Анна Родионова
Живые люди
* * *
Рогова влетела в комитет комсомола, словно выстреленная из пушки. А зарядили ее в деканате, когда руководство узнало, какое подрывное мероприятие готовится ко Дню Сталинской конституции. Конечно, на самом деле это Тамаре по секрету сказала секретарь Зоя. Такая хорошенькая до одури второгодница, которая бесконечно брала академку под видом различных заболеваний. Когда она всем надоела, ей зачли все хвосты, вручили диплом и попросили никогда больше не появляться на факультете. На это она тут же устроилась секретарем в деканат и проявила недюжинный партийный нюх.
– Ужас, – невнятно нашептывала она куда-то за шкирку Роговой, – ужас, кошмар, всех выгонят и меня в первую очередь…
Когда Тамара влетела в комнату комитета комсомола, Артур стоял на плечах могучего Никиты, изображая памятник с протянутой рукой, очень похожий на артиста Щукина из фильма «Ленин в Октябре».
Берта, Ирина и Леша хохотали. Артур был растерян и горд, он не знал за собой таких талантов. Наполеон был хором отставлен и, к ужасу Артура, заменен более близким историческим персонажем. Лариса мрачно сидела в углу, ей совсем не нравилась эта компания. И текст Леши, который она держала в руках, тоже.
– Прекратить, – гаркнула Рогова, – немедленно.
Артур пошатнулся, но устоял.
Берта возмутилась:
– Вы нам мешаете!
Ирина сказала жестко:
– Выйдите за дверь.
Еле переведя дыхание, Тамара с трудом проговорила:
– Вы что… вы с ума сошли… Да вы знаете… Там такое про вас говорят…
Леша подошел к ней и ласково погладил по голове:
– Успокойся, дорогая! Лучше помоги нам.
– В чем? – вылупила глаза Рогова. – В антисоветских настроениях?
– Где ты их видишь, – спросил Леша, оглянулся и даже посмотрел под стол, – где?
– Прекрати фиглярничать, – крикнула Рогова, бросилась к Ларисе и вырвала из ее рук текст.
Артур неловко слез с плеч Никиты и надел очки. Ребята притихли. Тревога была ненадуманная. Явно кто-то стукнул, но кто? Тамара судорожно листала страницы.
– Ну что, наш цензор, – нежно спросил Леша, – нашла крамолу?
– Пока нет. Но придраться можно.
– К чему? – завопили все, кроме Ларисы.
– Ну хотя бы к Артуру. Кого он изображал?
– Ефрем Тимофеевича.
– Кого?
– Физрука. А ты думала кого? – простодушно спросил Леша.
Тамара опустилась на стул в изнеможении. Все смотрели на нее с большим вниманием.
– Ребята, не надо никого изображать, пожалуйста… Люди всегда обижаются. Он одинокий, лысый, несчастный, а вы его каким-то гигантом. С протянутой рукой…
– Это физрук нас на старт призывает, – быстро кинул Никита, сам гигант.
– Непохож.
– Похож, похож… Ему понравится.
– Нет, не понравится. Ребята, я вас прошу.
Берта зыркнула на Лешу и хмыкнула:
– И нечего было врываться. У нас нет времени на ваши эмоции. Завтра День конституции.
Она красовалась перед Лешей и явно ему нравилась. Лариса уже заметила. Ира, напротив, подошла к Никите. Они переглянулись. Он взял ее за руку. Она поправила ему воротник рубашки. В этом было что-то интимное.
И тут дверь распахнулась. На пороге стояла тетка из деканата в сопровождении секретарши Зои. Зоя шарила глазами в поисках опасности.
– Быстро к ректору, – скомандовала тетка.
Все уныло пошли к выходу. Кроме Ларисы и Тамары.
– А вам что, особое приглашение? – жестко сказала им начальница.
И девочки присоединились к прочим.
Ректора на месте не оказалось, да он был в любом случае недосягаем, чтобы воспринимать его всерьез. Их повели к декану. Декан был опаснее и ближе.
Неприятно суетясь, секретарша Зоя аккуратно положила перед невысоким лысоватым человеком рукописные листки сценария, перечеркнутые чернильным карандашом вдоль и поперек, – это были поправки к капустнику.
– Это что такое? – раздраженно произнес декан, брезгливо разглядывая помятые листки.
– Сценарий праздничного вечера, посвященного Сталинской конституции, – неожиданно весомо и бодро отрапортовал Леша и добавил виновато: – Простите за неряшливый вид, мы немедленно перепечатаем, да, Зоя?
Вопрос застал секретаршу врасплох.
– Да, да, сейчас. Разрешите, Ермолай Евтихианович?
И она осторожно взяла листочки и понесла к своему столу с открытой и готовой к работе пишущей машинке.
Декан молчал. Все молчали. Деканатная тетка дергалась – накал возмущения немного стихал и она терялась.
Стояли под стрекот пишущей машинки долго. Зоя не зря была второгодницей, печатала она из рук вон плохо и особенно плохо разбирала почерк Леши. Когда она в пятый раз подошла к нему с вопросом, Леша взял из ее рук текст и стал диктовать. Дело пошло веселее.
Ребята не понимали, что диктует их лидер, и лица их вытягивались: ничего даже близко не было в их веселом шутливом сценарии. Декан почтительно слушал. Зоя так была занята поиском правильных букв, что тоже не обращала внимания на смысл. Берта и Ирина переглянулись. Никита слушал с молитвенным выражением лица. Артур, которого в процесс написания сценария вообще не посвящали, восхищался быстротой перемен и гладкими отточенными формулировками.
Тетка из деканата понимала, что влипла. Тамара и Лариса тихо попросили их отпустить на лекцию по истмату, и она машинально кивнула. Девочки ушли на цыпочках, дабы не мешать святому партийному таинству.
Лешка кончил диктовать настолько патетично, что декан неожиданно для себя встал. Потом Леша театральным жестом разорвал черновик и выбросил в корзину для бумаг.
– Разрешите идти? – по-военному спросила тетка из деканата и была милостиво отпущена.
– Хорошая работа, – похвалил декан. – Надеюсь, завтра не опростоволоситесь?
– Никак нет, – соответствующе духу кабинета сказал Леша.
– Завтра будут важные гости, учтите, – декан покосился в сторону портрета вождя, создавая впечатление, что не иначе как он лично будет внимательным зрителем их представления.
У Артура нехорошо заныло в животе. Но тут Никита, Леша, Берта и Ирина направились к двери. Артур потянулся за ними.
– А вас, Смирнов, попрошу остаться.
Голос не предвещал ничего хорошего.
Зоя заинтересовалась корзиной для бумаг, но как ни перебирала всякий мусор, даже мельчайшего обрывка от пресловутого черновика не было, хоть ты тресни.
– Ну что ж, Смирнов, спасибо за сигнал, – со значением произнес декан. – Лучше, как говорится, перебдеть. Но все хорошо, что хорошо кончается. Садитесь!
Тема была неприятная, никакого сигнала Артур не давал, он подозревал, что стукнула Рогова или просто трепанула, а он ни при чем. Но не тот момент, чтоб устанавливать истину. Артур сел на краешек неудобного стула и усилием воли подавил бурчание в животе.
– Вас хорошо характеризуют товарищи, и я рад, что есть решение предложить вам, как человеку серьезному и ответственному, подать заявление в партию – сначала, конечно, в кандидаты.
Артур похолодел – опять анкета, опять проверка. А вдруг? Нет, куда ему с подмоченной биографией претендовать на такое?!
– Спасибо за доверие, – сказал он и, напрягшись, вспомнил: – Ермолай Евтихианович, может, немного рановато, я без году неделя первокурсник, еще не освоился, не огляделся.
– Успеете. Время есть.
Он готов был продолжить мысль, но в дверях появилась Зоя:
– Вам звонят, – и показала пальцем наверх. Декан отправил Артура из кабинета и вслед крикнул:
– Устав возьмете в парткоме!
Верная Лариса ждала в коридоре:
– Что?
– В партию предложил.
– Ух ты, – восхитилась она, – вот это удача, ты далеко пойдешь, Смирнов.
– Что же с нашим капустником завтра будет?
– Заболеют.
– Как?
– Решили дизентерией.
Артур не понял:
– Все?
– Хватит одного. Да ладно, Смирнов, не дрейфь. – И добавила просительно: – А можно я тебя буду звать – Алик? Сейчас это модно.
Артур и вправду немного тяготился своим именем Овода – оно как будто призывало его к самопожертвованию. А не хотелось.
– Давай, – согласился он, – Алик так Алик.
Лариса привстала на цыпочки и поцеловала Алика в щеку:
– Поздравляю, Алик. Надо всем сказать, чтобы тебя больше не звали Артуром.
– И Тамаре, – подчеркнул Алик.
– А при чем здесь Тамара? Она, между прочим, замуж выходит. Не слышал? За Финкельмона. Ей все равно, как тебя зовут.
Впереди была первая зимняя сессия, и Алик больше не мог ни о чем другом думать.
* * *
Дома у Роговой был скандал. Он возник неожиданно в самом неудобном месте – прямо в прихожей, под вешалкой, где уже теснились зимние шубы и сладко пахло нафталином.
Мама и папа были ошарашены. Папа в тапочках и пижаме только что вошел с газетой и двумя ноябрьскими открытками. Дочь, проверяя перед уходом папку с лекциями, скучным бытовым голосом сказала:
– Родители, я выхожу замуж, – мы так решили.
– Кто мы? – спросила Тамарина мама тихо, почти шепотом.
– Расписываемся и будем просить общежитие, – сообщила Тамара, разглядывая свое расписание.
– А какие условия у… у твоего… – замешкался папа с определением, – товарища?
– Яков Финкельмон, – четко проговорила Тамара. – Учтите, я буду менять фамилию.
Эта новость по ужасу перекрыла первую. Мама и папа переглянулись.
– Нда-с, – вздохнул папа, – и чем тебе не нравится фамилия Рогова?
– Жена обязана принять фамилию мужа, как мама папину. По закону.
– Я была Синицына, – неуверенно произнесла мама. У нее усилился тик, брови буквально подпрыгивали.
Рогов посмотрел на часы.
– Тамара, – сказал он, – идем поговорим.
Они прошли вглубь квартиры в кабинет.
За дверью – ни звука. Это было совсем ужасно. Тамарина мама в коридоре набрала номер подруги.
– Ты помнишь мою девичью фамилию? – тихо спросила она.
– Гуревич, – ответила подруга. – А что?
В кабинете что-то упало. Там было нехорошо.
– Ничего. Напоминаю, я была Синицына. – И положила трубку.
* * *
В загсе, кроме Финкельмонов, были Артур и Лариса как свидетели. Они поставили свои подписи, как и положено, после молодоженов. Только они подошли к Тамаре и Яше с поздравлением, как молодая жена неожиданно сухо сказала:
– Спасибо, все свободны, до свидания.
Лариса с цветами за спиной замерла. Артур застыл с протянутой для рукопожатия рукой. Финкельмоны удалились. Лариса так и осталась со своим букетом.
– Вот так свадьба, – сказала Лариса.
– Нормально, сейчас все так женятся, – пожал плечами Артур.
– Алик, – взмолилась Лариса, – если мы когда-нибудь поженимся, дай мне слово, что у нас будет нормальная свадьба. Дай мне слово!
Артур пожал плечами. Он вообще не торопился, так много было нового и интересного впереди в жизни. Ему еще надо было получить профессию, найти хорошую работу, жилье, наконец. Вообще сама постановка вопроса его удивила. Слово какое дурацкое – «свадьба».
* * *
Летними вечерами на дачном балконе у Артура бывали долгие разговоры с отцом. Савелий Карпович раскладывал домино и всегда выигрывал. Артур задавал вопросы. Однажды спросил про деда, папиного отца, которого он видел только на фотографии.
– А когда он умер?
Оказывается, дед умер первого мая – в День трудящихся всех стран. Все отдыхали, включая похоронные услуги. Не положено было портить этот день. И второго тоже.
Бабушка, как продукт старого мира, требовала священника, дабы отпеть. Савелий, будучи уже с партбилетом, категорически в этом отказывал.
– Правильно, – одобрил сын, – но ты мог ей объяснить.
Савелий Карпович задумался. С того дня, когда его, партийца с 24-го года, заподозрили в пособничестве троцкисту, он стал иногда задумываться. Ясно, что окопались в святом деле грязные люди, но как с этим быть? Как их распознать?
– И что? – не унимался сын.
Отец нехотя промямлил:
– Зять помог, отыскал расстригу и приволок за шкирку.
– И что бабушка?
– Что с нее взять. Ты же видел, у нее вся комната была, как иконостас.
– Пап, а мама как там появилась?
– А Таточка у соседей гуляла на празднике. Там песни пели, хохотали. Ну, я пошел навести порядок.
– Навел?
– К забору подошел, увидел девушку, подозвал, объяснил ситуацию.
– Это была мама? И что она сказала?
На самом деле Тата сказала: «У вас краска на шее, вы перекрасились, зачем?» Понятие «перекраситься» тогда было непростое, оно означало скрытого врага. Савелий сразу обозлился и говорил дальше очень грубо. Первая встреча была ужасной. Потом удалось смягчить. Побрил голову, стал похож на героя Гражданской войны Котовского.
Разыскал по своим каналам, где она живет, принес подарок – живого усатого сома. Наладил контакт с Анной Ивановной, смешно рассказал, почему покрасился – на спор с другом. И сыграл на мандолине белогвардейский романс «На сопках Маньчжурии». Не «Вихри же враждебные» им петь.
– Понравилась девушка, – признался он, – образованная, красивая, умная.
Артур задал провокационный вопрос:
– А ты ей?
Савелий засмеялся:
– А куда им было деться, я же им жилье предложил, еду стал приносить.
– А бабушка как к тебе относилась?
– Уважала. Однажды услышал, когда уже вместе жили, как она на кухне хозяйкам говорила: «Савелий Карпович человек порядочный, как Иисус Христос».
Артур захохотал. Отец неожиданно обиделся:
– Ну а что тут такого, я искренне любил Таточку, снабжал продуктами, помогал ее матери с деньгами. Пенсия-то у нее иждивенческая, вообще не деньги.
Артур почувствовал укол совести. Он так и не отдал Бабе Яге давний долг, а уж как она надеялась, как сокрушалась. А он просто не мог нигде подработать.
– А почему вы ее зовете Баба Яга? – спросил отец.
Артур смутился:
– Это Нюта. Глупо, конечно. Но мы между собой.
– Не знаю, я слышал, как вы кричали на всю квартиру: «Баба Яга, Баба Яга!» Вообще-то это невежливо.
– Это любя. А отчего она такая скрюченная?
– Это в тридцать седьмом. Я тогда только место получил. А дело было так.
И Артур услышал историю, в которой и он оказался замешан.
Тогда Савелий Карпович пришел домой взволнованный и горделиво достал из портфеля приглашение. Золотыми буквами по красному фону там было пропечатано: «Приглашение в Кремль на праздничный концерт по случаю двадцатой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции».
Бабушка сразу поспешила на кухню согреть обед. Таточка крутила в руках кремлевское приглашение, думая, чтобы такое надеть, решив, что надо обратиться к соседке, которую тоже звали Таня. Да в том поколении все были Танями.
Артур сидел на трехколесном велосипедике и требовал, чтобы его выпустили в коридор – на его большой велотрек. Но ему категорически это запрещали, особенно в вечернее время, когда хозяйки несут из кухни в свои комнаты тарелки с горячим супом. Но в суматохе, связанной с приглашением в Кремль, ему удалось вырулить и торжественно начать свое движение по длиннющему коридору, построенному еще дореволюционным архитектором Шехтелем.
Ехал в сторону кухни и трезвонил в звонок. А из кухни в это время начала свое движение бабушка с тарелкой, до краев наполненной горячим борщом. Из ванной комнаты именно в это время вышел Савелий Карпович, который, между прочим, по своему новому официальному статусу, но благожелательному характеру стал ответственным квартиросъемщиком. С полотенцем через плечо, с мыльницей в руке и без очков по причине умывания он двигался не совсем уверенно.
А из соседней со смирновской комнаты как раз вышли две молодые женщины, оживленно занятые вопросом, в чем обычно ходят в Кремль, – это были две Татьяны, мать Артура и ее подружка, но более состоятельная, по каким-то сложным любовным связям пристроенная в Госплан на сытую должность зама завхоза. Тата ее слегка презирала, но дружила.
И вот они все столкнулись в самом узком и совершенно не освещенном месте коммунального коридора – именно здесь на стенке висел электрический счетчик, и только от его слабого свечения можно было хоть что-то увидеть в этом стонущем месиве. Больше всех кричала соседняя Татьяна, облитая горячим борщом. Артур просто орал диким голосом.
Когда удалось разобрать эту кучу-малу, оказалось, что под всеми телами тихо стонала Анна Ивановна, бабушка Артура – ей повредили спину.
* * *
На следующий день Савелию Карповичу была подана машина эмка, и, благоухая духами «Красная Москва», в симпатичном костюмчике госплановской соседки, Тата выпорхнула из подъезда, подняла голову, помахала Артуру и бабушке, провожающим их с балкона, – и они уехали прямо на Красную площадь к рубиновым звездам кремлевских башен.
Анна Ивановна, туго перетянутая вынутым из сундука корсетом, пока они не уехали, хорохорилась – не могла же она стать причиной отказа от Кремля. Не то это было место, куда можно было отказаться пойти. Но когда они с Артуром крепко затворили балкон, такая страшная боль пронзила ей спину, что даже на крик сил не осталось. Задохнулась от боли. Артурчик же сел на свой велосипедик и потребовал какао, – бабушка называла его «горячий шоколад», – топал ножками и настырно требовал, как и полагается трехлетнему любимчику.
– Сейчас, Васенька, сейчас, дорогой… Сейчас попробую, – не любила она это имя Артур, чужое какое-то.
* * *
Соседская Татьяна пришла на помощь, за что бабушка всегда любила свою коммуналку. Она взяла к себе в комнату обиженного мальчика, дала ему хорошую шоколадку «Чибис» с птичкой на обертке.
С того дня у Анны Ивановны начал расти горб и к концу жизни склонил ее плечи аж до полу. Наверху только возвышалась палка с резиновой галошкой на конце, чтобы не поскользнуться, а вся бабушка уходила все ниже и ниже, пока совсем не скрылась под землей.
Вот почему Баба Яга.
* * *
У сестры Артура – корь. Болезнь заразная. Артуру запрещено входить в маленькую комнату – теперь там живет Нюта. Ей семь лет, и она уже ходит в школу. Бабушку временно переселили к родителям в большую, на диван с клопами. Чтоб не заразилась.
Для Нюты удалось найти домработницу Марусю из деревни. Маруся спит в кухне на раскладушке, которую на ночь убирает под Нютину кровать. Марусе не платят – денег нет, но кормят и купили ей халатик и тапочки.
Маруся целыми днями сидит на кухне и смотрит в окно. Просто смотрит в окно. Но перед приходом с работы мамы начинает судорожно жарить картошку. Больше она ничего не умеет.
– Маруся, – капризно хнычет Нюта, – включи радио.
Маруся тянется к тарелке на стене и втыкает вилку в розетку. Тоскливая классическая музыка заполняет маленькую комнату.
– Опять, – хнычет девочка, – я хочу другое, другое!
– Что другое? – пугается домработница.
– Детскую передачу!
– Где же я тебе возьму? Ишь разжирела – другую подай.
– Я хочу «Угадайку-у-у»!
Артур наскоро кусочничал на кухне, сжевал несколько кусков холодной пережаренной картошки – он спешил. Услышав плач сестры, заглянул к ней и увидел несчастное рыдающее личико девочки и такое же несчастное лицо Маруси.
– Правильно делаешь, Фуська, – сказал Артур, – сейчас всем надо плакать. Ты – молоток, понимаешь текущий момент. Я пошел, – сказал он и, подумав, добавил: – Буду поздно.
Быстро выскочил из квартиры, быстро сбежал по широченной, щедро построенной еще до революции лестнице, проскочил большой подъезд, который бабушка называет вестибюлем, и, свернув направо, а не налево, как было бы ближе, заспешил к бульвару. Там на углу его ждала Лариса. Они договорились пойти вместе.
Шли переулками и проходными дворами, Артур знал каждую подворотню. Народу становилось все больше и больше, и Ларисе стало страшно. Она взмокла от слишком теплой одежды в три слоя: платье и два свитера под пальто.
– Постой, Алик, – сказала она, – не так быстро.
– Знаешь, – раздраженно ответил Артур, – иди лучше обратно.
Лариса оглянулась, но сзади давила плотная толпа, решительно настроенная лично пройти во что бы то ни стало мимо гроба великого вождя и лично убедиться, что он умер.
– Как обратно? – спросила она беспомощно.
Артур втащил ее в угловую булочную.
– Постой тут, – сказал он, – а как схлынет, пойдешь к метро.
– А ты? – испугалась Лариса.
– А я по крышам.
И слегка погладив ее по рукаву, выбрался на улицу.
На Ларису с неприязнью смотрела продавщица. Лариса смутилась и сказала:
– Голова закружилась.
– Тогда в аптеку иди, – грубо посоветовала та, но почему-то не выгнала. В булочной было пусто. Люди мимо шли не за хлебом. Все их маленькие беды слились воедино, все судьбы разом встали перед вопросом: «Что дальше?»
За три часа продавщица рассказала Ларисе всю свою жизнь, полную горестей, одинаковых для людей того послевоенного времени.
Говорила и плакала, потом дала бублик.
Когда совсем стемнело, Лариса с ней попрощалась и с бубликом в руках добралась до ближайшего метро. Оно было закрыто. Пришлось идти пешком до Стромынки. Ничего, дошла, бублик помог.
* * *
Пробравшись дворами, Артур влез по черной лестнице на крышу, там шпана – сидели играли в карты.
– Куда? – спросил заводила.
– Туда! – Артур показал в сторону Кремля.
– И чего там делать? На тухляка смотреть?
Тон Артуру не понравился. Он еле сдержался, но промолчал. Пацаны смотрели на него без интереса, прикидывая, что с него взять. Вожак вдруг оживился:
– Хочешь проведем?
– Куда?
– Куда надо.
Артур храбрился:
– Мне в Колонный зал надо!
– Ништяк. А что ты нам за это дашь?
Артур расстроился – даже пяти рублей не было.
– Очки, – оглядев его, решил вожак, – давай очки, проведем.
Шпана взроптала:
– А что нам с этих очков?
Но Артур, не дожидаясь общего решения, снял очки и протянул вожаку.
– И часы, – добавил тот, цепляя очки на нос.
Они его все-таки протащили к Колонному залу, и ему несказанно повезло пройти в скорбной толпе народа мимо великого вождя. Правда, увидеть дорогой облик, разглядеть его родные черты – без очков ему так и не удалось.
Вернувшись домой, он никому не рассказал, где был. От отца здорово попало за потерянные очки. Про часы он смолчал. Начиналось новое время.
* * *
Человек подсел к Артуру в студенческой столовой, когда суп еще был теплым. В нем было что-то неприятное: поросячьи глазки, жиденькие желтоватые волосы с ранней залысиной. Должность его была – куратор. Так его звали за глаза, а в глаза… никому не хотелось с ним встречаться.
Лариса заметила их еще из очереди и не подошла со своим подносом.
Они сидели долго, и суп давно остыл. Разговор был неприятный. Артур выглядел подавленным.
– Артур Савельевич, – с омерзительной вежливостью говорил куратор, – о вас все известно. Мы ждали, что вы сами придете к нам с повинной. Не дождались. Что же нам теперь с вами делать? Вы обманули не университет, вы обманули доверие нашего декана, когда захотели бесчестным путем стать членом нашей партии, вы – сын фактически врага народа.
– Отец подал на апелляцию.
– Прошли сроки, мой дорогой, прошли.
Куратор взял из общей хлебницы большой кусок черного и щедро намазал его горчицей, потом густо посыпал солью.
Артур наблюдал за его действиями механически, он совершенно не знал, что делать и что говорить. Куратор с аппетитом откусил от своего бутерброда и смешливо поморщился:
– Едко, однако. Я все время хотел попробовать, как вы этим питаетесь. А ведь вкусно.
Артур подобострастно кивнул.
– Ну так что делать будем?
– Я… я готов… – начал Артур, но куратор, словно не заметив его щебетания, прервал:
– А теперь чайку захотелось и с сахаром. – Он заглянул в сахарницу, подсчитал кусочки: – Хватит как раз и мне, и вам, Артур Савельевич.
И пошел за чаем. Артур сидел не шевелясь, не замечая знаков, которые делала ему Лариса. Куратор принес два граненых стакана горячего чая и, быстро поставив их на стол, схватился за ухо:
– А-а… горячо, – обрадованно сказал он и стал накладывать сахар.
– Я готов…
Куратор ухмыльнулся:
– Да ты давно готов, я заметил. Значит, так: никакое кандидатство в партию тебе, конечно, не светит. А вот помощь ты нам принести можешь, очень даже можешь.
К столу смело подошла Лариса, не обращая внимания на собеседника, она спросила Артура:
– Алик, ты надолго? У нас семинар по краткому курсу.
– Милая барышня, – фиглярски запел куратор, – конечно, нет, разве мы смеем задерживать вашего… Как вы его именуете? Алика. Секретный код, между прочим, я оценил. Домашняя кличка – Алик.
– Да нет, – смутилась Лариса, – это просто…
Но куратор ее уже не слушал – он встал, протянул руку Артуру и отозвался на его ответный жест крепким, неожиданно злым рукопожатием – до боли. Что-то хрустнуло в запястье, и Артур вскрикнул.
Не оглядываясь на него, куратор удалился.
– Что случилось?
– Ничего, – потирая руку, сказал Артур, – так, краткий курс. Опоздаем, побежали.
На третьем курсе на комсомольском собрании вдруг объявили запись добровольцев, партия потребовала послать студентов убирать урожай. Начиналось освоение целинных и залежных земель, и в добровольно-принудительном порядке записывали всех подряд. Лариса взвилась и отказалась – принесла какую-то справку, что у нее болеет мама, и ее вычеркнули. Тамара Финкельмон только что родила девочку и была просто не в состоянии покидать Москву. Не хотела терять год и занималась как про́клятая. Сдала все экзамены и к началу лета была освобождена от целинных и залежных земель. Лешка и Берта решили ехать непременно и там, в степи, устроить студенческую свадьбу. Ира и Никита тоже заволновались на этот счет, предстояло самое счастливое в их молодой жизни лето.
Куратор провел с Артуром беседу и дал задание: бдеть и еще раз бдеть. Он так надоел за это время Артуру, так хотелось отвязаться, но пока ситуация была неблагоприятная для увиливания. Отец по-прежнему вкалывал в консервной артели.
Тамара и Лариса пришли на Курский вокзал проводить ребят. При виде их радостных лиц настроение у Ларисы упало. «Ох, прогадала, – подумала она, – не ожидала, что это так весело».
Грянули Галича, про которого еще не знали, что это Галич: «До свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!»
Берта смотрела на Лешку влюбленными глазами. Они все время держались за руки. Лариса завидовала. Тамара позавчера сказала ей, что у Леши и Берты уже все было.
Лариса об этом даже не думала – они с Аликом третий год только друзья. Правда, целовались, но очень хорошо целовались – казалось, что больше вообще ничего не нужно. Целовались в подъездах, у них были любимые подъезды в старых домах на Сретенке и Мархлевского. Там можно было долго сидеть на подоконниках и разговаривать о будущей жизни.
Но вообще об этом надо что-то разузнать, у Роговой, что ли, спросить.
Артур уже стоял на площадке и вспоминал, что именно в таком вагоне они уезжали в эвакуацию. Только не было ни радости, ни сияющих лиц. А теперь ему показалось, что он среди своих, в огромной счастливой семье. Жаль, Ларка не едет.
– Алик! – услышал он ее негромкий вкрадчивый голос, – я приеду. Я, может, приеду к вам. Если маме лучше будет!
Но это она крикнула не ему, а для всех. Маме лучше не будет – маме и так хорошо. Наверное, Лариса просто не хочет больше с ним дружить. Ну и не надо. Надоело.
Он заставил себя улыбнуться недоверчиво и помахал рукой.
– До свиданья, мама, не горюй, не грусти, – заорал рядом с ним гигант Никита, и все со смехом подхватили.
На перроне не было ни одной мамы – день будний, все на работе. Провожали в основном младшие сестры и братья – с нескрываемой завистью. Всех уже давно просили уйти с площадки в вагон. Но никто не уходил, прощались с городом, с экзаменами, с близкими своими – на все лето. Кто-то прощался навсегда.
* * *
Урожай на целинных и залежных землях выдался невероятный. Из земли буквально перли могучая пшеница, рожь, овес, работали много, уставали сильно – это была битва, битва за урожай буквально.
Поэтому устраивать свадьбу Леша с Бертой решили ближе к отъезду.
Комсомольская свадьба на целине – это чудо. Руководство приняло на ура. Кочетков посоветовал приурочить к Празднику урожая и пригласить местное начальство с женами: им будет приятно. И главное, позвать директора совхоза товарища Добронравова.
Лешке скоро пришла из дома посылка, но он запретил ее открывать – на свадьбу. Девочки мечтали к ней хоть как-то принарядиться. Подвернулась оказия поехать в райцентр. Получив небольшой аванс, захотели поехать всей группой. Наскоро погрузились в открытую пятитонку и с песней покатили по тряскому грейдеру.
В последний момент как раз Берта и Лешка отказались – в пользу тех девчонок, которые со слезами на глазах умоляли шофера втиснуть их в кузов – очень в парикмахерскую нужно. А на самом деле оба были рады, что все уедут, хотелось побыть одним.
– С ума сошли, – кричал нервный казах, – у меня норма, норма… Понятно, да? Вот написано – двадцать человек. А вас?
А их было немерено.
Артур тоже было передумал, его укачивало обычно, но шофер сказал, тыча в него черным пальцем:
– Он пусть отвечать будет.
Но в кабину тут же сел Кочетков.
Пришлось Артуру забраться в кузов. Некоторые девчонки сидели шикарно – на шинах-запасках. Остальные, подстелив под себя куртки, на досках кузова. А ребята стояли, держась за кабину и за борта. Артур пристроился в углу заднего борта, у запора с крюком. Ехать было по степным понятиям недалеко, с полсотни километров, не больше.
Грянули «Маму, не горюй», потом свою истфаковскую «Ночью над Союзом и над нашим вузом…». Артур больно колотился о ребро бортика и молил кого-нибудь свыше – пусть они скорее доедут.
С отбитым задом он, наконец, откинув борт, выбрался первым, за ним попрыгали девчонки. И сразу рванули в парикмахерскую.
Ребята степенно закурили, потом, не торопясь, двинулись в сторону сельпо. Еды фактически не было. Купили бутылку и консервы с крабами, завезенными с Камчатки. На наклейке сияло гордое – «Chatka» по-английски, крабы шли на экспорт. Потом зашли в раймаг, сгрудились у книжного отдела и онемели: там было все, о чем только мечтать могли московские книгочеи. От невиданных раритетов, которые никто не брал, до книг алма-атинского издательства. Листали, целовали заблудший томик Михаила Зощенко, кто-то нашел раннего Фадеева. Артур прижал к груди старое издание «Овода». Были Луговской, Сельвинский и даже Борис Пастернак – перепечатка книжки «Сестра моя жизнь». Кочетков повертел в руках томик про Никиту Сергеевича, но пожалел денег.
А девчонки какие вышли из своей парикмахерской – аккуратно постриженные под одну гребенку с чистыми волосами, пахнущими жидким дегтярным мылом.
И какой красавицей оказалась Ира! Никита не мог глаз отвести.
– Какая волна! – заговорили девушки, оглядывая со всех сторон ее легкие пряди – целинный ветер гнал переливающуюся на солнце копну Иркиных волос.
– Где волна? Какая волна? – не понимали парни, оглядывая безбрежную степь с бегущим ветерком по верхушкам неубранных хлебов.
– Волосы, волосы какие! На голове волна, на Иркиной.
Кочетков привычно занял свое место в кабине, но вдруг увидел подъехавшую машину директора совхоза и тут же перестроился, решив не упускать такой случай. Никогда не помешает. Он быстро выбрался из кабины и попросился в легковушку. Добронравов узнал его и пригласил поехать вместе с ним. Легковая отсалютовала и исчезла.
«Хорошо, что съездили, – подумал Артур, проводив взглядом исчезнувшую в пыли машину, – сразу как-то настроение поднялось».
