Анна Джолос
Девочка-лёд
7. Алёна
Переднее стекло опускается вниз, выпуская на улицу орущую из колонок музыку и мужской смех. Я лихорадочно соображаю. Что делать? Убегать? Прятаться в лесополосе? Кричать во всё горло?
Пьяница, устроившийся на лавке, ругается матом, явно недовольный тем, что его разбудили. Лыка не вяжет. Мне он вряд ли поможет… Вздрагиваю, когда открывается водительская дверь. Ульяна сжимает мою ладонь. Боится. И я, если честно, тоже. До адовой дрожи в коленях.
В свете одинокого фонаря вижу лицо парня, направляющегося к нам.
– Илья? – спрашиваю, прищуриваясь.
– Привет, родная, – здоровается он и подходит ближе.
Наклоняется, чтобы поцеловать в щёку, но я отстраняюсь, смущаясь.
– Не скучала, значит, – смеётся низким басом.
Молчу в ответ. С одной стороны, вздыхаю с облегчением. Паровоз. Уж лучше он со своими отморозками, чем кто-то незнакомый.
– Ты с малой к бабке приехала? Почему не позвонила, я бы тебя забрал, – спрашивает, чиркая зажигалкой.
Поджигает сигарету, зажатую в зубах, и смотрит на меня колючим взглядом. Мать тоже давно курит, но меня до сих пор раздражают дым и запах табака.
– Зачем звонить, – говорю, краснея, – я сама…
– Затем, – злится и перебивает он. – Стоишь тут вся такая красивая почти в ночь. Одна. А вдруг хулиганы обидят, Ляль?
Не могу не усмехнуться. Слышать это от него – просто смешно.
– Ну чё, Паровоз, долго ещё тереть там будешь? – доносится из машины.
– Дай поговорить, а?
– Пацаны ждут, я-то чё, говори.
– Поехали, довезу вас, – кивает в сторону битком набитой «Приоры».
– Спасибо, но я жду автобус, – отвечаю вполне вежливо.
– Алёна, – склоняет голову влево и прищуривается. – Избегаешь меня?
Да.
– Вовсе нет, – вслух произношу совершенно иное.
– Смотри мне, – предупреждает. – Я теперь, кстати, на колёсах. В Москву смогу к тебе наведываться.
– Это ещё зачем? – спрашиваю испуганно.
– В гости, зачем же ещё? – наклоняется ближе. – Пустишь?
Отступаю на шаг и недовольно поджимаю губы.
– Паровоз, поехали, а? – кричит его друг по прозвищу Кабан. – Тащи уже сюда свою тёлку.
– Закрой рот, – орёт ему в ответ.
– Ляль, – тихонько, почти шёпотом говорит Ульянка. Тянет меня за руку, и я замечаю свет фар.
– Нам пора, – делаю шаг влево, но Илья меня останавливает.
– Завтра приду. Разговор есть.
Ничего не отвечаю, просто киваю и тащу за собой перепуганную насмерть сестру, чтобы поскорее оказаться в полупустом автобусе. Подальше от этого места и подальше от него.
Заходим в старый пазик. Отдаю водителю деньги за проезд и прохожу в конец салона. Сажаю Ульянку повыше, на самое тёплое место. Всё это время чувствую на затылке тяжёлый взгляд. Поворачиваюсь к окну, и автобус трогается. Паровоз всё ещё стоит на остановке. Смотрит прямо на меня. Вскидывает вверх широкую ладонь, прощаясь.
– Боюсь его, – признаётся мелкая.
– Всё нормально, котёнок, Илья тебя не обидит, – успокаиваю её я, присаживаясь рядом.
– Почему он паровоз? – хмурит брови и чешет лоб.
– Потому что фамилия такая, Паровозов, – жму плечом, пытаясь успокоиться.
Я действительно всеми правдами и неправдами стараюсь избегать Илью. Виной тому эти его недвусмысленные намёки на то, что я должна с ним встречаться. Этим летом он проходу мне не давал. На обе деревни раструбил, что я «его». С чего взял, непонятно…
Илью я знаю с детства, хоть он и старше меня на три года. Раньше он дружил с моим двоюродным братом, Женей, который трагически погиб прошлой весной. До сих пор мороз по коже. Был человек, и вдруг его не стало… О случившемся говорили все вокруг, ведь обстоятельства его смерти вызывали уйму вопросов. Женю застрелили на пустыре соседнего села Жулебино. Вроде как из-за девушки, но история настолько странная и тёмная, что Паровозов до сих пор голову ломает. Ведь та самая Катя, из-за которой это якобы произошло, тоже пропала без вести.
Ужас ещё и в том, что спустя два месяца после трагедии мать Жени, мою родную тётку, нашли в реке. Говорят, утопилась с горя.
Кутаюсь в тонкую кожаную куртку. Тёплый старый свитер уже ситуацию не спасает. Ещё немного, и похолодает сильнее, а верхней одежды на зиму у меня пока нет. Пуховик, который я носила несколько лет подряд, уже никуда не годится. Весь прошлый год я нарочно приходила в гимназию пораньше и уходила поздно, чтобы как можно меньше народу попадалось в раздевалке.
Вспоминаю, как Грановская, брезгливо морщась, обратилась с просьбой к гардеробщице. Попросила убрать мою куртку от своей драгоценной шубы. Велела повесить её отдельно и обработать дихлофосом. Мол, мало ли, какую заразу я притащила.
Эту её речь, пропитанную острым пренебрежением, слышали все, кто стоял в очереди. Видимо, один из них и пустил слух о том, что у Лисицыной якобы вши. Меня даже врач с урока забрал, чтобы осмотреть. На потеху «любимым» одноклассникам и ликующей Веронике Грановской.
Автобус катится по колдобинам. В салоне играет Верка Сердючка «Всё будет хорошо». Старушка, сидящая спереди, подпевает. Да уж… когда уже наступит это самое «хорошо»?
Выходим на пересечении Лесной и Озёрной. Тут уж пешком. Благо недалеко, минуты три. Редкие фонари освещают покосившиеся дома, во многих давно уже не горит свет, ведь там никто не живёт. Идём быстрыми шагами по просёлочной дороге, и я думаю о том, что не хочу видеть завтра Илью. О чём он хочет поговорить со мной? Я ведь давно дала понять, что не могу ответить ему взаимностью. Взрослый, опасный. Чего хорошего ждать?
– Ляля, Улечка! – выходит нам навстречу баба Маша.
С грустью отмечаю тот факт, что она стала передвигаться ещё медленнее. К сожалению, с годами проблем со здоровьем только прибавляется.
– Мои ласточки, – обнимает она сначала меня, а потом и Ульянку. Начинает щекотать её, и та заливается звонким смехом на всю улицу.
Идём следом за бабой Машей. По дороге к сестре пристаёт Пират, рослый, закормленный до невозможного кобель «дворянской» породы. Проходим в дом. Раздеваемся. Бабушка Маша сразу ведёт нас на кухню. Как я и предполагала, на плите красуется большая кастрюля с первым.
– Кожа да кости, Ляль! Мать голодом вас морит? – качает головой она и ставит перед нами тарелки, наполненные до краёв.
– Всё нормально, – вдыхая запах наваристого борща, отвечаю я.
– Да где ж оно нормально-то, девочка? – машет рукой и проходится платком по морщинистым векам. – На ночь глядя приехали. Выгнала?
– Нет, я просто с работы, потому и поздно, – отправляю первую ложку в рот, и аж зарыдать хочется, настолько вкусно… У меня так хорошо не получается, хотя все секретики я у неё выведала.
– Тебе б учиться, деточка, а ты работаешь, – тянет носом и утирает слёзы.
– Так я ж не на полную смену, всё успевается, ба… Как ты сама? Ноги болят?
– Болят, милая. Ой как болят, но я уж перечница старая, увядаю потихоньку, куда деваться.
– Может, лекарства какие-то нужны?
Отмахивается. Если и нужны, ни за что не скажет. Придётся самой спросить у соседки, работающей в поликлинике Жулебино. В Бобрино своей нет. Да тут вообще уже почти ничего нет. Школу, и ту закрыть хотят. Некому учиться, некому работать. Беда… и сколько таких никому не нужных, вымирающих сёл и деревень по России?
Ульянка, как всегда, оставляет гущу, обижая бабу Машу. Морщит маленький носик и просится посмотреть мультики по телевизору. Я же, помыв посуду, иду в бывшую спальню матери. Всё равно ничего делать на ночь не дают. Тут правило простое: в девять – отбой, а все дела на раннее утро переносятся.
Стою напротив трюмо с зеркалом, расчёсываю волосы щёткой. Баба Маша стучится, и я опять ругаю её. Это ведь мы у неё в гостях.
– Ты так похожа на свою мать, – кряхтя, садится на застеленную кровать. – Как она, Алён? Так и пьёт по-чёрному, да?
– Да, – отвечаю честно, глядя на её отражение.
– Дурная баба, детей своих ни в грош не ставит! – осуждающе цокает языком. – Рая всегда боялась, что кто-то из них начнёт пить. Так и вышло. Ой горе-то… Три дочери. Старшая – в тюрьме, средняя – утопилась, а младшая… и та свою жизнь под откос пустила, ох… Рая, Рая, хорошо, что ты на небесах и не видишь этого.
– Я не могу ничего сделать. Она не слышит меня, – оправдываюсь тихо. – Не позволяет вытащить её.
– Ты не виновата, Алёна.
– Ещё как виновата! – в корне не согласна с ней я. – Не надо было одну оставлять её после смерти Миши.
– Ульянке-то два года всего было, ну куда там ребёнку находиться. Потому и забрала я вас к себе. Как Екатерина умудрилась квартиру Михаила в карты проиграть, уму непостижимо. Ну как?! – разводит руками. – Дура безмозглая! В кого превратилась мать твоя? В алкоголичку с захмелевшими напрочь мозгами. Прости меня, каргу ворчливую.
Да. Тогда моя мать осталась на улице. Дарственную подписала, будучи в пьяном угаре, документы отдала, и всё… стала человеком без определённого места жительства. Опять же сюда, в Бобрино, явилась. Но не к своим детям, а потому что идти было некуда. И если б не старая хрущёвка, которую баба Маша по наказу подруги (то бишь моей бабы Раи) берегла для меня, то вообще не знаю, как дальше жили бы. Здесь? Висели бы грузом втроём на её шее?
– Мне надо было остаться с матерью тогда. – Чувствую, как по лицу текут горячие слёзы. – Может, не так всё было бы…
– Ещё чего придумала! Девочке-подростку? Что ты, упаси господь! Там же двор проходной был, а не хата! Притон! – возмущается она.
Кладу расчёску на комод, подхожу к постели и ложусь, укладывая голову к ней на колени. Пахнет выпечкой и уютом. Бабушка Маша гладит меня шершавой трясущейся ладонью по волосам. И ведь даже не представляет, как я благодарна судьбе за то, что она у нас есть! Этот человек дал нам больше, чем любой другой из наших кровных родственников.
С тех пор как умерла моя родная бабушка Рая, прошло уже восемь лет. И все эти годы, Лощёва Мария Семёновна была рядом, как и обещала своей подруге, дружба с которой перевалила за отметку в полвека. Дарила нам заботу, тепло и любовь. Всё то, что не могла подарить своим внукам…
Дочь Марии Семёновны уехала в Штаты ещё тридцать лет назад. Вышла замуж, родила троих детей. Да только вот мать родную позабыла и бросила… Оборвала все ниточки. Сперва стала реже звонить, а потом и вовсе заявила, что у неё теперь своя семья. Баба Маша даже внуков своих ни разу не видела. Ей дали понять, что в Америке не ждут. И к сожалению, сами приезжать они тоже не собирались.
Я вот не понимаю, как можно вычеркнуть из жизни свою мать? Спокойно ли спится после этого? У бабы Маши сердце рвётся на части от неизвестности. Живы ли? Здоровы ли? А им плевать. Как же так?
– Паровозов за тебя спрашивал, – вдруг говорит мне.
– Видела его на остановке, подвезти хотел, но я отказалась.
– Алёна, я тебя прошу, осторожнее с ним, – тревожится она. – Это уже не тот наш Илюша. Слухи про него нехорошие ходют. Что папаша его бандит, ты знаешь, так вот и он по его следу пошёл. Делами занимается грязными с этими своими дружками. Черепанов вернулся из колонии, так тут же в Жулебино магазин центральный ограбили.
Вдоль спины бежит холодок. Слышала я про это.
– Сядет Паровозов, если так дальше пойдёт.
– Говорить придёт завтра, – признаюсь ей, ощущая, как трусливо сердце бьётся о рёбра.
– Не пущу на порог! Ишь, глаз на кого положил! В грязь тебя затащить хочет!
– Ба, надо говорить. В Москву ехать хочет. На машине ведь теперь.
– Я сама с ним так поговорю, кастрюлей по голове!
Улыбаюсь.
– Алёна, Алёна, – причитает, заплетая косу. – Боюсь я за тебя. Как бы не обидел. У него ж на морде написано, что ему, медведю, надобно.
– Нет, ба, он не станет…
– В Москве мальчика у тебя нет? – спрашивает, и голос её дрожит. Опять распереживалась вся.
Встаю, чтобы накапать капли.
– Не нужен мне никто. Школу окончу – уйду от матери. Пойду работать на полный день, возраст позволяет. Ульяну заберу, – говорю решительно.
– А учиться, Алён?
– Посмотрим, – сглатываю ком, застрявший в горле.
Поступить в институт мне очень хотелось бы… но ещё больше я хочу, чтобы моя сестра не видела всего того кошмара, который ежедневно происходит в месте, именуемом домом…
* * *
Паровоз явился к обеду. Я к тому времени успела провести уборку всего дома. Бабушка пошла ставить уколы соседке, и так случилось, что мы оказались втроём: я, он и Ульянка, которую закрыла в зале, посадив перед этим за раскраску.
– Обедом-то угостишь, хозяйка? – ухмыляется Илья, усаживаясь за стол.
Киваю. Наливаю тарелку борща. Ставлю второе на разогрев. Опять чувствую взгляд его. Давит и нервирует до невозможного.
Пока ест, разглядываю исподтишка. Знакомые черты лица, но уже не мальчика, а почти мужчины. Чётко очерченный подбородок, дважды сломанный нос с небольшой горбинкой, едва заметный шрам на скуле и цепкий, недобрый прищур. В целом для бандита Илья слишком хорош.
Покончив с обедом, откидывается на спинку стула.
– Чё там в Москве, Алён? Обижает кто? – интересуется сурово.
– Нет, – отвечаю тут же.
– Ну врёшь ведь, – смотрит сверху вниз. – Убью за тебя, поняла?
– Илья… – Хочу убрать пустые тарелки, но он вдруг резко ловит и сжимает моё запястье.
Поднимаю на него глаза. Чуть отпускает хватку.
– Алёна, я не буду вокруг да около ходить. Переберусь в столицу и заберу тебя от этой…
– Что ты такое говоришь? – выдёргиваю руку и чувствую, как вспыхивают щёки.
– Не сахарно там тебе, думаешь, не знаю, не вижу? – наклоняется вперёд. – Со мной жить будешь.
– Нет, Илья, не буду, – качаю головой.
– Чё это нет? – раздражается, злится. Встаёт, напирает на меня. – Ты мне нравишься. Очень. Сама знаешь.
– Прекрати. – Делаю шаг назад, упираясь спиной в старый, монотонно жужжащий холодильник.
– Бабка не вечная, матери ты не нужна. Со мной будешь, поняла? – повторяет на полном серьёзе. И мне страшно становится. Столько в его голосе стали и непоколебимой уверенности.
– Илья…
– Деньги найду. Ляль, хорошо жить будешь, ни в чём себе не отказывая.
– Не нужны мне твои деньги! – Отхожу в сторону и хватаю полотенце, первое, что попалось под руку. – Знаю я, откуда они у тебя! Грязные, кровавые! Зачем ты туда полез? Зачем?
В несколько шагов добирается до меня.
– Не знаешь ничего, не трепи языком, – выдирает из рук вафельное полотенце.
– В тюрьму попадёшь, Илья! И отец тебя твой не спасёт.
Низко и хрипло смеётся.
– Бабка настращала?
– Нет. Я просто слышала про магазин и другое. Это же всё вы, верно? Черепанов твой, Кабан, Кощей, – смело задираю подбородок.
– А если и да, то что? – хватает за руку. – Кто как может, тот так и крутится, Ляль. Думаешь, деньги твоих одноклассников-мажоров честным трудом заработаны? Кто-то ворует, кто-то грабит. Ты вроде не среди розовых единорогов живёшь, должна понимать.
Качаю головой.
– Ты после армии совсем другой вернулся, – признаюсь честно. – Говоришь страшные вещи. Послушай себя! Ты преступником готов стать, а может, и стал уже… Отпусти мою руку, пожалуйста.
Медлит, но потом всё же размыкает пальцы.
– Алёна…
– Паровозов, пожалуйста, оставь меня в покое, я не хочу во всё это…
– А чё хочешь? Думаешь, лучше кого-то найдёшь? Может, уже нашла? – сверлит меня взглядом, от которого кровь стынет в жилах. – Ну?
– Нет, мне не до этого, знаешь ли… Я просто хочу ради Ульяны вырваться из болота, а ты, Паровозов, хочешь утащить меня в него лишь глубже! – произношу на одном дыхании.
– Ляль, там такие котята у Петровны! – слышим мы голос бабушки Маши, доносящийся из прихожей. Продолжаем смотреть друг на друга.
– Я тебе всё сказал и надеюсь, что ты услышала, – склоняясь к уху, сквозь зубы заявляет он.
Его губы касаются щеки, как раз в ту секунду, когда бабушка появляется на кухне.
– А ну-ка, пшёл прочь от неё, бандюган треклятый! – резко меняется интонация голоса бабы Маши.
– И тебе, Семёновна, добрый день, – отвечает он мрачно и, накинув куртку на плечо, уходит.
8. Алёна
В Москву мы вернулись на электричке к семи вечера. К счастью, Паровозов в тот день больше не появился. Однако его слова всё ещё висели надо мной будто дамоклов меч.
«Со мной будешь, поняла?»
От его колючего взгляда до сих пор кровь стынет в жилах. И мне кажется, что Илья так просто не отстанет. Он с детства такой: если уж вбил себе что-то в голову, то не переубедить. Нет, он меня никогда не обижал, но эта его уверенность в том, что я должна быть с ним, меня изрядно пугает.
Признаться, я и раньше замечала его интерес ко мне, но Женька, мой погибший двоюродный брат, всегда просил его попридержать коней, мол, мелкая, чего тебе от неё сейчас надо. Тот и не перечил до поры до времени. Я надеялась, что после службы в армии эти его «чувства» ко мне поугаснут, но… вышло совсем наоборот. Помню, явился пьяным в дым под утро и заявил, что ждал нашей встречи. Целоваться полез, благо бабушка Маша пыл его тогда остудила. Веником жёстким отлупила так, что мало точно не показалось. Но, увы, этим же летом он активизировался не на шутку. Заявлялся к нам как к себе домой. Разговоры неудобные заводил, звал гулять и даже с гитарой приходил песни исполнять. После этого по всей округе слухи распустили, мол, к Лисе не подступись, она – девчонка Паровоза.
Не так это. Илья мне дорог как друг детства. Он, безусловно, парень очень видный, но нет у меня к нему того притяжения, о котором наперебой трубят все любовные романы. Паровозов для меня как брат. Да только вот он понять этого никак не может.
Дверь в квартиру не заперта. Я ещё с улицы услышала шум, доносящийся из распахнутого настежь окна, и по лицу соседки, той самой, что собирает окурки на клумбе, поняла: мать устроила очередной сабантуй. Видимо, до сих пор отмечают день рождения драгоценного Валеры.
На пороге в нос ударяет запах дешёвого табака и алкоголя. На кухне играет шансон, кто-то очень громко смеётся. Стучат стаканами и выкрикивают пожелания.
– Идём, котёнок, – тяну мелкую за собой, даже не раздевая.
Уже почти дохожу до нашей комнаты, как из кухни появляется какой-то мужик.
– О, шалом, красавица, – захмелевшим голосом обращается ко мне. – Кааать, тут гости, да какие!
Из-за его спины выглядывает не совсем трезвая мать. На ней новое платье. Красное, нарядное. На лице макияж не первой свежести, а на скуле уже красуется синяк.
– Доччки мои вернулись от бабки, – заплетающимся языком говорит она.
– Так чё, давай старшую к нам! – предлагает он ей.
Меня аж передёргивает от его сального взгляда.
– Ты чёй-то вообще. Марш к себе, Ляля! – приказным тоном орёт она мне.
Дважды повторять не приходится. Пару секунд спустя мы уже за дверью. Проворачиваю ключ, толкаю шпингалет и только тогда выпускаю воздух из лёгких. Этих постоянных новых знакомых матери я боюсь до ужаса. Ведь человек, находясь в состоянии алкогольного опьянения, себя совершенно не контролирует, а значит, жди большой беды…
Стягиваю шапку с Ульяны, расстёгиваю курточку.
– Они не придут к нам, Ляль? – шепчет она испуганно, когда я развязываю шнурки на ботиночках.
– Снимай. Нет, не придут, не бойся, – уверяю её я, поглаживая по светленькой макушке.
– Ты мне почитаешь? – спрашивает тихо, скидывая обувь. Поднимает и несёт в уголок. Как я и учила.
– Да, Ульян, но сначала мне надо сделать уроки, а ты пока порисуй, хорошо?
Она послушно садится за стол и придвигает к себе альбом. Я достаю из портфеля учебники и на пару часов погружаюсь в мир ненавистной математики. Логарифмы ещё куда ни шло. Но потом я зависаю с геометрией. Задача со звёздочкой никак не даётся мне, да и что скрывать, предыдущие задания я тоже решаю с трудом. Ответы сходятся не везде.
За стеной всё громче, а стрелка старых часов тем временем подбирается к одиннадцати. Слышу, как Валера громко ругается с соседкой, которая пришла высказать своё возмущение. Он в выражениях не стесняется совершенно. Кроет отборным матом пожилую женщину и угрожает расправой.
Ульянка лезет ко мне на кровать с книжкой в руках. Вертит её, пальчиком водит по обложке и смиренно ждёт, когда я разберусь с неподдающейся задачей.
– Ляяяль.
– Мм? – пялюсь в десятый раз на два треугольника.
– А нас заберут?
– Куда? – отрываюсь от рисунка и пытаюсь понять, что она имеет ввиду.
– В школу волшебников.
Я хмыкаю.
– Уж я-то не против, малыш. Не отказалась бы от волшебной палочки.
– Но мы не в сказке, да? – огорчается она, обиженно выпячивая нижнюю губу. Моя привычка. Я в детстве делала точно так же.
По ту сторону двери шум и гам усиливаются. Раздаются грохот, крик, ругательства.
– Не в сказке, точно, – соглашаюсь я, убирая учебники.
Выключаю большой свет, оставляя гореть только ночник, который купила летом на распродаже.
– И принца у тебя тоже не будет? – тяжело и совсем по-взрослому вздыхает она, широко зевая. И я за ней тоже.
– Не нужен мне принц, обойдусь, – забираюсь к ней под одеяло.
– Всем нужен, – спорит сестра. – И тебе. Как Золушке.
– Зачем? – смеюсь и устраиваюсь поудобнее, открывая книгу в том месте, где лежит цветная закладка.
– Ну как, – поворачивает голову и смотрит на меня своими глазищами так, словно я чушь какую-то спросила. – Защищать!
Молча киваю. Почему-то на ум приходит Паровозов. Не принц ни разу, но желание «дать мне лучшую жизнь» в его мыслях определённо присутствует. Это его предложение уйти от матери звучит весьма заманчиво, но разве можно думать о таком сейчас? Да я скорее сбегу куда-нибудь, чем стану жить с ним. Нет. Совершенно точно нет. К подобному я точно не готова.
* * *
Праздник в стенах квартиры под номером шестнадцать продолжался до четырёх утра. Ульянка постоянно ворочалась, то и дело хныкая. Но она в отличие от меня хотя бы была в берушах, которые не так давно я приобрела в аптеке по совету бабушки. Сама я ими не пользуюсь. Боюсь. Не услышать и пропустить что-то важное, например, момент, когда кто-то начнёт ломиться в нашу дверь. Здесь можно ожидать чего угодно…
Утреннюю пробежку я пропускаю. Чувствую себя просто отвратительно: разбитой донельзя, слабой. В голове пульсирует адская мигрень, и, как назло, таблетки закончились. Ульяну тоже удаётся разбудить с большим трудом. Она плачет, жалуется на недосып и отказывается вставать с постели. Я проявляю недюжинное терпение, и мы наконец выходим из своей крепости. Осторожно обходим осколки от разбитой бутылки и направляемся в ванную комнату. Сестру я туда запускаю, только убедившись в том, что там никого нет.
На пару с ней умываемся и чистим зубы. Измазавшись зубной пастой как поросёнок, Ульянка заливисто смеётся, рискуя разбудить пьяных «гостей». Ей для забавы много повода не надо, она у меня та ещё хохотушка. Покончив с водными процедурами, возвращаемся в комнату. Собираю её в сад, одеваюсь сама и закидываю на плечо тяжёлый рюкзак.
– В саду позавтракаешь, хорошо? – говорю я ей, закрывая хлипкую входную дверь на ключ. Вспоминаю, что посреди кухни прямо на полу лежит тот самый мужик, что застал нас в коридоре, и качаю головой, содрогнувшись. Слава богу, не встречаю никого из соседей. Мне всегда жутко стыдно перед ними. Да и нечего сказать в ответ на их гневные речи.
До садика, а потом и до школы добираюсь без приключений, но позже обычного. Поэтому мне приходится лицезреть мчащийся к школьной парковке мотоцикл Беркутова, издающий адский рёв. Я даже сквозь наушники дёрнулась от испуга в сторону так, что едва не рухнула, споткнувшись о бордюр.
Явился…
Пока иду, недовольно смотрю на парня, стаскивающего с головы шлем. Грановская, которая, к слову, восседает позади него, тут же лезет обниматься, прижимаясь к его широкой спине щекой. Разглядываю девчонку. Её короткая юбка для езды на мотоцикле явно не предназначена. Того и гляди лопнет по швам на самом интересном месте. Вот ведь была бы потеха!
Она слезает с мотоцикла и встаёт напротив него. Кладёт руки ему на плечи, что-то говорит, склоняясь ближе, и лезет целоваться, запуская когтистые пальцы в тёмные волосы.
Я краснею. От вида этой картины подкатывает рвотный рефлекс. Прямо перед центральным входом в школу, совсем уже стыд потеряли! Да ещё так бессовестно… Их не смущает даже завуч, Венера Львовна, проходящая в эту минуту мимо. А она тоже хороша! Могла бы и замечание сделать. Педагог…
Да. Осенью и весной этот полудурок носится по Москве на мотоцикле. И он вроде у него не один. Прошлой весной это был железный конь марки «Хонда», а теперь вот на новенькой «Ямахе» подкатил.
Семеню к зданию, цепляя краем глаза его модный мотоциклетный костюм: штаны, куртка, перчатки и тяжёлые на вид ботинки. Выпендрёжник, что с него взять! И не лень переодеваться каждое утро?! Ведь в подобной одежде по гимназии расхаживать нельзя. Даже такому наглому и наплевавшему на правила павлину, как он. Игнорировать форму не позволено никому.
Захожу в холл. У гардеробной, низко склонившись к самому полу, ползает Харитонова.
– Саш, ты чего? – интересуюсь, наблюдая за тем, как она что-то ищет с маниакальным выражением лица.
– Серёжку где-то потеряла, Алён! – сокрушается рыжая.
– А чего ты без очков? – удивляюсь я. – Ты ж без них дальше собственного носа ничего не видишь!
Она отвечает не сразу. Встаёт и отряхивает коленки от несуществующей пыли.
– Ну после шутки Бондаренко про пуленепробиваемое стекло у меня как-то отпало желание их носить, – отзывается нехотя.
– Тебе же всегда было плевать на то, что говорят другие…
– Я на линзы хочу перейти. Алёша прав, очки ужасные. – Харитонова вдруг заливается краской.
Алёша… Что-то тут нечисто, но с вопросами я не лезу.
– Хочешь сказать, это не так? – поднимая с пола портфель, спрашивает она.
– Ну, если честно… то да. Они странноватые, – сконфуженно пожимаю плечами. Врать я не люблю, да и не умею.
Мы несём куртки гардеробщице. Занимаем очередь за шепчущимися десятиклассницами и ждём.
– Саш, – робко зову её я. – Ты решила ту задачу по геометрии? Со звёздочкой которая.
– Не-а, – чешет лоб рыжеволосая. – Не смогла. Намудрили там в условиях выше крыши, мозг сломаешь…
Пока она возмущается и проклинает на чём свет стоит того, кто составлял эту задачку, в холле появляется хохочущая Грановская с подругами. Они громко переговариваются и складывают на Сивову свои курки. Она несёт их в сторону гардероба, в то время как эти курицы остаются покрасоваться у зеркала.
– Дай пройти, коротышка, – басит Марина, толкая Харитонову плечом.
– Халк недоделанный, – зло шипит Сашка.
– Чё ты там провякала, Конопля? – поворачивается Сивова, которая весит в два раза больше Сашки и занимается толканием ядра.
– Говорю, сила есть – ума не надо, – совсем не тушуется Сашка, упирая руки в бока.
– Я не тупая! – ревёт та в ответ, делая шаг в нашу сторону.
– Но отсутствие культуры налицо! – заявляет Харитонова.
Сивову окликает гардеробщица. Интересуется, собирается ли та сдавать вещи. Получив номерки, Марина снова подходит к Сашке, давая понять, что разговор не окончен.
– Ты чё, смелая чересчур, Конопля? – грозно нависает над ней.
– Марина, успокойся, – вмешиваюсь я.
– Тебе слова не давали, убогая! – переключается на меня, окинув презрительным взглядом.
Как же мне осточертели эти их обращения! Убогая. Нищебродка. Мышь. Моль.
– Уж лучше быть убогой, чем чьим-то прихвостнем, – задираю подбородок.
– Эт чё ваще за намёки? – наезжает она, толкая меня.
– Тебе надо искоренить из своей речи слово-паразит «чё», – совсем не к месту информирует Сивову Саша.
– Это не намёки, а прямой текст, – отзываюсь сквозь зубы я.
– Марин, ну что ты там зависла? – недовольно кричит Грановская, но в ту же секунду отвлекается, заприметив на входе своего парня.
Сивова сверлит меня тяжёлым взглядом.
– Иди, заждались тебя. Некому исполнять поручения! – несёт меня отчаянно.
Поворачиваюсь к гардеробщице и отдаю свою куртку. Только забираю номерок, как чувствую острую боль. Это Маринка вцепилась мне в волосы.
– Я тебе ща шею сверну! – шипит она, дёргая к себе сильнее. – Извинилась, быстро!
– Отпусти, дура, – пытаюсь отбиться от неё я. В глазах аж слёзы встали, такой резкой оказалась боль.
– Алёёён, Мариииин, кто-нибудь, помогите! – полицейской сиреной верещит паникующая Харитонова. На язык она остра и сильна, а вот в том, что касается физической расправы, – вряд ли.
– Ну-ка, хватит! – возмущается престарелая гардеробщица.
– Мышь поганая! – начинает душить меня Сивова, зажав своими ручищами. – Я те язык ща вырву!
Кашляю. Тоже успеваю схватить за выбеленные волосы, действуя её же методами. Марина вопит, но отпускать меня явно не собирается.
– Эээ, Сивова, ты совсем ополоумела? – слышу знакомый голос справа. – Отпусти её.
Замерла. В Даню Марина Сивова влюблена давно. Может, именно поэтому она почти сразу же исполняет его просьбу.
– Пусть ток вякнет чё-нить ещё, Дань! – угрожает, поправляя причёску.
– Уймись, Марин.
Я в этот момент пытаюсь отдышаться. Толпа вокруг нас собралась приличная. Глазеют, улыбаются. Бесплатное шоу пришли посмотреть.
– Ты как? – пищит рядом Харитонова, обеспокоенно заглядывая мне в лицо округлившимися глазами.
– Нормально я, – отмахиваюсь.
Князев осматривает меня и убирает с лица волосы, которым удалось каким-то образом уцелеть и остаться на моей голове.
– Пойдёмте, до кабинета вас провожу, – толкает нас в сторону лестницы он. – Чего сцепились-то?
– Неважно, – отвечаю мрачно. Говорить о продолжающейся травле мне не хочется.
Прощаемся с Даней до большой перемены и заходим с Харитоновой в класс. В кабинете литературы творится что-то неимоверное. Под потолком гелиевые чёрно-белые шары, перемешанные с розовыми, в руках у девочек огромный глянцевый альбом с фотографиями, а на учительском столе торт, на котором сидит съедобная хищная птица – беркут.
– Чего только не выдумают, – комментирует Саша, читая надписи на шариках.
Среди них явно те, которые от парней:
«Капец ты старик».
«С Днюхой тебя, говнюк».
«Я здесь только из-за торта».
«Все индейцы как индейцы, а ты вождь».
«Ни стыда, ни совести – ничего лишнего».
Похабные пожелания, вроде «Чтобы всегда на двенадцать» и стишки с матами я даже читать не стала.
Были там и ванильные розовые шары. Явно от женской половины.
«Стильному».
«Великолепному».
«Сильному».
«Лучшему».
От некоторых фразочек прям лицо перекосило.
«Ты – космос».
«Ходячий секс».
«Все трусики твои».
Н-да уж…
– Чего встала там, Лисицына, исчезни! – недовольно машет мне рукой Абрамов. – Твой звёздный час состоится попозже!
Не успеваю предположить, что он имеет в виду. Когда раздаётся звонок, в класс неспешно входит именинник. В белоснежной рубашке, красиво контрастирующей с его загаром и с повисшей на плече подружкой.
– Сюрприз! – орут пресмыкающиеся, взрывая хлопушки. Грановская при этом снова зацеловывает своего ненаглядного.
– С днюхой, Рома!
Ах да, ну точно. Одиннадцатое октября. Как я могла забыть, что в этот день на свет появился один мерзкий гоблин, чьё призвание – отравлять моё существование? В эту минуту его поздравляют друзья и одноклассники. Ну надо же, как они дружны…