полная версия

Анна Драницына
Пианино. Сборник рассказов

ЧЕРЕПАХА

Ленке Бурцевой не везло в любви. От нее сбежал уже второй муж. Мы сидели в кафе, заливая ее горе пивом.

– Я ведь его обожала, понимаешь? Все для него делала: еда как в ресторане, рубашки наглажены, в санаторий возила, массажиста приглашала (у него проблемы со спиной), грибами лечебными из специальной аптеки кормила. Ангиной болел – ночи просиживала у его постели. Барсучий жир для него по всему городу искала.

– Ел?

– Ел, куда бы он делся. Да и все вроде было хорошо, пока не сдох Эдуард

– Кто?

– Его черепаха. С детства с ним жила.

По щеке подруги скатилась пьяная слеза.

Оказалось, по ночам Ленку преследовал кошмар – ей казалось, что тропическое животное замерзает, и она постоянно вставала и подвигала коробку с черепахой поближе к батарее. Та отползала – Ленка двигала. Отползала – подвигала. И так всю ночь. Вскоре черепаха перестала есть.

– Заболела, – решила Ленка и положила черепаху на батарею, на тряпочку. Но глупое животное не понимало своего счастья. Вскоре Ленка обнаружила Эдуарда качающимся на тюлевой занавеске.

– Совсем одурел от холода, – решила Ленка и намертво прилепила скотчем коробку с черепахой к чугунной трубе.

Наутро она достала из коробки пустой панцирь – бедняга высох от жары.

– И тогда он собрал вещи и ушел. А я ведь, понимаешь, жила ради него. С утра ему витамины на стол выложу, фрукты-овощи намну-нарежу. Все только свеженькое. Ну, скажи, разве от такой любви уходят?

– Не, Ленка, не уходят. Высыхают на месте.

О КНИГАХ И МЫШАХ

Есть что-то невыносимо грустное в этих ободранный интерьерах, гигантских люстрах старого, заброшенного особняка. Кто-то написал в комментариях, что фото выглядит так, будто там кого-то хоронят. И правда похоже на панихиду. Грустная песнь о бумажных листах, которые когда-то были на вес золота (да, что ж такое, снова о смерти, чур меня чур, совсем о другом я). Но про вес золота я не преувеличиваю. Когда мне было пять лет, нашу квартиру ограбили. Знаете, что они украли? Книги. Я первый раз видела, чтобы мой папа плакал. У него была большая библиотека, которую он кропотливо собирал много лет. Начал еще с тех времен, когда бы студентом в Москве, откладывал по копейке на собрания сочинений Чехова. Даже не представляю, на что я могла бы так кропотливо сегодня копить, отказывая себе лишний раз в выпивке (а может и в куске колбасы). Так вот, папа копил, копил и собрал к моему рождению вполне себе приличную библиотеку. Толстой, Достоевский, Гамсун, Беляев, разные собрания приключенческой и фантастической литературы. Много поэзии и пр. Кажется, тогда на книги была подписка, и он регулярно ходил на почту, получал заветный томик и бежал домой ставить на них фамильную печать. Это всегда был маленький праздник. Ритуал. Мы вместе открывали книги, нюхали страницы (я до сиз пор так делаю в книжных магазинах, свежая типография имеет удивительный запах). Потом папа доставал пластиковый ножик, и мы разрезали склеенные листы. Делать это нужно было чрезвычайно осторожно. Я чувствовала себя хирургом, в руках которого -тонкая человеческая жизнь. А затем было время печати. Не знаю, зачем папа это делал, может ему казалось, что с отметиной книга уж точно будет навеки его. Либо, предчувствуя беду, страховался на случай кражи. С отметиной легче было бы опознать свои книги в комиссионках. Печатью служила моя стирательная резинка, на которой он вырезал вензелем свои инициалы. Мне была доверена процедура увлажнения печати (я просто ее жевала) Затем резинку надо было как следует измазать шариковой ручкой и поставить штамп в книге, в нижнем углу страницы. Этого папа мне доверить уже не мог и всегда делал сам, пока я, затаив дыхание, наблюдала. Потом на книгу торжественно одевалась обложка, и папа начинал ее читать.

И вот однажды, придя с работы домой, папа обнаружил лишь жалкие обломки своей книжной империи. Все воры унести, конечно же, не смогли бы физически. Они выбрали серии побогаче, с золотым тиснением и картинками. Приходила милиция, искренне сочувствовала и брала у нас отпечатки пальцев. Папа пережил удар, но наш ритуал книжного посвящения перестал существовать. Но всю жизнь я читала, читала все время. Увы, в период моих скитаний с квартиры на квартиру, книг с каждым переездом становилось все меньше (Господи, зачем Агату Кристи тащить, пылища-то какая от нее. Скачаешь в интернете!). И сейчас у меня дома одна маленькая полка с «избранным».

Я собираюсь как-нибудь сходить на раздачу книг, может, даже сниму там маленькое кино. А если бы писала рассказ, я бы закончила так.

В зале старого, потрепанного особняка на полу лежали книги. Они устилали ровным слоем потрескавшийся, когда-то чудесный мраморный пол так, что для того, чтобы пройти, приходилось передвигаться скачками. Люди скакали то там, то сям, пытаясь найти свои любимые книги среди гор никому ненужной литературы. Кругом все чихали. Облако книжной пыли полупрозрачной пеленой накрыло обшарпанный зал, превратив его в Хранилище Древности. Я, как и все прыгала и чихала, пробираясь к Чехову. У папы когда-то украли третий том. Долгое время полка выглядела как щербатый рот, а потом дырку в строгом ряду зеленых книг заткнул детектив Акунина. Я нашла третий том. На сотой странице стоял чей-то вензель. Не такой как был у нас, самодельный из резинки, а красивая печать с надписью – Коллекция №1.

ЗАВТРА НЕ ПРИДЕТ НИКОГДА

(1997 год)

Мы едем по извилистым горным дорогам, что на юге Германии, и фары то и дело выхватывают из темноты кресты с фигуркой Иисуса в натуральную величину человеческого роста. Возможно, они стоят для того, чтобы напоминать влюбленным парочкам, выползающим на рассвете из ровных рядов кукурузы о том, что они грешники. Хотя, о чем я говорю?  Запад в большинстве своем давно перестал играть в эти романтические "кукурузные" игры и обзавелся для амурных встреч комфортабельным жильем с мохнатыми ковриками в стеклянных лоджиях.  Скорее, эти фигурки установлены для того, чтобы проезжающие мимо водители ненароком вспоминали о том, что кроме всепоглощающего комфорта, о котором кричит здесь все – ванна с игрушечными рыбками, сортир с подогревом деревья в форме улиток и так до бесконечности, есть еще нечто другое, недоступные пониманию муки, кровь и гвозди.

 Нести свой крест, сидя в белом мерседесе под музыку Ника Кейва  легко и приятно. Дэвид прикуривает две сигареты и одну протягивает мне. Мы многозначительно дымим.  Будущего мужа я подобрала в буквальном смысле на пыльной дороге, хотя и поговаривают, будто бы стоящие мужики там не валяются. Это случилось в одну из тех ночей, когда поссорившись со своим бой-френдом, который в буквальном смысле устраивал мне каждую неделю такой бой, что  мне не позавидовала бы даже Айседора Дункан (та самая несчастная, которая, согласно воспоминаниям современников, во время потасовок с известным русским поэтом самозабвенно восклицала : Русская любовь! Это русская любовь!) я убежала в ночь.  Спасаясь от столь экспрессивного выражения чувств, я очередной раз бороздила темень, которая   поглотив меня бесконечными питерскими проходными дворами, выплюнула уже ближе к мосту , там,  где мерцали слабые малочисленные фонари. Совершенно не ориентируясь на местности (что было замечено еще в школьные годы во время игры в зарницу, когда, ворвавшись в свой лагерь вместо вражеского я пыталась похитить флаг), я много раз плутала по этим дорогам, убегая от него навсегда, до тех пор, пока не запомнила одну – через мост.  Транспорт уже не ходил, и мне предстояло пройти весь этот путь пешком. Тем не менее данная альтернатива выглядела для меня гораздо более привлекательной, нежели вероятность всю ночь выслушивать душераздирающие крики Петренко, подвергая к тому же опасности свою жизнь. Стоит отметить, что возлюбленный мой сочетал в себе все самое плохое, что только может уместиться в одном мужчине. Азиатская звериная ревность умудрялась сочетаться с редкостной практичностью и поиском личной выгоды во всем и вся. К примеру, как будущая жена я была совершенно ему невыгодна: надо ведь кормить и одевать, а как любовница я раздражала его своей независимостью и возможностью найти кого-то еще. Выбрать из двух зол меньшее он никак не мог и от этого бесновался, ревновал и равномерно вытягивал из меня все соки. Однажды в магазине я наблюдала сцену, когда маленький мальчик уселся на пол и стал орать, требуя, чтобы ему купили «хоть что-нибудь». Его гримасы были еще по-обезьяньи детскими, но в глазах уже отражалась  настолько взрослая ярость  и ненависть , что мне стало не по себе Его мама билась  в истерике , уговаривая маленького строптивца подняться, но он не поддавался. В конце концов, она что-то ему купила. Вот так, бывало, всегда и у меня с Петренко: как только он хотел чего-то от меня добиться, то начинал орать, и я практически без боя сдавала свои позиции.

Мост гулко отстукивал мои шаги, когда впереди возник чей-то темный силуэт. Мне, честно говоря, стало не по себе от этого призрака посреди дороги, но присмотревшись, я обнаружила, что это всего-навсего заблудший алкаш, который   перекинувшись через перила благополучно отправлял все съеденное накануне в Неву. С облегчением я потопала дальше, но вдруг "алкаш" застонал и как герой американских ужастиков, пожираемый мерзкими монстрами, протянул ко мне дрожащую руку и произнес: "Хелп ми…" на довольно приличном английском языке. Я немного помялась и решила подойти. "Алкаш" тут же повис у меня на руке и, дыхнув перегаром, в стиле светской беседы поинтересовался: Do you speak English? Я ответила, что да, немного. Тогда он стал тыкать мне в лицо бумажкой с адресом и повторять: пожалуйста, вызовите такси.  Возраст иностранного алкоголика был совершенно неопределим, поскольку он весь зарос волосами как горилла. Но, в общем, вид был неагрессивный и в чем-то даже вызывал сострадание. Наверное, такое частенько случается с иностранцами после первого эксперимента с истинно русским напитком.  Приобщаясь подобным образом к нашей национальной идее, они обычно не осознают насколько рискуют всем: деньгами, документами и даже жизнью. Ведь там, в мире всеобщего комфорта, где наперед все предусмотрено и застраховано, в случае любого инцидента пострадавшему будет выплачена приличная сумма… У нас же, страховаться никто не любит, скорее, впрочем, не из-за скаредности – плати, дескать неизвестно за что, а исходя из суеверных соображений – зачем кликать беду и выставлять свою собственную жизнь, как на аукционе? Еще прислушается кто-нибудь внимательный с небес и – пиши-пропало.  А когда что-нибудь все-таки случиться, то сразу же выяснится, что страховавшая вас фирма, давно переквалифицировалась в армянское кафе, деньги обесценились, а банки разорились. За ту копейку, что, возможно, и   предложат, пострадавшему еще придется   с пеной у рта доказывать, что конфликт начался с того, что соседский доберман первым вцепился ему в руку, а не  он, будучи извращенцем, пытался  изнасиловать несчастное животное в темной подворотне.  Жить завтрашним днем у нас невозможно по той простой причине, что «завтра» – это страховка, кредитные карточки, нахально выпирающие из бумажника, счет в банке, внятноговорящий президент и стриженный газон перед домом. У нас все, что происходит – это сегодня и сейчас, present indefinite и ничего больше, а завтра, если переделать известную песню, не наступит никогда. Рассуждая таким образом, я взяла на последние деньги такси и довезла ничего не соображающего гостя нашей Родины до его гостиницы, благо, что она находилась недалеко и от моего дома. Портье, настолько переполненный сознанием своего величия, что оно уже вытекало из уголков губ и струилось на гладко вычищенные   итальянские ботинки, презрительно скривившись в мою сторону, склонился к "алкашу" и спросил: это с вами? Затем велел мне предъявить документы. Я подумала, что скорее словом» это" можно обозначить тело, висящее на моей руке, но не желая вступать в лишние разговоры, показала паспорт, попросила портье доставить иностранного господина в номер и гордо удалилась. На стене, как очередной плевок, висело объявление, специально адресованное женскому полу с призывом оставлять паспорт в залог. Зная местные обычаи, несложно было предположить, что в каждой особи женского пола эти прохиндеи видят проститутку, мечтающую составить конкуренцию их «штатным» работницам. Позже Дэвид рассказывал, что единственным неудобством этой гостиницы были регулярные ночные звонки с предложениями на всех языках приобрести на пару часов «красивую и горячую русскую женщину».

Рано утром позвонил мой истеричный возлюбленный и заорал: "Ну что, маленькое дрянцо, хорошо вчера повеселилась? Я тебе полночи звонил и где ты, интересно была…" Голос стал срываться на фальцет, и я предусмотрительно прикрыла трубку рукой. Для нас это давно уже стало привычной схемой отношений. Сейчас я повешу трубку, потом он немного успокоится и перезвонит, затем мы встретимся, дня два проведем в мире и согласии, а затем я опять убегу в ночь. Зевнув, я повесила трубку и пошла чистить зубы. Раздался звонок. Я зло проблеяла в трубку: ну чего тебе еще?

– Извините, могу я говорить с Жанной, – почти пропел человеческий голос с иностранным акцентом. Это говорит Дэвид и я хотел бы отдать вам деньги за такси

– А как вы узнали мой телефон?

– По адресу. Мне его дал портье. Пожалуйста, давайте встретимся через час, в ресторане "Колобок". Я вас приглашаю.

Повесив трубку, я стала недоумевать по поводу уникальной памяти портье -просто настоящий Штирлиц и в то же время я судорожно соображала, где находится ресторан "Колобок". По справочному «Где отдохнуть» мне сказали, что существует только одно заведение с таким названием, но рестораном его назвать можно только обладая большим воображением, поскольку оно больше напоминает пирожковую времен застоя. Так и оказалось – классическое место для иностранцев увлекающихся советской историей доперестроечного периода – образцовая совдеповская забегаловка с ложечкой, привязанной к банке с сахаром, дабы не украли, а также с неизменным наличием уборщиц, выхватывающими тарелки из под вашего носа с остатками еды, чтобы покормить жирного, дремлющего на кассе, кота. Иностранцы обожают такие места, думаю хотя бы  потому что их осталось очень мало, ну а сказать я был в России для них означает – я ел две сосиски за два восемьдесят алюминиевыми вилками с гнутыми конечностями, подобные которым в Берлине выставляются в галереях в качестве произведений концептуального искусства.

Мой вчерашний "алкаш" слегка побрился, но тем не менее от местных бомжей его отличала лишь некоторая самоуверенность во взгляде. На этот раз он выглядел как нечто среднее между человеком искусства и американским безработным.  Долго вглядываясь в меня, он, очевидно, усиленно пытался пробудить остатки памяти, которые водка вытеснила без следа, а затем   расплылся в широкой улыбке и сказал: Какая вы оказывается красивая! Это было приятно. Приятно было, наконец, общаться с кем-то, кто в первую очередь стремится узнать о тебе, а не вываливает разом свои проблемы и ожидает бесконечного сочувствия. Сейчас уже сложно сказать, был ли он лучше или хуже моего русского друга. Просто он был другой. Он слушал, что-то опять спрашивал, держал за руку и кормил пирожными. Хотелось свернуться у него на коленях и замурлыкать – такое исходило от него спокойствие. В свою очередь я узнала, что он экономист, живет на юге Германии, изучает экономику, социологию и политологию, а сюда приехал в командировку, чтобы написать доклад  о ситуации в России .Он замечательно говорил по-русски, хотя еще вчера не мог извлечь из себя ни слова, поскольку, согласно его истории, он накануне отмечал с русскими друзьями чей-то день рожденье, а потом одиноко потерялся в питерских проходных дворах в поисках туалета, недоумевая по поводу того, как его высококультурные и сверхинтеллектуальные коллеги могли позволить себе справлять нужду на стены окрестных домов,  громко подбадривая и  его присоединиться к ним . Наверное, это такая русская традиция, подумал он и решил вернуться к друзьям, но не смог найти обратную дорогу. Эпизод на мосту он не помнил напрочь, и тут уж я, не удержавшись, язвительно поинтересовалась, существует ли немецкая традиция блевать с моста в реку, на что Дэвид захохотал так громко и непринужденно, что на нас покосились все присутствующие, включая кота с нахальной мордой.  Мы проговорили взахлеб несколько часов подряд, потом погуляли по городу, и я отправилась домой. Немного мучила совесть, и я решила позвонить Петренко. Он был грустный и нежный, как всегда, после приступов агрессии.  Приехал ко мне виноватый с цветами и вином, и мы провели великолепную ночь.  Как всегда .Уже несколько лет длится этот деструктивный роман, и я знаю что ненавижу этого человека больше , чем люблю, но какая-то микрочастица меня привязана к нему настолько, что раз за разом , когда конец уже кажется неизбежным, я прощаю его за все, а главным образом  за то, что он не любит меня Конечно по- своему любит, но мне хочется, чтобы любили по моему . А любить по-моему – это значит заботиться, холить и лелеять, поэтому я думаю, что кроме родителей меня никто еще никогда не любил. К примеру, разные мужчины по-разному реагируют на слезы. Заплакав первый раз перед мужчиной, женщина тестирует его реакцию, во -первых, проверяя его отношение к ней, а во-вторых, предполагая возможность использовать это когда-нибудь с выгодой для себе. На "слезный тест" Петренко не отреагировал никак, а когда я заплакала от горя он спросил- «зачем ты ждешь моей жалости, как побитая собака?» Так что больше я перед ним никогда не плакала – все равно это не срабатывает, если орган жалости у человека атрофирован. И ничего не   поделаешь, если любовь, как известно, зла. Хотя, по мнению моей мамы не настолько же, чтобы влюбиться в Петренко