Анна Бабина
Не причеловечиваться! Сборник рассказов
Не причеловечиваться!
– Не при-сло-ня-ца… – читает по-питерски бледный мальчик в синей шапке-колпачке. – Мама, почему «слоняться» – это что, для слонов? Должно быть «не причеловечиваться».
– Не морочь мне голову, – отвечает мама, не отрывая глаз от глянцевой журнальной страницы.
За окном проносится однообразный тоннельный морок. Когда я впервые попала в петербургское метро, то подумала, что неплохо было бы развесить по стенам картинки – забавный бы мультик вышел! Но вместо картинок за стеклом – покрытые пылью бесконечные кабели.
Причеловечиваться… интересное словцо. При-ближаться, при-липать, при-кипать… чем ближе причеловечился, тем сложнее потом расходиться. Привязанность натягивается, как телефонный провод, и в какой-то момент звонко лопается в морозной тишине. И – пустота. Открытый космос.
… Шурка месила тесто. Её округлые, как у взрослой женщины, руки ловко порхали над столом, белым от муки, каштановую гриву она зачесала назад и обмотала цветным платком.
В общаге было непривычно тихо – почти все разъехались на каникулы – и от скуки мы затеяли пирог. Шурка готовила неплохо, ко всему подходила творчески, но ей всегда не хватало самой малости – терпения.
Вот и сейчас, устав месить, она в сердцах шлепнула тугой комок о стол и взяла скалку. Раскатывала Шурка быстро и небрежно, начинку швыряла горстями, но я никогда – ни до, ни после – не пробовала таких вкусных пирогов.
Ещё горячий пирог мы отнесли в комнату, разломили надвое и уютно устроились на моей кровати. Шурка клацнула выключателем. Темноту за окном разбавили, и рамы из белых превратились в чёрные. Любимый фокус моего детства.
Я воткнула штепсель в розетку, и на стекле замигала самодельная гирлянда с лампочками, выкрашенными разноцветным лаком. Шурка привезла её из далекого сибирского дома.
– Будем вино? – спросила она и, не дожидаясь ответа, достала из-под кровати пыльную бутылку. – От Лин-Ванны прячу, она и так меня недолюбливает.
Лина Ивановна, наша комендантша, действительно терпеть не могла Шурку. Впрочем, её многие не любили… Шурка была из тех, кто не оставляет окружающих равнодушными. Я, например, считала себя её фанаткой.
– Эх, штопора нет, – посетовала Шурка. – Ничего! – покопавшись в ящиках стола, вытащила деревянную ложку и расписным черенком протолкнула пробку внутрь.
Она наполнила вином чайные чашки и мечтательно закатила глаза, сияющие в беспокойном свете лампочек:
– За нас! Чтобы нам всё удалось!
Хмель быстро ударил в голову. Меня потянуло в сон (я и сейчас от красного всегда клюю носом), зато Шурка оживилась:
– Я тебе сейчас кое-что покажу…
Она снова нырнула под кровать, и выскочила оттуда с пылью на влажных кудрях и небольшой коробочкой в руках.
– Смотри, что у меня есть! Знаешь, что это?
Проектор для слайдов. У нас был такой в кабинете физики. На нём показывали слайды по астрономии, и когда лампочка внутри перегревалась, аппарат нестерпимо вонял палёным.
Шурка водрузила проектор на стол, подсунула под него пару учебников и нажала кнопку. Белый круг вспыхнул, выхватив из темноты трещину и взъерошенную чёлку Земфиры на плакате.
Шурка отхлебнула вина и потянулась к коробочке со слайдами. На стене возникла девочка с бантиками. Её невозможно было не узнать – те же каштановые кудри и надменный взгляд.
– Пять лет, – голос Шурки стал тише и мягче.
– Мы фотки печатали в эти годы, – сказала я.
– Папа почему-то любил слайды. А вот и он…
На мгновение на стену лёг белый круг, а потом я увидела Шурку – маленькую, румяную, в чепчике. Её держал на руках отец – такой же статный и кудряво-каштановый, он даже рукава рубашки закатал, как она, когда месила тесто. Вернее, она – как он. Радужный квадрат разрезала трещина на стене, и я поспешно подвинула проектор вбок. Не заметила ли Шурка? Нет. Она зачарованно смотрела на отца.
– Такой красивый… такой молодой… – тихо сказала она. – И ещё не предатель.
Щёлкнула рамка. Белый круг – молодые Шуркины родители стоят по пояс во ржи и смеются – белый круг – Шурка сосредоточенно лепит игрушки из глины – белый круг – Шурка сидит за столом, перед ней пирог с шестью свечками, неожиданно постаревшая мама и папа с жесткими складками у капризного рта не смотрят друг на друга – белый круг…
– Потом мы печатали только фотографии, – проговорила Шурка и залпом допила вино из бутылки.
В общежитии было тихо, как в могиле. Медленно и мертвенно рассвело.
– А ведь его можно понять, – сказала Шурка. – Мы тащили его… вниз. Нельзя привязываться к людям, они могут утащить на дно.
– А я, – ломким от обиды голосом спросила я, – тоже тащу тебя на дно?
На секунду повисла пауза. Гирлянда бледно мигала в льдистом свете.
– Ты – моя любимая дурочка! – закричала Шурка и прыгнула на меня с подушкой.
– Ты пойми, – уговаривала меня Шурка, – «автоматов» может быть всего пять, как и докладов. Мне очень нужно улететь двенадцатого в Москву. Очень… Тринадцатого прослушивания в творческую студию Александровского. Это мой шанс, понимаешь? А ты полетишь после зачета, двадцатого. Тебе же даже готовиться не нужно, ты всё и так знаешь…
Меня ждали мама и бабушка. Очень ждали. Бабушка слабела с каждым днём. Шурка… я была её подругой. Я не могла стать предателем, как Шуркин папа, и осталась сдавать зачёт.
Меня ждали мама и бабушка, а дождалась только мама…
– Меня отобрали на заочку, Лерон! – голос Шурки в трубке звенел колокольчиком. – Представляешь, Александровский сказал, что у меня и фактура, и голос…
– Поздравляю.
Чёрный кружевной платок колол мне шею. Мама смотрела на меня дикими глазами.
– Я не могу говорить, Шура. Извини.
Я не узнавала свой голос. Всю ночь я проплакала, и он стал низким и влажным.
– Хорошо. Увидимся. Целую, – Шурка отключилась.
– Как ты могла не сказать мне?
Она сгребла со стола сумочку и швырнула в стену. По полу раскатились флакончики и тюбики. Кто-то, вероятно, сухопарая аспирантка в совиных очках с третьего этажа, истерично застучал по батарее.
– Я всё равно буду пересдавать по справке. Изменить ничего нельзя.
– Ты должна была сказать мне, что случилось!
– Рядом стояла моя мама. Я не могла произнести при ней… это.
– Я пойду в деканат. Они должны отложить твою пересдачу. Ты не в том состоянии…
– Я сдам сейчас, Шурка. Я буду учить, пока голова не лопнет. Мне надо набить её знаниями под завязку, чтобы больше ни для чего не осталось места.
Она неожиданно обняла меня так, что сбилось дыхание.
– Лерон, я понимаю. Держись, милая.
Родной дом был мне отвратителен. Мне не доставало Шурки. Летние каникулы тянулись, как жвачка. Я бесцельно слонялась по выцветшему от жары городу, с презрением разглядывала сутулые панельные многоэтажки и бетонные вазоны, давно не видавшие цветов. Я отвыкла жить с мамой: меня раздражало, что она стирает одежду хозяйственным мылом, а скисшее молоко держит в холодильнике по несколько недель, выводили из себя глупые сериалы и сплетни о соседях, которые она пересказывала, не выдерживая тяжелого молчания за ужином. Даже мамины пироги после Шуркиных казались сухими и безвкусными.
Я прилетела двадцать пятого августа – едва ли не раньше всех. Моросил дождь, но я весело летела по лужам в балетках. Шура, Шурочка моя! Лин-Иванна глянула на меня исподлобья:
– Опять с Уваровой хочешь жить? Как ты только можешь учиться, когда рядом эта… заноза?
Я схватила ключ и помчалась в вожделенную двушку. Новый корпус, своя кухонька, никаких тараканов и продавленных кроватей!
Шурка приехала через два дня. Летом она состригла свои великолепные кудри и выпрямила волосы утюжком. В ней проявился богемный лоск, который неприятно меня удивил.
– Я дома была только две недели, – улыбнулась она. – Остальное время провела с Александровским. Ума не приложу, что делать… Дорогу он мне будет оплачивать, это ладно. Мотаться каждые выходные в Москву на репетиции, в конце концов, не так уж тяжело, учитывая, как я об этом мечтала… но смогу ли я успевать везде?
– Постой, – я уже не поспевала за Шуркой. – Преподаватель будет оплачивать тебе дорогу?
– Лерон, какая же ты бываешь тугая… Конечно, не как преподаватель. Мы с Олегом… в общем, я жила эти два месяца у него.
– Понятно, – сказала я, хотя меньше всего понимала в эту минуту.
– И ещё, Лерон, есть одна просьбочка… Ты же знаешь, Лин-Ванна меня не любит. Будь другом, попроси её об однушке для меня? Мне нужно учить роли, понимаешь?
– Я отчисляюсь, – как гром среди ясного неба.
– Почему? – глупо спросила я.
– Перехожу на о чку в студии Александровского, поступаю в его театр…
Я разглядывала Шурку – совсем чужую, не мою. Очки в круглой тяжелой оправе, обесцвеченные волосы, безразмерный свитер. Снежно-белый фарфор зубов в разрезе алых губ.
– Шура…
– Да, кстати, меня дико раздражает это деревенское «Шура». Да и Александра меня тоже теперь вымораживает. Каждую вторую так зовут. Олег предлагает мне назваться Аполлинарией. Как тебе? Аполлинария Уварова. Пафосно, конечно, но какое красивое раскатистое «р»! М?
– Мама, я устала, – Сашка тянула меня за запястье, и я взяла её на руки.
Мы стояли в толпе на Дворцовой площади, и я мысленно проклинала ту минуту, когда решила пойти на этот концерт. Жарко, душно, толпливо – Шуркин неологизм, она обычно так говорила о столовой – и ничего интересного ни для меня, ни для пятилетней Сашки.
– А сейчас, – завывал ведущий, – на эту сцену выйдет прекрасная актриса, москвичка с петербургским темпераментом, любимица публики… Аполлинар-р-рия Увар-р-р-ова!
Она ничуть не изменилась – и изменилась вся. Невесомая, сияющая, статная Шурка проплыла по сцене. С годами она стала ещё больше походить на отца.
– Добрый и тёплый вечер, дорогие друзья! Сегодня я расскажу вам историю, которую называю «Монолог Шурки».
Мерцала гирлянда. Вспыхивал белый круг на стене комнатки в убогой общаге. Две девчонки, прижавшись друг к другу, пили дешёвое вино из чашек, закусывая непропечённым пирогом…
Я и не заметила, как протиснулась вперёд, к барьеру. Сашка прижалась ко мне и замерла. Аполлинария – моя Шурка – рассказывала о том, как училась на факультете, который терпеть не могла, как мечтала стать актрисой, как тосковала об отце и ненавидела его … То, что она доверяла мне одной при свете гирлянды и проектора, теперь звучало, усиленное динамиками, на всю Дворцовую площадь.
Она закончила, и толпа забурлила. Ей аплодировали громко и искренне. Я бы тоже похлопала, но у меня на руках была Сашка.
Аполлинария грациозно поклонилась и стала спускаться со сцены.
– Шурка!
Разомлевший от жары полицейский недовольно посмотрел в мою сторону. Аполлинария не остановилась. Она прошла в метре от нас, глядя прямо перед собой. И только я заметила, как в карих глазах на секунду отразились разноцветные лампочки самодельной гирлянды.
