Анна Родионова
Живые люди
Он был страшно рад книгам.
Стали усаживаться. Шофер казах торопился, боялся ехать по бездорожью в темноте. А темнело в степи всегда моментально – как свет выключался.
У всех в руках были свертки с покупками, и в кузове стало теснее. Казах вдруг позвал в кабину Артура:
– Иди сюда, место освободилось.
Он не отказался, мутило от одной мысли вернуться на прежнее место.
В кабине сидела симпатичная подружка шофера, благодаря которой и возникла оказия с поездкой.
В кузове пересчитали всех и кого-то не досчитались, стали выяснять кого, потом поняли, что этим потерянным был Артур, который переселился в кабину. А Кочетков умотал в «Победе».
Короче, тронулись в сумерках в тишине: устали. Стало холодно, девушки прижались к ребятам. Все лежали вповалку. Ехали в полном молчании.
Артура клонило в сон, но он держался – боялся, что качнет на девушку-казашку.
Шофер нервничал, терял дорогу, потом снова выбирался на грейдер. Ползли еле-еле, чуть ли не на ощупь. Черная густая темень обступала машину.
Казах матерился по-русски, а девушка молчала. Артур пытался давать советы, просил врубить дальний свет. Ехали с ближним. Оказалось, дальний не работал – ламп в автобазе не было на замену.
Вдруг машина пошла по твердому покрытию, тряска кончилась, в кузове обрадовались – выбрались из бездорожья. И опять запели.
Девичьи голоса звучали просто ангельским хором, потом включились мужские.
Грянули про Москву, по которой уже здорово соскучились: «Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя…»
* * *
И тут страшная судорога пронзила тело Артура, он ничего не успел понять – дверцу вышибло, он вылетел из кабины и потерял сознание.
Очнулся под огромным бездонным звездным небом. Попробовал пошевелиться – удалось.
– Алик, Алик, – тряс его рыжий Никита, – ты Ирку не видел?
Дурацкий вопрос – он вообще ничего не видел, отключился, сознание потерял.
– Что тут случилось, – спросил он, пытаясь сесть.
– Ты что, не понял? Машина перевернулась. Задний борт в щепки… Все кто там сидел, вылетели.
И он нырнул в темноту.
Слышались приглушенные голоса, кто-то стонал. Никита нашел шофера – тот был невменяем. Просунулся в искореженную кабину. Отодвинул осторожно девушку шофера – струйка крови стекала из ее уха. В бардачке нашел фонарик и пошел вокруг перевернутого грузовика, пытаясь найти Иру. Ребята поднимались, кого-то тащили. Иры не было. Никита увеличил круг поиска – на обочине что-то чернело.
Посветил фонариком, откинул с лица волосы – и не сразу понял, что это Ира. Стал будить, кричать, теребить недвижное тело… Чтобы ожила, чтобы проснулась, чтобы хоть застонала от боли… Ничего.
На ощупь, спотыкаясь, приблизился Артур, спросил:
– Кто это?
Никита помолчал и еле слышно ответил:
– Ира… Не трогай. Пусть полежит.
И только тут вдруг заплакал, поминая свою Ирку, и погибшего на фронте отца, и сгинувшего в лагерях деда, и мать, рано умершую от голода: всех-всех, ушедших с этой земли на небо.
Тяжелой была середина двадцатого века.
…Лешкину посылку открыли на поминках – там была зеленая от плесени колбаса, долго плутавшая по почтовым пересылкам. Да еще тут, на целине, пролежала две недели в ожидании.
Свадьбу отложили.
* * *
В этом южном городе у моря прошло все детство Ларисы. Домика половина, но зато дворик, а там три абрикосовых дерева.
Как и все местные жители, к морю они не ходили: чего они там не видели? Море было повсюду – синело, серело, белело, ослепляло…
Жили хорошо. Папа Ярополк Сидорович уже был в отставке.
Хрущев тогда много военнослужащих погнал на пенсию – сокращение армии. Но дело отец себе нашел – устроился консультантом по военным вопросам на местной киностудии. Ему там нравилось. К нему прислушивались, советовались, были почтительны. Он был непримирим к не по уставу надетой пилотке или к ордену, не положенному в ситуации, изложенной в сценарии.
Ярополк гордился своей работой. Кстати, это был приработок, пенсия у него была приличная, хотя возраст – под пятьдесят. Но война состарила их поколение, и ныли раны в сырую погоду, и память проклятая напоминала ушедших, особенно в дни праздников.
Мама была учителем истории и литературы в школе, может, от этого и Ларисин интерес к русской истории. Еще была сестра Оля, младшая школьница.
Ларисино желание учиться в Москве отец одобрял – медалистка, не в техникум же ей. А вот какие у нее теперь друзья, очень хотел бы знать. Лето кончалось, но еще несколько дней могли побыть все вместе.
Утром она получила телеграмму. И сразу же ушла из дома.
День был жаркий, воскресный. Мама Лиза пекла пирожки с абрикосовым вареньем. Оля помогала, но без особого интереса – с утра сильно болело горло, но признаваться не хотелось, мама сразу такую панику поднимает.
К обеду Лариса появилась.
– Руки мой, – приказал отец.
Вид дочери ему не понравился. Да и младшая была не лучше, у нее начался страшный насморк, и она чихала прямо на пирожки.
– Лиза, дай ей носовой платок.
– К столу, – сказала мама Лиза, внося красивую супницу с горячими щами.
– Я не хочу, – прохрипела Оля, – ее вдруг вырвало прямо на пол.
Ярополк Сидорович всегда терялся, когда дочери болели.
Он даже ушел из комнаты. Мама Лиза приказала Ларисе принести тряпку и приложила руку к Олиному лбу – обожглась.
– Градусник, быстро!
Смерили – за сорок. Это был менингит.
Поздно вечером, после того как скорая увезла Олю в больницу, Ярополк Сидорович спал, а измученная мама Лиза сидела на кухне без сил. Лариса сказала:
– Я билет поменяла. Завтра уезжаю. Там у нас беда, похороны.
…После менингита получилось осложнение – Олино личико перекосило, сказали: парез навсегда.
* * *
Разбирательство трагедии было поверхностным. Записали: несчастный случай. Следователь казах больше всего мечтал, чтобы все студенты уехали отсюда и больше никогда не попадались ему на глаза.
Погибли три студентки, и еще скончались в больнице шофер с подругой.
Своих быстро похоронили, а приезжих надо было срочно отправлять в Москву – пусть там сами разбираются. Никакой иной возможности отправить тела погибших девушек, кроме как в грузовом вагоне, прицепленном к пассажирскому, – не было.
Студентам был подан отслуживший пульмановский вагон, с запасных путей. На окнах вытертые бархатные шторы с фестончиками, на два купе неработающая душевая кабинка с раковиной. Целиноград старался извиниться за недогляд и как-то скрасить ребятам долгий путь домой.
Но сама мысль, что погибшие девчонки едут с ними в одном поезде, убивала. На Никиту было страшно смотреть. С ним боялись говорить, ранить любой репликой, но от этого он становился еще отчужденней. Артур и Лешка поменялись с кем-то купе, чтобы оказаться рядом с Никитой. Четвертой к ним села дура из комитета комсомола и всю дорогу клялась Никите, что она лично этого так не оставит. Она найдет виновных и покарает. Лезла к нему обниматься и плакала в голос. Потом удалось ее напоить, и она заснула.
Лариса и Тамара ждали состав на перроне. Испуганная Тата, мать Артура, тоже пришла на вокзал, но она никого не знала. Никаких цветов и улыбок. Небольшая группка в черном держалась отдельно.
Состав медленно подползал к Курскому. Уже было видно, что у окон толпятся ребята. Вагон дрогнул и встал, но двери не открылись. Проводницы в тамбурах никого не подпускали к дверям. Странно, поезд стоял, а никто не выходил.
– Ой, – сказала зоркая Тамара и показала назад.
Там далеко, из хвостового товарного вагона выносили три гроба. Группка в черном немедленно ринулась туда, но бдительные стражи встали наперерез, растопырив руки – нельзя.
Артур, стоя у окна в коридоре, хорошо видел и девочек, и маму. Хотел открыть окно, тут же гаркнули проводницы.
Ждали долго. Было жарко и душно. Вернулись в купе, но и там запретили открывать окна. Проводницы, как крысы, шныряли между ребятами по проходам. То и дело слышалось: нельзя, не положено, отойти от окон. Кочетков зычно скомандовал – вернуться всем на свои места.
После аварии он максимально пытался не возникать, хотя у него было алиби: в машину тогда его позвал сам директор совхоза. Да и подозреваемого в аварии он уже нашел и телеграфировал кому положено, что преступник обнаружен, причем лично им самим, а не безответственными казахскими следователями.
Духота была невыносимая. Берта-сердечница покачнулась. Леша подхватил ее и передал Артуру:
– Держи! – и решительным шагом двинулся к проводнице, доставая из кармана какую-то красную книжечку.
– Вы хотите неприятностей, – ласково спросил он, помахивая книжечкой ДОСААФа, не более того.
Но обалделая проводница моментально достала свой ключ и открыла какое-то спецкупе с широким диваном, куда Артур и Лешка внесли еле живую Берту.
Спустя час открыли двери вагонов. Распаренные студенты протискивались сквозь застывших, как в почетном карауле, толстых теток-проводниц и падали в объятия родителей и друзей. Когда Артур уже оказался на перроне – мама и Лариса кинулись к нему с двух сторон и даже слегка столкнулись лбами.
– Минуточку, гражданин Смирнов, – сказал ему чей-то голос, и двое убедительного вида милиционеров в синей форме немедленно повели его куда-то прочь.
– Лариса, мама, – крикнул Артур, – возьмите рюкзак, там вам…
Но рюкзак уже нес вслед за ним молоденький милиционер, дивясь тяжести: там были книги.
Они сидели в Лешиной квартире и говорили об Алике.
– Нет дыма без огня, – безапелляционно заявила Берта, – сколько раз я видела его в кабинете этой сволочи.
– Какой? – не понял Леша.
– Кочеткова. Липкий мерзкий подлый проходимец.
– А ты что там делала?
– Комсомольские взносы собирала.
– Это бездоказательно и голословно. Может, и Алик собирал. Но я тут при чем? Меня-то зачем вызывают? Что я могу рассказать, если нас с тобой вообще там не было?
– Ты объективный свидетель.
– Свидетель чего? – Лешка смотрел на повестку с недоумением. – А почему не Рыжий?
– Не трогай Никиту, ему и так нелегко. Ты понимаешь, – голос Берты зазвенел, – ведь Ирка села на место Алика, понимаешь? Она села в этот чертов угол у заднего борта, а наш чистоплюй полез в кабину.
– Откуда ты узнала? Тебя там не было. Ведь казах-следователь сказал, что у грузовика не горел дальний свет, уж в этом-то нельзя винить Алика.
– Мне кажется, что казахи вообще не хотели расследования.
Щелкнула задвижка замка, и скрипнула входная дверь.
– Кто дома? – весело раздался строгий голос профессора Аракелова, отца Леши.
– Мы.
– Кто мы? А-а, молодые люди! Помогите втащить!
За спиной Аракелова появился шофер с увесистым грузом. Аракелов с ним небрежно расплатился и кивком отпустил.
– Как Париж, папа? – спросил Леша, волоком втаскивая багаж.
– Цветет и пахнет. Давайте развязывайте, но осторожно.
– В ноябре? – ахнула Берта.
– Это у папы такая шутка, – успокоил ее Леша, пытаясь разодрать крепкий картон.
– Импрессионисты! Папа! Ты ограбил Лувр?
Аракелов был доволен произведенным эффектом.
– Ну! А ты думал?
– Дурак, это копии. Смотри! – показала Берта типографские данные на обороте балерин Дега.
Громко хлопнула дверь. Появилась Лешкина мама, как и ожидалось, в плохом настроении. Мама была типичная профессорская жена с потертой чернобуркой на шее.
– Что за гадость? – сказала она, вяло целуя мужа и носком туфельки указывая на портрет Франсуазы. – Почему у нее столько глаз? Она в очках?
– Не кичись своей необразованностью, – шутливо посетовал Аракелов, – посмотри на эти имена.
– Да, знаю… Пикассо. Но Шанель, Диор – мне больше нравятся.
Берта поняла, что пора уходить. Она сделала знак Леше и собралась распрощаться.
– Деточка моя, – услышала она голос Лешиной мамы, – не смотрите на меня с таким ужасом. Вы что, передумали жениться? Может, и правильно. Зачем наш олух нужен хорошей еврейской девочке?
Чернобурая лиса на ее шее насмешливо смотрела своими стеклянными глазками.
Берта посмотрела на Лешу. Тот смотрел на Дега. Она схватила пальто и рванула к двери. Он ее не защитил. Даже не проводил до лифта.
* * *
Это была очная ставка. Леша заметил, что Артур изменился. Выглядел ужасно и как-то неряшливо. Без очков был похож на старца со свисающими штанами.
На все вопросы следователя Леша отвечал честно, не выгораживая друга, но неприятный привкус остался, будто он предал Алика.
Глядя прямо в глаза следователя, Аракелов сказал, что действительно Смирнов неожиданно пересел в кабину и что никому об этом не сказал. Именно это замедлило отъезд и трагически обернулось для всей поездки. Короче, он повторил слова других ребят, но никто его не просил уточнений. Зачем он сказал, что Артур стал причиной задержки? Его самого вообще там не было. Добавил еще, что Ира не хотела садиться у заднего борта, но ее уговорили, сказав, что Смирнов ехал и терпел.
Уходя, он боялся даже взглянуть на друга и как можно скорее покинул кабинет следователя.
* * *
Артур понял, что дело швах – на него вешали всё, включая растрату комсомольских взносов, к которым он вообще не имел никакого отношения. Он надеялся на куратора и даже намекал, что, мол, есть такой проверенный товарищ, который сможет доказать его невиновность. Наконец при очередном допросе появился куратор. Артур оживился. Но куратор сидел сбоку со скучным лицом и не вмешивался. Потом махнул рукой следователю и ушел. Это было предательство.
Артур совсем пал духом. Он ни с кем не мог посоветоваться. Каждая книга, купленная в Казахстане, была пронумерована и приобщена к делу об умышленном убийстве – особенно вызвала подозрение книга «Овод», изданная с ятями до революции и зовущая к борьбе за свободу. Теперь Артур мог рассчитывать только на чудо.
И чудо произошло – на один из звонков, которые без устали как заведенный каждый день делал Савелий Карпович, неожиданно ответил давний соратник Смирнова – от этого человека в стране зависело очень много, он был из самых доверенных лиц Хрущева, который к этому времени удачно освободился от Берии и прочих мерзавцев и теперь готовился к двадцатому съезду партии. Приятный голос друга вдруг произнес:
– Савушка, срочно подавай заявление в партию.
– Но я… я про сына…
– Разберемся. Главное, вернись в партию.
– Я потерял партийный стаж.
– Восстановят, сейчас всё восстанавливают.
– А мой сын Артур Савельевич…
– И его восстановят. Время идет вперед, партии нужны честные и бескомпромиссные, чистые душой люди.
– Это мой сын, он сидит, – недрогнувшим голосом уточнил Смирнов.
– Не тяни, время работает на нас.
Артура освободили на следующий день, без объяснений. Вещи и книги, правда, не отдали, сказали – вещдоки. Но он и не чаял выйти на свободу.
Он вышел из «Матросской Тишины» в том, в чем был арестован в конце августа: ковбойка и комбинированная курточка. Очки тоже не вернули. Зато вернули паспорт и какую-то невнятно напечатанную бумагу – для деканата. На улице было минус двадцать. Полтинник на метро выпросил возле телефона-автомата.
– Что ж ты так оделся, – жалостливо спросила тетка.
– Выскочил, дверь захлопнулась, еду к матери на работу.
Тетка дала еще пятнадцать копеек позвонить.
И Артур позвонил маме на работу.
– Можно Татьяну Васильевну, – сказал он подошедшей сотруднице.
Подождал немного. Сердце стучало.
– Слушаю, – раздался мамин голос.
– Мама, это я.
– Кто – я? – испугалась мама.
– Ну я… Кто еще может сказать тебе «мама» мужским голосом?
– Ты звонишь… оттуда? – Она прикрыла трубку рукой. – Где ты?
– Еду к тебе. Скоро буду.
Он не хотел появляться в квартире в таком виде. Прекрасно зная скрытный нрав отца и матери, Артур был уверен, что никто в коммуналке не знал об аресте. Скорее всего, и бабушка с Нютой тоже.
Мать спустилась по лестнице своего учреждения и, увидев своего дорогого мальчика, заросшего, раздетого и без очков в проходной, проявила недюжинную выдержку. На глазах у сотрудников пожала ему руку и спросила:
– Как дела?
Но потом опустила голову, стала копаться в кошельке и попросила у кого-то денег на такси.
Таксист весело балагурил по дороге, в ответ вспоминая и свои идиотские случаи потери ключей.
На пятый этаж поднялись легко, никого не встретив. Около квартиры Тата перекрестилась и отворила входную дверь: огромный коридор, уходящий в бесконечность, был пустым – ни одна домохозяйка с кастрюлькой, ни один ребенок с велосипедом не болтался на глазах.
Их комната была рядом с входом. Вставив огромный ключ в замок, Тата вошла, за ней быстро и воровато шмыгнул Артур. К себе, в свою комнату, к своим родным – людям, стенам, книгам.
Тата закрыла дверь на крючок, обняла своего сына и тихо спросила:
– Сбежал?
Артур широко улыбнулся. И Тату передернуло, у сына не было передних зубов. Он достал документ.
– Все законно.
Только тут она разрыдалась.
А в дверь уже колошматила Нюта с криком:
– Чего вы там запираетесь? Все уже говорят: беги скорей, твой брат из тюрьмы вернулся!
Там, в камере, Артур много думал о Ларисе и понял, что она – именно тот человек, который ему нужен. Он не знал, что каждый день Лариса писала ему письма на его адрес и каждый день Савелий Карпович с некоторым недоумением доставал из ящика новый конверт, надписанный «Алику Смирнову». Жалкий Алик вместо гордого Артура отца раздражал, но он честно складывал все письма в стопочку. И вдруг они пропали, как раз накануне возвращения сына.
Ворча, что домработница Маруся вечно все куда-то прячет, отец перебирал кипы старых газет, которые всегда запрещал выкидывать, и повторял:
– Сейчас, сейчас, сейчас… Таточка, ты не видела здесь целую пачку писем Артуру.
– А от кого, от кого? – спрашивал Артур, не смея поверить.
– Ну от твоей подруги, наверное, отчество такое чудное.
– Ярополковна, – догадался Алик.
Вошла бабушка, она совсем сгорбилась и стала плохо видеть. Обняла внука и на ощупь проверила его лицо.
– Бабушка, – спросил Артур, – ты не видела…
– Я уже ничего не вижу, мой мальчик…
– Прости, но, может, знаешь? Тут письма были, целая пачка, папа найти не может.
– Я выкинула, – спокойно сказала бабушка, – разве можно тюремную переписку дома держать? Нюту бы пожалели.
– А меня не пожалела, – обиделся внук, – это же письма, просто не знаю… может, моей невесты.
– Так она теперь сама все скажет.
– Как невесты? – спросила Тата. – Здравствуйте… Кто она?
– Ты ее видела на вокзале, когда меня забирали… Вы даже лбами столкнулись.
– Стоп… Давайте не спешить, – попросил папа, – слишком много событий.
* * *
Встречать Новый год решили на Стромынке в общежитии. Артур обещал взять патефон из дома. Лариса сказала, что зайдет за ним около девяти, хотела познакомиться с его родителями.
Нюта старалась продержаться до двенадцати, ей разрешили встречать вместе со взрослыми. На елке горели разноцветные лампочки. Стол был накрыт, и была готова бутылка шампанского. Все было в ожидании.
Нюта смотрела на взрослых другими глазами. Сегодня девочки в самом тайном месте квартиры, возле черного хода, обсуждали вопрос, откуда берутся дети. Подросток Оля рассказала, что для того, чтобы появился ребенок, папа ложится на маму сверху. Оля уверяла, что именно так. Она знала, только что у нее появился братик Женечка. Другая девочка Лида сказала, что папа для этого вообще не нужен, – например, папа в тюрьме, а у мамы родился ребенок – что вы на это скажете? Сказать было нечего. С улицы слышались веселые голоса. В квартире с кухни неслись волшебные запахи.
В дверь беспорядочно позвонили – явно не свои, свои знали, кому какой звонок. Артур пошел открывать. Нюта бросилась за ним. Больше никто звонка не слышал. Все прислушивались к радио. Там выступали «смешители» Тарапунька и Штепсель. Их шутки проходили на ура.
– Что они говорят? – не расслышала бабушка.
В этот момент сияющая Нюта втащила в комнату Ларису, завопив в своей отвратительной манере:
– Тили-тили-тесто! Жених и невеста! – И немедленно потребовала: – Лариса, покажи платье!
– Тише! Дай поздороваться, – раздраженно посетовал брат.
Но Лариса весело скинула пальто и оказалась в убийственном платье нежного салатного цвета. Это было самое модное платье, сшитое по картинке из журнала «Работница»: с широкой пышной юбкой, узким лифом и рукавами-фонариками. Но главной особенностью в нем был – шов! У Ларисы не было никакой швейной машинки, она всё прошила вручную: мелко-мелко, ни за что не догадаться, что не машинка. Лариса покорила Тату и бабушку. Они щупали шов и ахали.
Нюта украдкой смотрела на брата и напряженно вслушивалась, о чем он шушукается с Ларисой.
– Как я рада… что ты зубами занялся, – шептала она. – А там у вас в тюрьме были хорошие врачи?
– Лучшие…
– Теперь у тебя будет веселая улыбка и ты станешь неотразим.
– Я хочу отражать только тебя.
И сразу полез к ней целоваться щербатым ртом. Но Лариса увернулась. Тогда Артур, торопясь, чмокнул в щеку, Лариса взяла патефон и пластинки. Поздравили всех с наступающим и ушли к себе в общежитие встречать свой молодой Новый год. А мама с папой сели на диван – слушать радиопередачу «Новый год шагает по стране».
Нюта покосилась на родителей – если папа ляжет на маму, он ее просто раздавит. Конечно, Олька врала, все ерунда.
* * *
Новый год медленно, но верно двигался к Москве: Хабаровск, Иркутск, Новосибирск, Свердловск, Челябинск, Молотов… На Урале он задержался надолго или это так казалось Нюте, потом наконец через Казань и Уфу стал приближаться к столице нашей Родины.
Мама с папой встали. Папа открыл бутылку шампанского и наполнил два бокала. Нюте налили лимонад такого же цвета в маленькую чашечку, но она потребовала себе бокал, как и у родителей. Пришлось самой встать на колени и достать его из глубины шкафчика.
Пока суетились, пробило двенадцать. Бабушка уже порывалась идти спать, домработница Маруся отпрашивалась праздновать в дворницкую.
Но они все равно все чокнулись и поцеловали друг друга.
Наступил 1956 год. Год новой жизни. Год свободы и, может быть, сытости. Ведь все были живы и любили друг друга.
На Стромынке Артур поцеловал Ларису. Леша – Берту. Они помирились. Правда, Артур с Лешей еще год не разговаривал, впрочем, Аракелов делал вид, что он этого не замечает.
Все верили в то, что наступает самое настоящее счастье.
Один Никита встречать не пришел.
* * *
Как кандидат в члены партии Артур был допущен на специальное секретное собрание, где читали вслух доклад Хрущева на съезде. Кроме него из их группы был допущен Леша Аракелов – остальные были только члены партии университета.
Читал выдержки из доклада куратор, и читал ужасно: путал слова, ставил неправильно ударения. Но никто не поправлял, все сидели ошеломленные услышанным.
Артура поразило, что кроме осуждения культа личности Сталина, съездом было принято решение о прекращении паровозостроения.
– Наш паровоз больше никуда не летит! – прокомментировал Аракелов.
* * *
Дома Артур застал неожиданно счастливого отца, его восстановили в партии. По этому поводу он купил в магазине армянских вин коньяку и разлил – себе и сыну. Они чокнулись. Теперь оба были на равных – члены одной партии. Они осторожно обсудили доклад Первого секретаря, но мнения свои высказывать остереглись: мало ли – может, завтра все вернется.
– Как твоя личная жизнь? – спросил Савелий Карпович.
Артур удивился, какая личная, когда такая общественная кипит.
– Мы не торопимся.
– Учти, – сказал отец, – вопрос жилья будете решать самостоятельно – бабушкину комнату отдадим Нюте.
В дверь громко постучала соседка из Госплана:
– Там с Анной Ивановной плохо.
Бабушка упала в коридоре. Вдвоем они с трудом смогли ее поднять. Тело было рыхлое, с гигантскими отекшими ногами, они волочились по полу, когда зять и внук тащили ее в комнату.
Соседки на кухне смотрели настороженно, не зная, чем помочь. Домработница Маруся испуганно жалась возле черного хода, больше всего на свете она хотела сбежать. Но бежать было некуда.
Анна Ивановна была к ней добра, а теперь она умирала. Маруся думала, что теперь потеряет свою жалкую работу за спецодежду в виде халатика и еду.
Но бабушка выкарабкалась, и Маруся осталась.
* * *
– Знаешь, что такое аутизм? – Тамара спросила Ларису между парами.
– Нет. А что это?
– Какая-то новая болезнь у детей.
– У вашей Светы?
– Или позднее развитие. У других уже дети стихи наизусть читают. А наша молчит.
Лариса пришла в ужас и рассказала про свою сестру Олю, обезображенную парезом лицевого нерва. Тамара очень сочувствовала и предложила знакомого невропатолога. Потом разговор плавно перешел в область женских проблем. У Ларисы и Алика не было никаких серьезных отношений, и ей стало казаться, что он ее избегает. В конце концов, им по двадцать два года. Тамара была готова посредничать. Но Лариса смутилась:
– Мы как-нибудь сами разберемся.
Надо же, давно так душевно не общались.
Тамара сказала, что в деканате висит список нуждающихся в общежитии. Лариса выслушала равнодушно, но Рогова объяснила, что речь идет о новом здании на Ленинских горах, куда переводят истфак. Тамара всегда все знала раньше всех. Они обе пошли в деканат, там действительно висело объявление, но оно касалось только дипломников.
– На будущий год ты дипломник, – сказала Рогова, – пиши заявление, получишь отдельную комнату, как я тебе завидую.
Лариса села писать заявление, а Тамара пошла вдоль доски объявлений, читая всякие глупости на пришпиленных, от руки написанных клочках: «Даю уроки гитары», «Кто хочет танцевать рок-н-ролл» («рок-н-ролл» зачеркнуто и написано «вальс-бостон»), «Сниму угол бесплатно» – вопль души, и «Даю уроки венгерского языка».
Рогова заинтересовалась: где это у нас венгр нашелся – и прочитала… телефон Алика.
– Иди сюда скорей, – позвала она страшным шепотом Ларису, – это что такое?
Лариса не удивилась:
– Он давно уже занимается венгерским, помнишь, у нас венгры учились? Артур с ними очень дружил.
– И что он теперь сам хочет преподавать?
– Лучший способ что-то хорошо понять – начать преподавать.
– Кто тебе сказал такую глупость?
– Лешка.
– Это в его стиле. И что это легкий язык?
– Ужасный. Я немного попробовала – не смогла. Алик упорный, любит, когда трудно.
– Жопой берет, – грубо сказала Тамара.
Лариса явно обиделась. Но Тамара тут же язвительно добавила:
– Ничего… А знаешь, Артур будет такой красаве́ц, просто киноартист. И улыбка будет красивая. И очки.
В это время вошел Никита. У него появилась подруга, и девушки с ним не общались: больно было видеть Никиту не с Ирой. Но Рыжий на их бойкот не обратил внимания – его интересовало общежитие на Ленгорах.
Лариса показала ему свое заявление, и они продолжили сочинять его вместе. При этом Никита все время смеялся. Это было невыносимо. Тамара выбежала из деканата.
В коридоре стояла новая подруга Рыжего – Русина Зорина с журналистского, она стояла покорно, ощущая на себе окружающую ее неприязнь, в которой Рогова приняла активное участие. Проходя мимо нее, прошипела: «Как не стыдно!» – и гордо удалилась. Потом, вспомнив виноватый вид Русины и веселый смех Рыжего, смутилась от своего шипения.
* * *
Какое же началось счастливое время!
Ларисины родители передали Артуру в письме привет – это для него очень много значило, больше, чем могло показаться.
Савелий Карпович с гордостью показал ему свой партбилет, там снова стояла дата вступления – 1924 год.
Восстановление справедливости шло семимильными шагами. За три недели в спецполиклинике Алику вставили три верхних зуба.
А в октябре 1956-го его включили в состав студенческой делегации в Будапешт. Все формальности были утрясены. Артур легко прошел комиссию в горкоме. Оказалось, что ему так и не зачли судимости, а он этого очень боялся.
Лариса рвалась его проводить, но их попросили – никаких проводов, пусть лучше будут встречать. Рыжий пожал руку и сказал:
– Хороший язык ты выбрал, а я, дурак, турецкий учу.
Берта и Лешка специализировались на английском направлении, но там таких умных было много. Их специализация называлась – новейшая история.
* * *
Все было внове: международный рейс, проверка документов – всегда нервное напряжение у Артура, голубые погоны, реклама на стене: «Летайте самолетами Аэрофлота». А он вообще никогда никуда не летал. А тут заграница!
Посадку задерживали, но ничего не объявляли. Среди студентов было очень мало знакомых лиц, а все больше из начальства, какие-то возрастные и ушлые.
Они везли икру, матрешек и даже черный хлеб для обмена на форинты. Но всех объединяло чувство предвкушения. Лариса попросила маленький сувенир, неважно какой, но чтобы она могла носить его в сумочке.
Родители, конечно, ничего не просили. Нюта потребовала жвачку – то, что она существует, узнала из одного итальянского фильма, там капиталисты все время жевали. «Тоже хочешь быть коровой?» – поинтересовался брат.
Туалета не было, и улетавшие с ним девушки уже начали роптать – они совсем не умели ждать. Но им сказали, что они находятся на нейтральной полосе, где туалеты не положены. Пришлось терпеть и размышлять о чем-то другом. «Туалет, – нервно думал Артур, – это совсем не то». У мамы в большой комнате стоял туалет, который бабушка еще называла трельяж – допотопное потайное сооружение, которое Артур помнил с самого рождения. Там были два шкафчика: левый папин, правый – мамин. Левый запирался на ключ, и Артур всегда думал, что там пистолет. Но однажды заглянул через папину руку – там были одни ордена в красных коробочках.
Рейс не объявляли. Не теряя времени, он стал вспоминать все, что прочитал в историчке про Венгрию. Главное, про Будапешт, там мост Эржебет, парламент, замок на горе Геллерт. Он был уже заранее влюблен в этот город.
Руководитель их делегации нервничал – это был его новый куратор, более демократичный и мягкий в общении. Он пробовал пробиться к телефону – но это ему не удалось. Тогда он, приготовив заветную корочку, двинулся в сторону охраны. Охранники пропустили. Делегация оживилась – сейчас всё узнаем. Но ожидание затягивалось, а он не возвращался. Нехорошие чувства зашевелились у Артура.
Прошло еще два часа, и их попросили куда-то пройти. Потом вывели на улицу и сказали, что багаж доставят в университет. На недоуменные вопросы не отвечали и закрыли двери.
Пришлось искать автобус и возвращаться в город.
Только войдя к себе в квартиру, измученный подозрениями, Артур узнал: советские танки вошли в Будапешт.
Лариса наконец переехала на Ленгоры, и Артур фактически тоже туда переселился. Правда, нелегально, рано утром надо было уходить. Но это было такое счастье, их первое прибежище. Не съемное, не у родни, свое!
Мама, папа и сестра поехали посмотреть на эту «величавую крепость науки».
Действительно чудо – в маленькой комнатке было все, что нужно, и при этом фантастически компактно: кровать откидывалась вечером, а утром убиралась в незаметную нишу. Столик тоже был откидной. Была уютная настольная лампа и радиоточка, и невероятный вид из окна на Москву. Откидная кровать была узкая, но мама решила не смущать молодых людей. Нюте понравился скоростной лифт. Савелий Карпович смотрел придирчиво, но изъянов не находил. Его переполняло чувство гордости, как будто при его личном участии построили эту крепость науки, это общежитие для талантливых дипломников. В голове у него все время крутилось: «Жить стало лучше, жить стало веселее».
