bannerbannerbanner
Дочь того самого Джойса

Аннабел Эббс
Дочь того самого Джойса

Полная версия

* * *

Оформление художника Я. Л. Галеевой

© Annabel Abbs 2016

© Перевод и издание на русском языке «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление «Центрполиграф», 2018

Дочь того самого Джойса
роман

Существуют грехи или (назовем их так, как называет их мир) дурные воспоминания, которые человек стремится забыть, запрятать в самые дальние тайники души, – однако, скрываясь там, они ожидают своего часа.

Джеймс Джойс. Улисс. 1922 г.

Сентябрь 1934 года

Кюснахт, Цюрих

Я стою на палубе и смотрю, как за кормой кипит белая пена. Цюрих медленно исчезает за горизонтом, и я жду, когда же передо мной появится Кюснахт. Ветер стряхивает с деревьев сухие, скрученные листья. Воздух холодный и промозглый, над озером стоит тонкий запах разложения.

Я хожу к нему уже три недели. Мы встречаемся в его старом, требующем ремонта, каком-то квадратном доме в Кюснахте. Три раза в неделю я приезжаю на сеансы на пароме. И за все это время я не сказала ни слова. Но сегодня что-то, кажется, изменилось. Я осознаю, что новое, незнакомое прежде чувство будто ворочается внутри меня, и мое молчание начинает меня угнетать.

Все озеро залито осенним солнцем. У самой поверхности резвятся маленькие рыбки, выпрыгивают из воды, совершают пируэты, и их полосатые спинки блестят, словно крошечные звезды, упавшие с небес. Я смотрю на них, и странное ощущение зарождается где-то в подошвах ног, пробирается выше, к щиколоткам, охватывает икры. Пробегает по спине. Я невольно начинаю покачивать бедрами и постукивать пальцами о поручни, отбивая ритм. Как будто мое тело, скучное, ничем не примечательное тело, снова хочет стать красивым, превратиться в предмет всеобщего поклонения.

Сегодня я заговорю. Я отвечу на все его утомительные вопросы. И скажу, что снова хочу танцевать. Да. Мне нужно, необходимо опять танцевать…

* * *

Доктор Юнг складывает пальцы домиком. Их кончики касаются его аккуратно подстриженных усов.

– До восемнадцати лет вы спали в одной комнате с отцом. Как вы переодевались? – Его глаза похожи на маленькие кружки, излучающие свет. Он не сводит взгляда с моего лица.

– Я спала в одежде, – смущенно отвечаю я, зная, что за вопросы последуют дальше. И меня от них тошнит. А еще они до смерти мне надоели.

– Почему вы не раздевались?

Его слова повисают в воздухе. Я плотнее закутываюсь в свое кротовое пальто. Маленькая настойчивая горничная все пыталась отобрать его у меня в прихожей. Повторяла, что в кабинете у доктора очень тепло, она сама разожгла камин.

– Крысы ведь не переодеваются на ночь, не так ли?

– Крысы? – Доктор Юнг резко поднимается с кресла и начинает расхаживать по комнате. – Я рад, что вы наконец-то решили заговорить, мисс Джойс, но объясните, что вы имеете в виду.

– Мы жили в самых разных местах. Наверное, их были сотни… комнаты… квартиры… В Италии, в Швейцарии, в Париже. – Я уже чувствую, что от слов у меня вяжет во рту. Мне хочется стиснуть зубы и замолчать. С меня хватит этих бесед, этих бесконечных вопросов. Но я быстро провожу языком по верхней губе и заставляю себя продолжать: – Когда состоятельные люди – покровители отца – стали давать нам деньги, мы перебрались на Робьяк-сквер. До этого мой брат Джорджо всегда называл нас «эмигрантскими крысами».

– А ваш отец называл это изгнанием. – Доктор Юнг подходит ближе и склоняется надо мной, так что наши лица находятся на одном уровне. Может быть, он и в самом деле способен заглянуть в мою пустую, разграбленную душу, думаю я. Понять, как меня предали, как отняли у меня все. – Расскажите мне об «Улиссе». Признаюсь вам, я заснул, читая его. – Он снова опускается в кресло, делает какие-то пометки в записной книжке и опять упирается в меня глазами. – Роман, запрещенный за непристойность. Что вы чувствовали, зная, что ваш отец – автор порнографической книги?

За окном облако закрывает солнце.

– «Улисс»… – повторяю я и копаюсь в своей дырявой, будто изъеденной молью памяти, пытаясь отыскать хоть какие-то зацепки. Толстый синий корешок… золотые буквы… мама вырывает из рук… – Моя мать однажды увидела у меня роман и отняла его. Она сказала, что у отца грязное воображение и что мне будет позволено его прочитать, лишь когда я выйду замуж. Замуж! – Я горько усмехаюсь.

– Так вы прочли его?

– Конечно. Это величайшая книга из всех, что когда-либо были написаны. – Я не признаюсь доктору, что и мне тоже сюжет показался скучным, персонажи странными и слишком сложными, я ничего не поняла и так и не добралась до «развратных мест», о которых судачили все вокруг. Вместо этого с моих губ неожиданно срывается вопрос о баббо[1], вопрос, который все еще мучает меня даже по прошествии стольких лет.

– Доктор, мой отец в самом деле сумасшедший извращенец?

Доктор Юнг внимательно смотрит на меня сквозь очки в тонкой золотой оправе. Я вижу, как расширяются его глаза. Он шумно вздыхает и медленно склоняет голову.

– Почему вы спрашиваете меня об этом, мисс Джойс?

Я так тесно стягиваю полы пальто, что оно сдавливает грудную клетку и мне становится трудно дышать.

– Я прочитала это в одной газете, – с трудом выдавливаю я. – Они назвали его сумасшедшим извращенцем. А «Улисс» – похабщиной и самым непристойным романом всех времен. – Мой голос отделяется от тела и живет сам по себе, как будто ни слова, ни звуки, что я произношу, не имеют ко мне никакого отношения.

– Как вы думаете, почему ваш отец выбрал себе в жены горничную? – Доктор подается вперед и сдвигает очки на лоб – он снова внимательно изучает меня.

– Ему не нравятся умные женщины. Так он однажды сказал. – Опять же, я не признаюсь, что точно знаю, почему отец женился на горничной. Есть вещи, о которых не говорят. Особенно с толстыми швейцарцами с часами-луковицей на цепочке, которым платят за час работы, как женщинам легкого поведения. И вообще ни с кем.

Доктор Юнг кивает и задумчиво покусывает ноготь большого пальца. Он постоянно наблюдает за мной, следит за каждым движением, каждой реакцией, пытается влезть мне в душу. Потом берет ручку и записывает что-то в книжку, и я слышу, как перо царапает бумагу. Я поглаживаю мех кротового пальто – такой мягкий, такой успокаивающий. Словно ласкаю маленькую собачку, свернувшуюся у меня на коленях. Лицо мамы уже расплывается перед моим внутренним взором – ее черные брови, похожие на перья ворона, тонкие губы, мягкие щеки, покрытые сеточкой красноватых сосудов.

– Больше не хочу о ней говорить. Она сделала со мной это. – Я три раза постукиваю пальцем по виску.

Доктор бросает писать и застывает в задумчивости. Это длится так долго, что у него начинают подергиваться веки.

– Расскажите о ваших отношениях с отцом. До того, как вы стали спать в одной спальне.

– Он всегда писал. До тех пор, пока не был закончен «Улисс», едва со мной разговаривал. – Я опускаю ресницы и любуюсь своими новыми туфельками из мягчайшей итальянской кожи. И поджимаю пальцы. Нет нужды рассказывать больше. Пока нет…

– Вы сражались за его внимание со множеством людей – как реальных, так и придуманных. – Глаза доктора, яркие, как шутихи, словно впиваются мне в мозг.

– Полагаю, так оно и было.

Я зарываюсь пальцами в мех, играю с ним, провожу рукой против ворса и думаю о своих жадных братьях и сестрах. Обо всех этих персонажах его романов, расхаживающих по Дублину. Да-да, мои жадные братья и сестры. Это они отняли у меня баббо. Я смело выдерживаю взгляд доктора, надеясь, что кажусь дерзкой и уверенной в себе. Но, скрытые под кротовым пальто, на шее у меня выступают капельки пота и струятся вниз, в глубину декольте.

– Для чего я здесь?

Мне нужно отделаться от его бесконечных вопросов. Времени осталось совсем мало. Вещь, над которой работает папа, все еще не закончена. Баббо нужна моя помощь. Я всегда его вдохновляла. И какая польза от меня, заключенной в Швейцарии? Мои стопы слегка подергиваются, взад-вперед, взад-вперед. Это напоминает мне быстрые вдохи и выдохи человека, которого вдруг охватила паника.

– Вы здесь по просьбе вашего отца, мисс Джойс. Но, поскольку до нынешнего дня вы упорно хранили молчание, нам с вами предстоит еще много долгих бесед. Расскажите мне о Джордже – Доктор Юнг переплетает пальцы и выжидающе смотрит на меня.

Джордже. При одном только звуке его имени меня словно омывает теплая волна любви. Десять лет мы с Джордже были нераздельны, как сиамские близнецы. Я смотрю на свои руки, как будто сейчас увижу на них белые следы от его пальцев. Он всегда хватал меня за руки. Оттаскивал от каждой встреченной тощей бродячей кошки с выступающими ребрами, которую мне непременно нужно было взять домой. Поддерживал, когда мы поднимались по крутым улочкам Триеста. Сотни раз не давал мне свалиться прямо под колеса омнибуса. Но никаких следов, конечно, нет. Лишь блестящий, сморщенный, но почти незаметный шрам на большом пальце. Однако я начинаю вспоминать что-то еще. Что-то маячит на задворках памяти. Я замираю, пытаясь задержать уплывающие образы, оживить их. Но ничего не выходит. Я только чувствую, как в затылке зарождается тупая боль. Несколько бесконечно долгих минут я тру виски. Тишина просачивается внутрь меня, водоворотами кружится в ушах, а в мозгу постепенно расцветает боль.

Доктор бросает взгляд на тяжелые золотые часы с цепочкой, что лежат перед ним на столе.

 

– Наше время на сегодня истекло, мисс Джойс. Но я бы хотел, чтобы вы написали мне нечто вроде мемуаров о тех годах, что вы провели на Робьяк-сквер. Вы можете это для меня сделать?

– Для вас? Я полагала, что это лечение разговорами должно помочь мне.

– Это нужно мне для того, чтобы помочь вам. – Он говорит медленно, четко произнося каждое слово, как будто обращается к ребенку или слабоумному. Затем берет со стола часы и со значением смотрит на них. – В следующий раз принесите первую главу.

– Но с чего мне начать?

– Вам теперь двадцать семь? – Доктор кладет часы обратно и загибает мясистые пальцы, что-то подсчитывая. – Вы сказали, что вашим первым возлюбленным был некий мистер Беккет, верно? – Он энергично кивает. – Вот и начните с него. Вы помните, когда впервые его увидели?

– Подождите, – говорю я и закрываю глаза.

Воспоминания приходят ко мне, маленькие кусочки, крохотные детали медленно выступают из темноты. Сначала бледные, совсем слабые. Потом – яркие и резкие. Запах устриц и eau de parfum[2], турецких сигарет и сигарного дыма. Хлопают пробки от шампанского, погромыхивает лед в стальных ведерках, звякают, звякают, бесконечно звякают бокалы. Я помню все: ослепительный свет люстр в ресторане, громкие разговоры, тюрбан на голове Стеллы, похожий на маленькую желтую тыкву, влажное дыхание Эмиля на моей щеке, сияющие глаза баббо, произносящего тост в мою честь, все до единого слова мамы и баббо. О да… все их слова. О рождении, о свадьбе, о моем таланте и будущем, которое меня ожидает. Тогда мне казалось, что жизнь услужливо расстилается под моими ногами, усыпанная розами и золотыми блестками, сверкающая, прекрасная, полная возможностей.

Я открываю глаза. Доктор Юнг уже поднялся и отодвинул кресло. Он стоит возле стола и нетерпеливо постукивает пальцами по кожаной спинке. Словно стрелки его золотых часов отщелкивают секунды.

– Я знаю, с чего мне начать, – говорю я.

Я начну с того момента, когда в моем юном сердце впервые проклюнулись ростки желания и честолюбия, как жадные молодые побеги сорняков, позже заполонившие собой все. Потому что это и было начало. Что бы там ни говорили, это было начало.

Глава 1

Ноябрь 1928 года

Париж

– Два гения в одной семье. Уж не посоперничать ли нам? – Не отрывая глаз от газеты, баббо повернул на пальце перстень с драгоценным камнем. Он внимательно вглядывался в мою фотографию на странице, так, будто никогда не видел меня раньше. – Как же ты прекрасна, mia bella bambina[3]. Твоя мать выглядела точно так же, когда мы с ней сбежали.

– Вот мое любимое место, баббо. – Я вырвала у него из рук газету и, задыхаясь от восторга, зачитала отрывок из отзыва на мой танцевальный дебют: – «Когда она достигнет пика мастерства, Джеймс Джойс, возможно, будет известен прежде всего как отец своей дочери».

– Какое яростное, неукротимое у тебя тщеславие, Лючия. Эта строчка словно выгравирована в моей памяти. Позволь-ка мне. – Высоким, чуть пронзительным голосом он продекламировал: – «Лючия Джойс – истинная дочь своего отца. Она унаследовала от Джеймса Джойса его увлеченность, энергию и – хотя пока нам еще неизвестно, в какой степени, – его гениальность». – Он остановился и двумя пальцами, потемневшими от табака, прикоснулся к только что тщательно набриолиненным волосам. – Твое выступление было поразительным. Такой потрясающий ритм и в то же время эфемерность… Я снова думал о радугах. – Баббо на секунду прикрыл глаза, словно вспоминая минувший вечер, и снова открыл их. – Что еще говорит о моем чаде газета – с чьим авторитетом, несомненно, никто не осмелится поспорить?

– Тут сказано: «Этот дебют сделал ей имя в Театре Елисейских Полей, этом главном храме авангардного танца в Париже. Она танцует дни напролет – репетирует с труппой, занимается хореографией или просто танцует сама для себя. Когда же Лючия не танцует, она придумывает костюмы, разрабатывает цветовые комбинации и эффекты. Вдобавок ко всем своим прочим талантам она говорит не меньше чем на четырех языках – и бегло! – и к тому же обладает весьма выразительной внешностью: это высокая, стройная, невероятно грациозная красавица с каштановыми волосами, уложенными в прическу „боб“, голубыми глазами и чудесной фарфоровой кожей. Мы в восхищении!»

Я швырнула газету на диван и принялась вальсировать по гостиной, ярко, эффектно, экспрессивно. В моих ушах все еще звенели аплодисменты, эйфория пьянила меня. Я подняла руки и закружилась, проносясь мимо столь любимых баббо портретов его предков в золоченых рамах; вокруг сложенных в стопки томов энциклопедии «Британника», которые порой служили табуретами льстецам баббо, когда они собирались, чтобы послушать, как он читает; мимо маминых папоротников в горшках…

– Весь Париж читает про меня, баббо. Про меня! И… – Я остановилась и погрозила ему пальцем. – И тебе стоит поостеречься!

Баббо скрестил ноги и лениво откинулся на спинку кресла, наблюдая за мной. Он всегда наблюдал за мной.

– Сегодня поужинаем в «Мишо». И будем пить за тебя и праздновать твой успех до самого утра, mia bella bambina. Пригласи свою американскую подругу-танцовщицу, пусть она украсит наше общество своим присутствием. А я приглашу мисс Стейн. – Он снова пригладил волосы, на сей раз с озабоченным видом. – И еще, я полагаю, тебе следует позвать того молодого человека, что сочинил музыку.

– Да, я скажу Эмилю… мистеру Фернандесу. – Мое сердце подпрыгнуло, я поднялась на цыпочки и сделала пируэт – один, второй, третий, а потом упала на диван. И тут же взглянула на баббо – заметил ли он, как участился мой пульс, когда он упомянул Эмиля? Но он опять закрыл глаза и играл с усами, прижимая кончики к лицу указательными пальцами. Интересно, мелькнуло у меня в голове, думает ли он сейчас о мисс Стелле Стейн, которая делает иллюстрации к его книге, или прикидывает, помадить ему усы или нет перед тем, как мы отправимся в «Мишо».

– А в газете ничего не написали о композиторе, как, еще раз, ты сказала, его зовут? – Баббо открыл глаза и посмотрел на меня.

Мне показалось, что его зрачки за толстыми стеклами очков плавают, словно черные головастики в кувшине с молоком.

– Эмиль Фернандес, – повторила я.

Услышал ли он особую, нежную интонацию, с которой я произнесла это имя? Работая над моим дебютным выступлением, мы с Эмилем сблизились и стали неравнодушны друг к другу, и я не знала, как отнесется к этому баббо. Когда дело касалось меня, он всегда вел себя так, будто я принадлежу ему, и только ему, и они вместе с мамой принимались втолковывать мне, что принято и что не принято делать в Ирландии. Когда я возражала, что теперь мы в Париже и у каждой здешней танцовщицы сотни любовников, баббо глубоко вздыхал, а мама вполголоса бормотала: «Шлюхи, распутницы, хоть бы унцию стыда имели!»

– Я позвоню мисс Стейн, а ты можешь позвонить мистеру Фернандесу и своей восхитительной подруге, имя которой я все время забываю. – Он поднес руку к шее и аккуратно поправил свой галстук-бабочку.

– Киттен, – напомнила я. И вспомнила сама, что и мама, и баббо почему-то упорно называют ее мисс Нил. – Ну, мисс Нил, ты же знаешь! Как ты мог забыть ее имя? Она моя лучшая подруга вот уже много лет.

– Киттен-котенок, совсем ребенок, была укушена выпью злосчастной и околдована, в цепи закована, бедная детка, котом опасным… – пробормотал баббо и полез в карман вельветового пиджака за сигаретой.

В тишине мы услышали на лестнице тяжелые шаги мамы.

– Думаю, для нашего же с тобой спокойствия нам не стоит постоянно читать твоей матери статью о твоем дебюте. – Он снова замолчал и закрыл глаза. – Это… одна из присущих ей странностей, как тебе известно. – Баббо зажал сигарету губами и зашуршал чем-то в кармане. – А теперь доставь мне удовольствие – еще один последний пируэт, mia bella bambina.

Я быстро сделала тройной пируэт. Мама не любила, когда я танцую в гостиной, и мне не хотелось, чтобы ее воркотня испортила мое прекрасное настроение.

Она вошла в комнату с руками полными пакетов с покупками. Ее грудь высоко вздымалась – она только что преодолела пять лестничных маршей, ведущих к нашей квартире. Баббо открыл глаза, моргнул и сообщил маме, что сегодня мы идем в «Мишо», чтобы устроить небольшой праздник.

– Хочешь сказать, почтовый ящик нынче с утра оказался набит деньгами? – Мама обвела взглядом комнату, чтобы проверить, не перевернула ли я что-нибудь, – такое случалось, когда мы с баббо оставались одни и он просил меня потанцевать для него.

– О нет, мой горный цветок. – Он на мгновение прервался, чтобы закурить сигарету. – Это лучше, чем деньги. За Лючию сегодня пьет весь Париж, и мы тоже хотим поднять за нее бокалы. Так что вечером мы будем праздновать, гордиться и хвастаться.

Мама не сдвинулась с места, по-прежнему держа в руках пакеты. Она лишь сузила глаза, так что они превратились в две маленькие щелочки.

– О, только не твои танцы, Лючия. Они меня просто убивают. Ты сведешь меня в могилу – ты и еще этот лифт, что никогда не работает, и все эти треклятые ступеньки, по которым мне приходится лазать.

Я почувствовала, как атмосфера сгущается, но ведь я давно привыкла к мученическому лицу мамы и ее постоянным жалобам и причитаниям. Кроме того, когда она отвернулась, баббо заговорщически взглянул на меня и быстро подмигнул. Не обращая внимания на ее ворчанье, я передала маме газету.

– Я стану знаменитой танцовщицей, мама. Прочти.

– Прочту, Лючия, вот только сначала мне надо разобрать эти пакеты и сделать себе чайку. Посмотри-ка, какие замечательные перчатки, Джим.

Она бросила покупки на диван, вытащила из одного из пакетов длинную глянцевую коробку и принялась разворачивать бесконечные слои черной папиросной бумаги. Мне почудилось, что в комнате вдруг стало холодно, как будто в нее откуда-то проник ледяной ветерок. Я положила газету на диван и прижала руки к груди. Ну почему она не может порадоваться за меня – хоть раз? Хоть в этот раз?

Баббо снова украдкой подмигнул мне и выпустил длинную струю дыма.

– Ив самом деле, очень красивые перчатки. И они будут смотреться еще красивее и элегантнее на твоей руке, сжимающей бокал с несравненным, головокружительным шампанским в «Мишо». – Он сделал жест в сторону дивана. – Прочти статью, Нора. В ней описываются дивные таланты нашей bella bambina. Я невольно вспоминаю пословицу «Яблоко от яблони недалеко падает».

– Святая Мария, Матерь Божья! Да вы словно пара детишек, что залезла в горшок и слопала все варенье! – Мама вздохнула и посмотрела на новые перчатки. – Что ж, мне не больно-то хочется готовить сегодня, а перчатки в «Мишо» уж точно оценят. – Она фыркнула, потянулась за газетой и потыкала в нее пальцем. – Здесь должны были писать о Джордже Почему никто не пишет о нашем Джорджо?

– Напишут, Нора. Непременно. Возможно, у Лючии было озарение насчет Джорджо? Видение, как у Кассандры?

Баббо с надеждой взглянул на меня, но не успела я ответить, как мама разразилась ядовитыми комментариями о «дурных предзнаменованиях» и «безумных Кассандрах». Я промолчала.

– Время Джорджо еще придет, но сегодня мы отмечаем успех моей радужной девочки. – Кольцо дыма сорвалось с губ баббо, словно бы неуверенно поднялось вверх и растворилось в воздухе.

– Что это ты все время твердишь о каких-то радужных девушках? Только не говори мне, что они – кто бы это ни был – тоже могут видеть будущее! – Мама с яростью дернула новую перчатку, пытаясь натянуть ее на пальцы.

– Это из моей книги… они шалят, и резвятся, и кружатся в хороводе на своем празднике… потому что они цветы… Но не обращай внимания. Незачем тебе забивать этим свою прекрасную голову, моя непобедимая и величественная воительница. – Баббо уставился в потолок и вздохнул.

– Почему бы тебе не написать нормальную книгу, Джим? Эта точно меня прикончит. – Не снимая перчаток, она неохотно потянулась за газетой. – Надень что-нибудь поярче, Лючия. Не хочется, чтобы тебя затмила эта мисс Стелла Стейн. Так какая, ты говоришь, там страница?

Как только метрдотель заметил баббо, маму и меня, он тут же ринулся к нам, разрезая толпу, словно нож масло. Какие-то люди то и дело останавливали баббо и спрашивали его, как продвигается «вещь, над которой он работает». Только маме было позволено знать настоящее название книги, и баббо заставил ее поклясться, что она никому ничего не скажет.

 

Когда родители поздоровались с нашими гостями, у меня за спиной неожиданно возник Джордже.

– Прости, я опоздал, – чуть задыхаясь, выговорил он. – Едва ли не час ждал трамвая. Но я читал газету – какой грандиозный отзыв! – Джорджо притянул меня к себе и поцеловал в висок. – И какая у меня умная, талантливая сестричка! Надеюсь, что скоро ты заработаешь целое состояние – будет чем платить за мои уроки пения. – Он скорчил гримасу и быстро отвернулся.

– Я тоже надеюсь, – осторожно ответила я, стараясь, чтобы это не прозвучало хвастливо. – А что уроки пения? Не слишком удачно?

– Недостаточно удачно, чтобы отвечать ожиданиям отца. – Джорджо коснулся пальцем накрахмаленного воротничка сорочки, и я заметила лавандово-лиловые круги у него под глазами. От его дыхания исходил легкий запах спиртного. – Мне каждый день приходится просить у него денег, и он всегда смотрит на меня такими глазами… будто собака, которую никто не покормил. А потом разочарованно вздыхает… как обычно.

Я с сочувствием коснулась его руки. Мне было очень больно видеть Джорджо таким разочарованным, и, кроме того, раньше от него никогда не пахло алкоголем.

– Я начну зарабатывать и смогу помочь.

На это Джорджо ничего не ответил.

– А помнишь мистера и миссис Обнимашки-Пирожки? – вдруг спросил он.

Я рассмеялась:

– Родителей, которых мы придумали в детстве?

Его лицо погрустнело.

– Я видел их во сне прошлой ночью. Они в конце концов пришли за нами и усыновили нас, и мистер Обнимашки-Пирожки учил меня кататься на лошади.

– Мы с тобой уже слишком взрослые для того, чтобы мечтать о воображаемых родителях. – Я оглянулась на маму и баббо, которые пробирались вглубь ресторана, окруженные целой армией черно-белых официантов.

– Когда мы были маленькими, их никогда не было рядом. А теперь, когда мы стали взрослыми, они все никак не оставят нас в покое. Мистер и миссис Обнимашки-Пирожки такими бы не были, правда?

– Нет, но ведь они не настоящие. – Думать о прошлом мне не хотелось, поэтому я просто пожала плечами и собралась напомнить Джорджо, что мама как раз считает его идеальным, и, по ее мнению, он все на свете делает хорошо и правильно. Но Джорджо не дал мне ничего сказать.

– О, смотри-ка, все уже здесь.

Он показал на столик у окна, где сидели Стелла, Эмиль и Киттен, а рядом с ними были разложены отполированные до блеска приборы и сияли хрустальные бокалы. Свет люстры падал прямо на улыбающееся лицо Эмиля, и в груди у меня что-то затрепетало. Он напомадил свои черные волосы, а в петлицу вставил оранжевую лилию. Эмиль помахал мне рукой, и луч света, отразившись от его бриллиантовой запонки, рассыпался по столу сотнями радужных сверкающих искр. Рядом с ним устроилась Стелла, вся в ярко-бирюзовом шелке, с тремя рядами длинных, доходящих до пояса, янтарных бус на шее и в лимонно-желтом тюрбане с кисточками, которые, казалось, танцевали у нее над бровями. За нами появился баббо. Он внимательно рассматривал Стеллу, словно ученый, изучающий неизвестную орхидею.

– Хотела бы я одеваться так, как она, – прошептала я Киттен, когда она прижалась губами к моей холодной щеке.

В Стелле были дерзость и бравада, богемный шик и беззаботность, которые я так мечтала перенять. Мама всегда выбирала и покупала мне одежду сама, и, хотя мои платья и костюмы были безупречно элегантны и отлично скроены, они не шли ни в какое сравнение с вызывающе-великолепными нарядами Стеллы.

– О, не беспокойся о том, как ты одета, дорогая. После твоего дебюта и этого восторженного отзыва это не имеет никакого значения. Должна признаться, я тебе немного завидую. А потом, подожди, и ты еще увидишь, что у нее внизу! Гаремные штаны с кисточками! Весьма непрактично. Не представляю, что она будет делать, если пойдет дождь. – Киттен сжала мою ладонь. – Но Джордже, сегодня у него не такой беспечный и неунывающий вид, как всегда. Он сам на себя не похож.

– Он беспокоится о деньгах, и, я думаю, он устал зависеть от милости покровителей баббо, – прошептала я ей в самое ухо.

– Все будет хорошо, если твоему отцу удастся продать свою книгу в Америке. Но почему он так смотрит на Стеллу?

– Она делает иллюстрации для его книги. Можешь быть уверена, сейчас он думает не о Стелле, а о книге. – Я опустила глаза и совсем тихо добавила: – Или, возможно, он мысленно пытается описать ее по-фламандски или на латыни… или в этих своих стишках-головоломках.

Я скользнула на банкетку рядом с Эмилем и ощутила крепость его тела и исходящий от него жар. Вокруг нас звенели разговоры и смех, браслеты и бусы, тарелки и бокалы, ножи и вилки. И весь этот шум звучал в моих ушах словно аплодисменты моему дебюту. Мне казалось, что меня пропитывает электричество, что я вот-вот поднимусь над землей от восторга.

Баббо заказал шампанское и устрицы на льду, и, как только официанты наполнили наши бокалы, он встал, отодвинул стул и костистыми пальцами ухватился за край стола.

– Тост в честь Лючии! Танцовщицы и артистки, знающей несколько языков!

– С голубыми глазами и фарфоровой кожей, – подхватила мама, подняла свой бокал и вытянула шею, повернув голову так, чтобы ее было лучше видно.

Я вдруг подумала, что она завидует мне. Это была глупейшая, нелепейшая мысль, и продержалась она в моей голове не дольше мгновения, но… что-то было в том, как она выгнула шею, подставив ее под свет люстры. Словно она пыталась дать всем понять, что своей внешностью я обязана лишь ей. Меня внезапно поразило – как давно я не видела, чтобы баббо смотрел на нее с нежностью или слушал, застыв в своей обычной манере, переливы ее речи. Все это теперь доставалось мне. Я бросила взгляд через стол – вот он, баббо, с бокалом в руке, часто моргает, переводя глаза со Стеллы на меня.

Между тем шампанское кипело в бокалах, от блюда с устрицами поднимался соленый, остро-свежий, как молодая зелень, аромат, облачка сигарного дыма зависали в воздухе, люди за соседним столом улыбались и хлопали мне. Эмиль прижал свою ногу к моей, уверенно и очень по-мужски. В этот момент мне казалось, что я буду счастлива целую вечность, до окончания времен, и никто – никто на свете! – не может быть счастливее, чем я. Я склонилась к Эмилю и незаметно для всех положила руку ему на бедро.

– Где ты будешь танцевать в следующий раз, Лючия? Может быть, Жозефине Бейкер придется освободить для тебя сцену? – Стелла поправила тюрбан, подцепила вилкой устрицу и изящно отправила ее в рот.

– Ну уж и штучка эта миссис Бейкер. Танцевать голой в бананах! Какой позор! – Мама взяла салфетку и с силой встряхнула ее, словно хотела одним махом отогнать все разговоры о Жозефине Бейкер, танцовщице, которая покорила Париж своими довольно фривольными выступлениями.

– Говорят, она зарабатывает огромные деньги, – заметил Джорджо и на мгновение прижал кончик языка к верхней губе. – И вроде бы сменила юбку из бананов на совсем маленькую юбочку из розовых перьев.

– То есть она танцует совсем обнаженной, если не считать перьев? – Киттен в шоке распахнула глаза.

– Потаскушка, вот кто она такая, – бросила мама, и ее ноздри гневно затрепетали.

– Современная молодая женщина и сама зарабатывает себе на жизнь. Молодец – все, что я могу сказать, – возразила Стелла и подняла бокал с шампанским, но быстро поставила его обратно, поймав яростный взгляд мамы.

– У нее уже было двое мужей, а теперь, по слухам, еще и любовник. И как назвать такую… леди, спрашиваю я вас?

– Именно поэтому она и может танцевать на сцене в одних лишь перьях. Если бы она не побывала замужем, ей бы этого не позволили, – тихо произнесла Киттен. – Папа говорит, что брак – это единственный способ для женщины обрести свободу, особенно в Париже. Все эти эмансипе… вертихвостки… папа утверждает, что в действительности они совсем не свободны.

– Должно быть, танцевать в чем мать родила – значит ощущать настоящее освобождение, – фыркнул Джорджо и достал сигарету. – Особенно если берешь за это несметные деньги. Можно ли быть более свободной?

– Что за вздор! – Стелла, с горящими глазами, ткнула воздух вилкой. – Сейчас у женщин появилась настоящая возможность получить свободу. Посмотрите на парижанок – они рисуют, пишут, танцуют. И не все они замужем.

– Браво, Стелла! – воскликнула я и захлопала в ладоши.

Стелла была, по словам мамы, «языкастая». Еще одна ее черта, которой я восхищалась и завидовала. Мне захотелось рассказать всем о своих взглядах и опыте, о том, какой свободной чувствуешь себя, когда забываешь обо всем и танцуешь, словно растворяешься в движении, и не важно, бедна ты при этом или богата, одета или раздета… но Джорджо меня опередил.

– А еще говорят, что она каждый день получает сотни предложений руки и сердца. Может, мне тоже стоит попытаться? Что скажешь, Эмиль? – Он повернулся к Эмилю и хлопнул его по плечу.

– Я согласен с Киттен. Брак – это тот фундамент, на котором строится наше общество, и это в самом деле единственный путь к свободе. Так считаем мы, евреи. Все держится на браке. Но я не уверен, что это относится к женитьбе на миссис Бейкер. – Рука Эмиля нашла под столом мою руку, и он пощекотал ее большим пальцем. – А вы что думаете, мистер Джойс?

1Баббо (ит. babbo) – папа. (Здесь и далее примеч. пер.)
2Парфюмированная вода (фр.).
3Моя красивая девочка (ит.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru