врачей?

Я продолжаю ходить по кабинету, огибая доктора, разглядывая его со всех сторон, под каждым углом. Если великий доктор Юнг может ходить по комнате и рассматривать и изучать меня, словно мертвую бабочку под стеклом микроскопа, почему я не могу сделать то же самое по отношению к нему?

– Да, говорил. Как складываются ваши взаимоотношения с доктором Негели?

– Он взял у меня столько крови… должно быть, во мне больше ничего не осталось. Он говорит, что у меня повышенные лейкоциты – слишком большое содержание белых кровяных телец. И проверяет меня на наличие… – Я не желаю произносить это слово. Ни при докторе Юнге. Ни при ком-либо другом.

– Наличие чего, мисс Джойс? – Голос доктора становится мягче, он откидывается назад в своем кресле, так что его живот выпирает из-под жилета, словно воздушный шарик. – Вы забываете о том, что я могу спросить об этом доктора Негели лично. Это очень просто. – Он чихает и снова вытирает нос.

– Я не собираюсь вам говорить! – Я падаю в кресло, плотно-плотно закутываюсь в пальто и горблюсь. Несомненно, сейчас опять начнутся все эти старые вопросы про меня и баббо и про спальни, в которых мы вместе спали. Но нет. Вместо этого доктор Юнг спрашивает меня, удобно ли мне в частном санатории доктора Брюннера.

– Там все как здесь. – Я обвожу кабинет рукой – белые стены, отделанные панелями красного дерева, рисунки в восточном стиле, изображения мандалы на каминной полке. – Очень буржуазно, – презрительно добавляю я.

– Вам здесь нехорошо? Неприятно?

– Да. Только когда я смотрю в окно… – Я не могу объяснить, как отталкивают меня эта роскошная мягкая мебель, купленная за большие деньги, как пугает толстый бархат портьер и натертый паркет пола – я чувствую себя чужой, незваной гостьей, как все это напоминает мне одну парижскую квартиру, которую мне бы очень хотелось забыть.

– Мисс Джойс… – Доктор Юнг так громко сморкается, что я слышу отвратительное бурление у него в носу. – Вам двадцать семь лет, и вы никогда не жили в отрыве от своей семьи. Даже здесь, когда вы находитесь в санатории с мадам Бейнс, я не могу полностью отделить вас от отца. Несмотря на мои строгие инструкции, он отказывается покидать Швейцарию. – Он делает паузу и тщательно рассматривает содержимое носового платка, будто там может прятаться баббо. – Почему вы никогда не имели собственного жилья?

Я смотрю в окно.

– Раньше я любила представлять себя мисс Стеллой Стейн. Воображала, как она просыпается каждое утро, как надевает свое зеленое бархатное пальто и шляпу с оранжевыми перьями. И никто не диктует ей, что носить и в какое время приходить домой.

– Продолжайте, – говорит доктор, и его бездонные глаза словно удерживают меня в луче света.

– Мои подруги ходили в ночные клубы и заводили любовников. Я же ходила ужинать с родителями. И однажды я спросила баббо, можно ли мне переехать. Сказала, что мама меня ненавидит.

Я закрываю глаза и вызываю в памяти этот день. Я еще слышу, как покашливает и сопит доктор, но уже через несколько секунд та сцена предстает передо мной, как наяву. Кабинет баббо, везде книги, газеты, журналы, книжки комиксов, художественные альбомы, энциклопедии, карты, словари… разбросаны по полу, стоят у стен, едва не падают с полок. Баббо, сгорбившийся за письменным столом. Полная тишина – слышен только скрип его ручки. И я вытягиваю шею и изгибаюсь, готовясь танцевать.

– Баббо?

– Да?

– Я хочу съехать отсюда. Хочу жить в своей квартире. Как мои друзья и подруги. – Я отвела назад плечо, сначала правое, потом левое. – Мне почти двадцать один!

– Я знаю, Лючия. Ты просила нас об этом много раз, и мы всегда отвечали тебе «нет». – Баббо положил ручку, и краем глаза я заметила, что он наблюдает за мной.

– Но почему нет? Я – единственная танцовщица, которая живет с родителями, кроме Киттен. – Я откинулась назад и медленно выгнула спину, пока моя голова не оказалась между коленями.

– Петлями парят они, переплетаясь со светом… соединяясь и сливаясь, смыкая веки и стремясь в парении к свету. Как это звучит?

– Мама меня ненавидит, Джорджо вечно поет в своем хоре, а ты всегда пишешь. – Я уперлась ладонями в пол и почувствовала, как напряглась задняя поверхность бедер. Потом немного развела колени и взглянула на баббо снизу вверх. Он смотрел на меня, склонив голову к плечу, с непроницаемым выражением лица.

– Бойкий, быстрый, ловкий, гладкий, ладный, складный бегун-бегунок… понравится им это, Лючия? Понравится ли такое этим филистимлянам, что посмеиваются надо мной, копируют и уродуют мои работы? – Он вздохнул и вернулся к своим бумагам.

– Я хочу жить своей собственной жизнью. Хочу быть более независимой! – Я разогнулась и встала. Затем запрокинула голову, так что мои глаза видели только потолок, некогда белый, но теперь тускло-бежевый от табачного дыма.

Баббо остановил на мне взгляд своих воспаленных, в розоватых прожилках глаз.

– Как ты по-кошачьи грациозна в этой позе… кис-кис, кисуля, котишка-воришка…

– К тебе это не имеет никакого отношения, баббо. Я буду очень часто к тебе приходить, ты же знаешь, – сказала я, не отрывая глаз от потолка.

– В Ирландии хорошие девочки не живут одни, сами по себе. Они остаются под крылом у мамочки, пока не выйдут замуж. – Ручка снова заскрипела по бумаге.

– При чем здесь вообще Ирландия? Вечно Ирландия! Это Париж! И если в Ирландии так прекрасно, почему вы с мамой сбежали и поженились в Италии, а не в Дублине?

– С меня довольно твоей язвительности. Мне нужно продолжить работу. Сбегай и отправь для меня эти письма. Бери-беги быстрей-шустрей.

Я медленно опустила голову. Приятно было чувствовать гибкость и послушность своих членов, но разговор с баббо привел меня в состояние нешуточного раздражения. Нужно было попросить маму. Она не хочет, чтобы я путалась у нее под ногами. Мои танцы всегда ей мешают и кажутся некрасивыми и не очень приличными. А когда она замечает, как смотрит на меня баббо, то прищуривает глаза, и у нее делается очень неприятное, холодное лицо. Да, мама бы согласилась.

Баббо опять положил ручку и задумчиво взглянул на меня.

– Возможно, если бы кто-то жил с тобой… – Он говорил очень медленно, как будто мысль еще только формировалась в его голове.

– Кто мог бы жить со мной? Ты хочешь сказать, мы могли бы делить квартиру с Киттен или Стеллой Стейн? – Я старалась не выдать своего волнения.

– Нет, я хочу сказать совсем другое. Кто-то, кто был бы тебе как… мать.

– Мать? Мне не нужна мать. В моем возрасте я уже сама могу быть матерью!

– Я думаю о… – Он замолчал и еще раз неуверенно взглянул на меня, как будто решая, продолжать или нет, а затем быстро и твердо качнул головой. – Беги и отправь письма, Лючия. Будь так добра.

– Только если скажешь, о ком ты подумал.

– Я подумал – может, попросить об этом твою тетю Эйлин? – сказал он, внимательно наблюдая за моей реакцией.

– Я бы с радостью пожила с тетей Эйлин, но как же ее дети?

– Я бы платил ей за то, чтобы она жила с тобой. Несомненно, деньги ей нужны. – Баббо погладил свою козлиную бородку и уткнулся в бумаги.

– Ее дети тоже могли бы переехать в Париж, – предложила я. – В конце концов, они мои двоюродные братья и сестры.

– О нет, – быстро возразил он. – Таких расходов я себе позволить не могу. Но мне хватит средств, чтобы поместить их в пансион в Ирландии. Стало быть, я спрошу ее, когда она приедет на следующей неделе. – Его тощая рука с огромным перстнем потянулась к письмам. – Лючия, прошу тебя, иди и отправь уже письма. И поторопись. Возвращайся скорее назад – мне нужно, чтобы ты для меня потанцевала.

Я открываю глаза и моргаю, ослепленная, ничего не понимающая. Слабый запах озерных водорослей напоминает мне, что я не в Париже и я не собираюсь танцевать для баббо. Я в кабинете доктора Юнга, за мной наблюдают, меня допрашивают, а потом я вернусь с медсестрой-шпионкой в санаторий с решетками на окнах.

– Так что же в итоге произошло? – Доктор кивает и одобрительно улыбается, словно я несмышленое дитя, которое чем-то его порадовало.

– Она согласилась, но семья баббо в Ирландии очень рассердилась и заставила ее вернуться, чтобы она заботилась о собственных детях. Видите ли, они были еще совсем маленькими, к тому же ее муж только что застрелился. – Я говорю все тише и тише и вскоре замолкаю совсем.

Доктор Юнг хмурит лоб и подпирает ладонью подбородок.

– Ваш отец попросил свою сестру присматривать за вами, молодой дамой двадцати одного года, и оставить своих недавно осиротевших детей в пансионе? Я правильно вас понимаю, мисс Джойс?

Я киваю, и слова вдруг начинают литься из меня потоком, обильным и неуправляемым.

– Мой дядя застрелился, пока тетя Эйлин гостила у нас. Баббо получил телеграмму, но ничего ей не сказал… он повел ее смотреть достопримечательности. Когда она вернулась домой в Триест, дядю уже похоронили. Она не поверила, что он покончил жизнь самоубийством, и настояла на том, чтобы тело выкопали. – Мне кажется, что пластины моего черепа сдвигаются и скрежещут, соприкасаясь друг с другом. В горле у меня посвистывает. Зачем я вытаскиваю из себя это воспоминание?

– Это был единственный раз, когда вы попытались оставить семью?

Я сижу молча и неподвижно. Лишь мои пальцы выдергивают из нового пальто тонкие пучочки лисьего меха. Как легко это делать… скоро мое пальто облысеет, станет голым, как макушка старика.

– Ваши родители обращались с вами как с ребенком, потому что вы вели себя по-детски?

– Я была нужна баббо дома. Он зависел от меня. Вы не понимаете!

– Потому что он был почти слеп? Ему нужно было, чтобы вы выполняли для него разные поручения, так, мисс Джойс? Относить письма на почту, забирать книги из библиотеки? – Доктор Юнг встает, отталкивает кресло и приближается ко мне.

Я яростно мотаю головой:

– Я была его музой! Он нуждался во мне для вдохновения! Вы не понимаете!

– Откуда вам это известно? – Он нависает надо мной, раскачиваясь и шмыгая носом.

– Это все знали! Люди говорили об этом в барах на Монпарнасе. Он всегда наблюдал за мной, не сводил с меня глаз. Вот подождите, выйдет его книга. Вы найдете меня там на каждой странице!

В голове у меня стучит, выдернутые лисьи волоски под шубой прилипают к влажной от пота коже. Что, если я не права? Что, если меня нет в книге? Что, если на самом деле он смотрел на меня не ради вдохновения, а из-за чего-то… отвратительного и развратного? Я пытаюсь встать. Мне нужен воздух, кислород. Доктор вдруг увеличился в размерах, раздулся, заполнил собой весь кабинет и оттеснил меня в угол. Он вот-вот раздавит меня, я не могу дышать.

– Я вызову медсестру, и она сопроводит вас обратно в санаторий. – Доктор аккуратно направляет меня к двери и добавляет: – Сегодня у меня ужинает доктор Негели. И я не забуду спросить его о результатах вашего анализа крови, мисс Джойс.

Доктор Негели. Ужинает у меня. Анализ крови. Его слова перекатываются у меня в голове, как камни, и внезапно меня охватывает порыв гнева. Легкие наполняются синим ледяным горным воздухом, а глаза заволакивает кровью.

 

Я резко разворачиваюсь на каблуках. От ярости мой голос звучит выше и громче:

– В таком случае я сообщу вам сама! Я не потерплю, чтобы вы сплетничали обо мне за своим швейцарским сыром!

Доктор Юнг слегка приобнимает меня, открывает дверь и подталкивает меня наружу. Где-то беспрестанно лает собака, и ее лай рикошетом отдается внутри моего черепа.

– Неужели у меня не может быть секретов? Ничего личного? Ничего моего – только моего! – Я поворачиваюсь к доктору спиной. Мне стыдно, что я так неожиданно поддалась бешенству. Воспоминания о смирительной рубашке еще так свежи… они режут, словно нож. Я больше никогда не окажусь в смирительной рубашке! Никогда…

– Конечно, есть вероятность, что доктор Негели мне ничего не скажет, – успокаивающим тоном произносит доктор Юнг, но я-то знаю, что он лжет. Просто старается меня утихомирить.

– Я скажу вам сама!

– Прекрасная мысль. – Он гладит меня по руке, как будто треплет собаку по шее.

– Сифилис! – Я выплевываю ненавистное слово и делаю глубокий вдох. В просторном холле с огромными окнами, из которых открывается вид на холмы, доктор уменьшается, и я снова обретаю возможность дышать. – Он проверяет мою кровь на сифилис! Они все думают, что у меня сифилис!

– Ив этом случае вы должны продолжать писать мемуары. – Доктор Юнг похлопывает меня по плечу. – И не потеряйте новое пальто, мисс Джойс. Наступает зима, а в это время года в горах очень холодно.

6Дж. Ките. «Ода соловью». Пер. Е. Витковского.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru