Анна Драницына
Пианино. Сборник рассказов
СЕВЕРНЫЙ ГОЛОС
( О, прекрасная эпоха пейджеров, где ты?)
Бывают сны, которые не дают покоя. Они возвращаются вновь и вновь, на протяжении многих лет, словно требуя, чтобы мы вняли тому, о чем они с таким невероятным упорством пытаются рассказать. Но язык снов мне недоступен и после навязчивого просмотра, я всегда просыпаюсь не в духе. С завидной регулярностью мне снится стылый провинциальный вокзал: обшарпанные стены, задрипанные люди на скамейках, дети, замотанные во все вещи, что были в чемоданах, опаздывающий на множество часов поезд и гнусавый голос в динамике. Ужасно холодно, а поезда все нет и нет, и постепенно создается ощущение, что, кроме этого, занюханного места на земле вообще больше ничего нет, а поезд, который все с таким нетерпением ждут – всего лишь миф, массовая галлюцинация. Да и я здесь– уже не взрослая женщина, работник солидной фирмы, а семнадцатилетняя девчонка, которая уезжает с Юга на Север, чтобы отморозить там все органы чувств и никогда больше не вернуться обратно.
С трудом встав с кровати, я пытаюсь вернуться в то состояние «каменной стены» в котором меня привыкли видеть окружающие. Но все валится из рук, и я злобно вытряхиваю в мусорник забитую до отказа пепельницу мужа и пинаю в зад ни в чем неповинную, но попавшуюся так некстати, собаку. Как всегда, выкипает этот чертов кофе и, окончательно выведенная из себя, я еду в офис пейджинговой компании, где вот уже как три года работаю городским ухом, то бишь оператором.
Если представить себе Город в качестве живого существа, то я сижу аккурат в его голове, где-то на уровне барабанных перепонок. Я – городской слуховой аппарат, виртуальный протез, в который ежедневно и еженощно вливаются просьбы, угрозы, признания и мольбы, шутки и пошлости. Мой график один-через три: я работаю сутки, после чего на три дня впадаю в спячку. И все вроде бы ничего, но проблема в том, что я слишком много думаю, в то время как городскому уху по статусу думать не положено вовсе. Несмотря на то, что прошло уже немало времени с тех пор, как меня, по большому блату, воткнули на это место, работа оператора для меня все еще в новинку. Совершенно того не желая, я фильтрую в голове каждый звонок. Я слушаю женские томные, мужские злые, детские писклявые и старческие дребезжащие голоса, и мой мозг забит ими до отказа. Это голоса Северного Города и, если их суммировать, то он предстанет перед нами в двух лицах. С одной стороны – это жирный, перекормленный Робин Бобин Барабек, который все время требует, чтобы ему купили хлеба-булки-молока, памперсы-прокладки-сосиски, сыра-масла-огурцов, отключили утюги, не забыли позвонить, вернули деньги, не опоздали на встречу и т. д. Он так много жрет, что, наверное, скоро лопнет. Он много работает, потом пьет с друзьями пиво и идет домой спать.
С другой стороны, Город – беззащитный ребенок. Он много плачет, нервничает и суетится. Он обижается на ерунду и радуется хорошим новостям. Он любит маму и еще кого-нибудь. Он боится, что однажды все это кончится. Он волнуется по пустякам, и это – самое беспокойное место на планете.
Вот т сегодня не успела я прийти, как начались звонки: «Обязательно купи два кило сливочного масла на ужин»; «Марк, сволочь отдай деньги», «Маша, привези расческу в больницу, а то вши поползут по кровати», «Папа позвони домой. Не могу найти опилки от хомяка», «Ленчик, купи винца и мяска» … И бесконечные просьбы «позвони мне, позвони». По весне Город влюбляется, ненадолго превращаясь из Робина –Бобина в пылкого любовника. Это моя самая любимая пора, поэтому я с удовольствием строчу по клавишам послания для «любимых зайчиков-пусиков-кусиков – барабусиков» В моей жизни так мало любви, что приятно соприкасаться хотя бы с чужой, пусть даже подслушивая в замочную скважину. Городские страсти проходят через мои уши, мозги и сгорбленный от долгого сидения за компьютером костяк позвоночника, вызывая приятное волнение. Он ее любит, а она выходит за другого. Она беременна, а он не хочет. Он опаздывает на свадьбу. На мосту пробки. Не забудь одеть черный платок на похороны.
А потом Город снова начинает жрать (купи яйца, сыра, колбасы, сладкие бублики и ананасы, и корову и быка, и кривого мясника) и материться как сапожник.
Иногда я с завистью смотрю на девчонок, чьи мозги заняты шефом или другими мужчинами, а посему рабочая информация в них совершенно не задерживается. Молотя кончиками пальцев по кнопкам, я внушаю себе, что моя голова – всего лишь машина, аппарат для чужих слов, требований и желаний, мои уши и пальцы – это не более, чем передатчики информации. Но тут же звонит какой-нибудь тип с осипшим от перепоя голосом, и начинает вопить: короче так, мамзель, диктую: если ты, (незынзур выр.) завтра не вернешь бабки (незынзур выр.), то я тебя (незынзур выр.) смешаю с (незынзур выр.) И засуну тебе (незынзур выр.) в твою (незынзур выр.) (незынзур выр.)
Дело в том, что матерные выражения в пейджинговых сообщениях недозволительны, поэтому мы должны тщательно отслеживать непечатные слова, а подчас и целые фразы, дабы заменять их на нейтральное «незынзур. выр.» Зато, когда я прихожу домой, то в моей голове регулярно проскакивают такие «незынзурвыры» как будто я работаю не в престижной конторе, а в подсобке у грузчиков. Парадокс заключается в том, что, несмотря на безумную неразбериху в моей голове, я никогда не смогу добровольно бросить эту работу. Я срослась с городским телом, стала его органом, избавиться от которого можно только методом жестокой, без наркоза, ампутацией. Но я же не Ван Гог, чтобы резать собственное ухо…
В конторе Машка, позевывая, сворачивает вещи и сдает мне «вахту». Я с тоской гляжу ей вслед. Среди девиц, работающих здесь, я кажусь себе старой калошей, хотя многие утверждают, что я еще «ничего». Даже сам шеф-американец пару раз пытался ко мне приставать. Впрочем, этот мерзкий Анкл Бенц, как я его называю, не пропустил здесь ни одной юбки. Ходит слух (который скорее всего он сам и распустил), что ему нужна русская жена. Якобы он, в связи с успешной работой компании, решил окончательно перебраться в Россию. А так как эта версия вскоре размножилась, раздулась и обросла сведениями о денежных счетах «хозяина», то теперь ему нет необходимости прикладывать хоть какие-то усилия, чтобы заманить этих бабочек-красоток к себе в койку, на водяной матрас. Даже не поворачивая головы, я вижу как они автоматически долбят клавиши, принимают сообщения, а в глазах у каждой мечтательно светится по пол сотни звезд с пестрого американского флага. Что касается меня, то сэр Николас мало трогает мое воображение, отчего довести работу до автоматизма никак не удается.
На мгновение ночные страхи опять накатают на меня и, убрав палец с кнопки, которую надо нажимать, как только поступит звонок (иначе нажмут другие и заработают на этом свой процент), я застывшим взглядом смотрю на подергивающиеся строчки на экране монитора. Они выстроены лесенкой, из которой складываются чьи-то жизни и взаимоотношения. Есть там с десяток и моих изломанных ступеней. Много лет назад я уехала из маленького южного городка, чтобы штурмовать Северный Олимп. Но Город меня невзлюбил в одночасье – слишком горячая кровь в жилах мешала нормальному течению жизни. Если бы я умела делать вид, что меня, как большинство моих пейджировских абонентов, волнует только хлеб насущный, то вошла бы в городские ворота без проблем. Но по молодости говоришь то, что думаешь, думаешь то, что чувствуешь, а чувствуешь то, что жжет изнутри, поэтому призрачные двери ледяного дворца захлопнулись передо мной, так и не успев раскрыться. За десять лет у меня практически не появилось друзей (в том широком смысле, который подразумевается на Юге, когда друзья – это больше, чем родственники), а с мужем мы зажили долго и счастливо, проплывая по огромной квартире, как рыбы в аквариуме, практически не пересекаясь. Мой муж из аборигенов – настоящий горожанин с холодным сердцем и здравым рассудком. Подруги по общежитию плакали от зависти: найти местного, с отдельной квартирой, да еще и бизнесмена – предел всех желаний. Но за десять лет совместной жизни я поняла, что мы находимся по разные стороны городских ворот. Муж – человек, который гуляет сам по себе. Мама, изредка приезжая к нам, до сих пор тяготится его присутствием потому, что он умудряется быть и не быть рядом одновременно. Я к этому привыкла, но окружающие в таких случаях начинают чувствовать себя дискомфортно – как если бы рядом нахально шастало Кентервильское привидение, не обращая на вас ни капли внимания. Долгие годы мама пела песню о том, что мне нужно срочно подыскивать другой, альтернативный вариант супруга и успокоилась лишь три года назад, когда наткнулась на мой пустой взгляд. Со временем я все чаще ловила себя на мысли, что постепенно становлюсь такой же как муж – вещь в себе. Люди вокруг, включая мою маму, больше не вызывают у меня не только симпатии, но и желания вообще как-то с ними взаимодействовать. Я думаю, что работа в пейджинговой компании привлекла меня именно тем, что не нужно общаться с Городом напрямую, смотреть ему в глаза и соприкасаться с мирком, который мне совершенно чужд и неинтересен. Я люблю все эти кнопочки и дисплеи, потому что они напрочь отгораживают меня от других жильцов. Мать кричит, что муж сделал из меня урода, что они совсем по-другому меня воспитывали, но я не слышу ничего из того, что она говорит. Я осталась у дверей в Северный Города, примерзла к ним и заснула, как девочка со спичками – ни там, ни тут.
«Здравствуйте, вас приветствует пейджинговая компания «Суперлинг»!
В трубке молчание. «Говорите, вас слушают» – раздраженно гавкаю я, потом что еще только час ночи, а я уже безумно устала.
«Скажите, сегодня можно с вами поговорить?» – вдруг раздается приятный мужской голос.
Я узнаю своего поклонника, если, конечно, у городского уха могут быть поклонники (чуть не сказала уха-жоры). Он звонит мне иногда просто так, от нечего делать. Знает мой голос и может трезвонить хоть миллион раз, до тех пор, пока я не нажму заветную кнопку соединения. Говорит, что ваяет ангела, а я – его Муза
Мимо, расточая аромат дорогого одеколона, проплывает сэр Николас, и я вмиг становлюсь серьезной.
– Я могу только принимать сообщения
– Но вы ведь не бездушная машина, давайте немного поговорим.
– О чем?
– О жизни
– Она меня не интересует
– Меня тоже, давайте встретимся после работы. Вы когда заканчиваете?
– В пять утра. Но…
– Я буду ждать вас у выхода.
– А как вы меня узнаете?
– Женщину, которую не интересует жизнь, узнать не сложно.
Я уставилась в монитор, судорожно соображая, что именно произошло. С какой стати я согласилась встретиться с незнакомым мужчиной в то время, когда даже птицы еще не проснулись? Но было в его голосе что-то такое, давно забытое, словно из прошлой жизни. Ласковый тембр, от которого мое ухо начало ныть и болеть.
Он стоял на мраморных ступеньках – симпатичный мужчина лет 35-ти. Увидев меня, сразу подал руку, чтобы помочь спуститься. Была ранняя весна и любые перемещения по ступенькам грозили переломами конечностей.
«Пойдемте» – тихо сказал он, и я пошла, ориентируясь на звук его речи, такой непривычно ласковой и живой. Голоса – это моя стихия, я ориентируюсь в ней с закрытыми глазами. Все повторяют единожды сказанную глупость о том, что душа человека в его глазах, тогда как на самом деле душа – это голос. По нему можно определить практически все, даже будущее, поэтому я без сомнения последовала за незнакомцем.
Держась за руки, мы шли по сумеречным улицам центра, и мерцающие фонари то и дело выхватывали из темноты красоту Города – барельефные фасады домов, маленькие сказочные башенки с заточенными навек принцессами, купола церквей и крышу Мечети цвета индиго. В темноте она казалось ярким куском южного неба, которое, как и я, оказалось здесь совершенно случайно.
Мы шли и просто разговаривали о том, о сем. Мой спутник оказался реставратором Крепости, точнее ее высоченного шпиля.
– Хотите, я покажу вам Город?
– Я не люблю его.
– Как можно не любить того, кого ты даже не знаешь?
Началось великое восхождение. Пару раз моя нога проваливалась в зазоры между досками и, казалось, что пройдет вечность, пока мы доползем по лесам до самого верха. В голове гудело, как после ныряния на большую глубину. Я присела на деревянную ступеньку, чтобы набраться сил.
«Пойдем, я покажу тебе что-то» – сказал он и исчез в низком проеме башни. Я заглянула туда и обомлела – на полу лежал ангел, снятый со шпиля.
«Я почти уже собрал его – словно извиняясь, сказал реставратор, – остались только крылья.» Крылья стояли в углу и, смахнув с них пыль, я прижалась к ним всем телом.
«Осторожно, испачкаешься. Пойдем, лучше посмотрим на Город», – оторвал он меня от ангела и, обняв, потащил на самый верх, на временно пустующий шпиль.
Из-за крыши Собора появилось солнце и осветило Другой Город. Это был вовсе не то серое, невзрачное, вечно жующее голодное существо, каким я знала его по работе. Это было сердце ангела, которое билось, сверкало и, главное, любило меня. Оказывается, все эти годы я пыталась что-то услышать, понять и проанализировать, в то время как нужно было просто открыть глаза. Много лет я была городским ухом, которое ни разу не слышало биения собственного сердца.
