Анна Вашкевич
Настало время офигительных историй
Глава 19. Ни разу не Макаренко
В первую смену я вела уроки в тюряжке, во вторую – в своей прежней школе. Меня очень душевно попросили взять на себя заботу о самом безумном классе в параллели, где больше половины учеников были выходцами из средней Азии. Незлобные, в общем-то, ребята, только дурные совершенно. И это я сейчас обо всём классе.
После года разговоров спокойным голосом за неделю второй смены я осипла. И потом ещё недели полторы вела урок «на пальцах», а в случае откровенного «забивательства» на дисциплину злобно зыркала на детей, аки Цербер, и стучала изо всех сил рукой по столу. Потом голос вернулся. Я перестала закидываться эвкалиптовыми леденцами, но вопрос дисциплины по-прежнему стоял в классе остро. Даже учитель ОБЖ, военрук, сказал, что страдает, когда эти детки приходят к нему на занятия.
Как-то ученички меня особенно достали, и тогда я разразилась патетическим спичем. На тему того, что они не понимают своего счастья. Что нужно учиться и впитывать знания как губка. Что есть люди, которые в своё время не учились – и вот куда их это привело! То есть, рассказала про тюряжку. У детей во время моей речи глаза были большие-пребольшие, как в том анекдоте про гуманоида в кустах. «Вы что, правда работаете в тюрьме?» – спросил с придыханием один маленький чернявый мальчик. «Правда, – сокрушённо ответила я, – и те люди, что сидят у меня на уроках, не ведут себя так отвратительно. Потому что у них был шанс учиться – и они его упустили. А теперь пытаются нагнать утраченное время, но тщетно».
Шестой класс был потрясён. Они притихли, переваривая информацию, и в таком же шоковом состоянии ушли на перемену. Я торжествовала: наконец-то я смогла услышать звук собственного голоса посреди урока.
Торжество моё длилось ровно десять минут. Столько длится перемена. Выйдя в коридор, шестиклашки вновь унюхали дух свободы и с дикими криками брызнули во все стороны играть в догонялки. Где-то жалобно зазвенело закалённое стекло.
Мак Твен писал: «…в молодости сердца эластичны и, как их ни сожми, расправляются быстро», и я только что имела счастье в этом убедиться. Дети не стали задумываться о тяжёлых проблемах общества, они знали одно: прозвенел звонок – пора текать. В этом их бесспорное преимущество перед взрослыми: умение отсеивать ненужное, тяжёлое и не грызть себя за чужие горести.
После урока я купила ещё одну пачку леденцов для горла.
* * *
Двадцать девятого апреля неожиданно выпал снег. Да еще густой такой. И влажный. Мы, учителя, прошли КПП, зашли в дежурку, стоим, инструктажа ждем, греемся. А за большим окном представление. Между отрядами установлен высокий забор, да еще и с колючей проволокой. И вот «ребятишки» по разные стороны забора снежки лепят и кидаются ими – из отряда в отряд. Это у них, значит, снежки вслепую. Размер снежков неумолимо растет, один «зритель» завис на наружном крыльце, ведущем на второй этаж барака – заинтригован, чем все кончится. И такие бои – по всей колонии.
Все имеют право на детство. Правда, не у всех оно было.
Глава 20. Всё страннее и чудесатее
Работа в тюремной школе, вне всяких сомнений, была самым удивительным опытом в моей жизни. Мало кто может им похвастаться. Хотя нет, не так. В целом, мало кто может рассказать о таком опыте, хвастаться тут нечем. Я медленно, но неуклонно деградировала от частого безделья и низкого уровня моих постоянно обновляющихся учеников. А ведь ничто не убивает российского учителя вернее, чем бездействие. Мы просто не умеем безнаказанно отдыхать, привычка пахать за троих отравляет любую халяву, ниспосланную нам судьбой. И мне пришлось утешаться тем, что у меня стало больше времени на сочинение книжки. Да ещё и люди вокруг меня не давали скучать.
Старший аркан Таро, ей-богу, показался бы скучным набором картинок по сравнению с коллекцией тех людей, что меня окружали. Вот, к примеру, Миша. Миша у нас молодец. Коренастый, накачанный, уверенный в себе парень. Миша защищал честь школы в команде по химической олимпиаде. Мы его и ещё двух таких же активистов повезли в женскую колонию на конкурс. Там наши ребята втроём изображали на сцене спецагентов, а Мише достался позывной «Красавчик». Миша всё выучил и исполнил как нужно. Тем более забавно, что с таким прозвищем.
Рассказывали про него разные истории. В места не столь отдалённые попал Михаил впервые в возрасте нежном, успев до этого отсидеть «по малолетке». Он был щуплым, но симпатичным на мордашку. Оказавшись в местах суровых и злых, он сразу понял, что если вдруг хоть на секунду потеряет бдительность, более матёрые соседи по курорту могут доставить ему серьёзные неприятности. Стал качаться. Но всё равно как-то раз услышал в свой адрес от одного из старожил: «Смотрите, какой красавчик».
Миша побледнел от злости. Надо было срочно что-то делать. Он должен был доказать этим шакалам вокруг, что унизить его не получится, что он не даст себя в обиду. Ему нужно было самоутвердиться и как можно скорее.
И тут, если так вообще можно выразиться, судьба улыбнулась Мише и встретился на его пути некий педофил, попавший в колонию совсем недавно. Долго думать не пришлось, и Михаил попросту сломал об голову новь прибывшего прямо в столовой тяжёлый стул.
Говорят, педофил остался жив. Но абсолютно перестал соображать, только слюни пускал. А Михаил отправился в увлекательное путешествие по кругам ада и ниже – изоляторы, строгие условия содержания, ЕПКТ… Пришёл оттуда весьма уважаемым человеком. И сел за школьную парту. Успел отучиться до своего освобождения. В день выхода на волю постоял на крыльце в новеньком спортивном костюмчике, помахал всем ручкой и ушёл восвояси начинать новую жизнь.
Есть у меня активист Егор. Егору уже за сорок, и учится он исключительно по собственной инициативе. Он иногда и с тетрадками помогает. Сидит уже где-то четвёртый раз. И почти каждая из судимостей загадочным образом переплетается с огородом возле дома Егора. На котором тот с маниакальным постоянством сеет то, за что у нас сажают. Тем не менее как-то раз на уроке литературы я случайно узнала, что Егор умудрился прочитать чуть ли не всего Гюго. Ему довелось сидеть некоторое время в камере, где делать было особенно нечего, и он изучил все принесённые ему книги – собрание сочинений французского классика. Так что имена Жан Вальжан, Козетта и Гаврош снова появились в моём активном лексиконе.
Сидит здесь и местная знаменитость – боевик Абдула. Его к нам привезли прямо с Кавказских гор. Абдула странный малый. Он обязательно здоровается и прилежно ходит на занятия. Легко соглашается выступить на концерте: провести, спеть, поучаствовать в сценке. Абдула понимает, что ему нужны бонусные баллы, с него изначально спрос строже. По Абдулу даже репортаж приезжали снимать – вот, мол, как российская пенитенциарная система перевоспитывает самых идейных. Наш питомец и стихи пишет. Он застенчиво просит скачать ему виршей одного чеченского поэта, уверяет, что в них нет ни капли экстремизма, а потом приносит и свои произведения на экспертную оценку. Ко Дню Победы сочинил что-то про войну. Но вот о какой войне, о каких жертвах он говорит, так по стихам и не понять. Абдула хитёр, как лис, и как бы он ни улыбался, я не уверена, хотела бы я встретиться с ним в его родных ущельях.
Странное место притягивает как магнит и странных учителей. Устроился к нам один такой, по первому образованию англичанин. С какой-то неоднозначной историей за плечами, приехал издалека… Носил аккуратную бородку, имел проплешину и хитрый взгляд. Говорил всегда вежливо и даже пытался шутить. В отличие от многострадального историка, никогда не шёл на конфликт и не любил выносить напоказ перипетии своей судьбы: то у него мать умирает, то сам он едва ли не с онкологией в больнице лежит… Директор по секрету всем и каждому об этом рассказывает. Женская часть коллектива англичанина активно жалеет.
Однажды гуляю я по коридорам, стенды школьные изучаю (они у нас предметные, каждый учитель свой оформлял) и натыкаюсь на творчество нашего англичанина. Батюшки-светы! Все статьи о смертных казнях в разных странах: какие бывают, за что полагаются… И ладно бы ещё на английском языке – по-русски, гад, шпарит. В другой раз англичанин приготовил и вывесил очень интересный материал об азиатских тюрьмах. Что им двигало при выборе темы?
Англичанин здоровается в коридоре с Абдулой: «Салам алейкум!» Просит ромалэ обучить его цыганскому языку. Рассказывает вскользь, что защитил недавно кандидатскую. Что характерно, по философии. Но и это не удивило меня больше, чем то, что я узнала, разыскивая в соцсетях фото скрытного англичанина для коллажа.
Он был попом. Натуральным таким, в рясе. Служил год назад, так сказать, в армии Божьей. Успел заявление в полицию накатать на местного журналиста за оскорбление чувство верующих в блоге. А потом вдруг проснулся одним прекрасным днём, оставил рясу в шкафу и пошёл устраиваться в тюрьму учителем. Чтобы составлять стенды о смертных казнях и учить цыганский язык. Пауло Коэльо нервно курит от такого.
Узнавая чужие истории, в очередной раз думаешь, что жизнь переплюнет по диковинности самого заядлого фантаста. А работая бок о бок с такими гражданами, так и хочется себя спросить: а ты-то нормальная? Или такая же чудачка в глазах окружающих?
Поживём – увидим.
Глава 21. Нормальные герои всегда идут в обход
Раз в месяц у нас было СВО.
Совет Воспитателей Отряда предполагал, что соберутся в кабинете каждого отряда строгие дяденьки и тётеньки и будут решать судьбы тутошних обывателей. Кто молодец, кто не очень, кому поощрение, кому взыскание. Учителей тоже обязали ходить на СВО. Формально – чтобы отчитывались о проделанной учебной и воспитательной работе. А на самом деле – для массовки.
СВО никто не любил. Поэтому сами сотрудники колонии всячески пытались сачкануть, но вот незадача: постановили осмотр отрядов и само заседание снимать на камеру. А значит, нужна массовка. Люди, которые будут ходить перед объективом с умным видом и делать хорошую картинку. Неожиданно сотрудники вспомнили, что если надо про «умный вид», то это к учителям. В общем, раз в месяц СВО и никаких гвоздей, так исторически сложилось.
Сначала мы все собирались в здании клуба при колонии. Учителя по одну сторону зрительного зала, сотрудники – по другую. «По правилам» во время переклички люди в погонах отвечали «Я», а учителя говорили «здесь», и почему так сложилось, стало для меня одной из самых интригующих загадок, ответа на которую не найдено мною до сих пор. Замполит обязательно нуднейшим и монотоннейшим голосом должен был прочитать что-то типа лекции, ну а потом уже провести перекличку. Фамилии во время переклички безбожно коверкались, обязательно кто-нибудь из учителей с ходу не слышал, в какой он идёт отряд, потом мы все стояли на улице и «цеплялись» к начальству, чтобы поскорее обойти вверенные нам вотчины и уйти домой уже наконец.
СВО всегда проходило по одному и тому же сценарию с небольшими погрешностями. Мы заваливались в отряд, где чаще всего никого не было (все обедали) и медленно дрейфовали по комнатам, стараясь оценить их санитарное состояние. Сотрудники придирчиво осматривали, хорошо ли разглажены простыни на койках, мы же хотели поскорее исчезнуть, провалиться под землю. Мне почему-то всегда было как-то гадко и стыдно рассматривать то, что меня не касается – чужие кровати.
Отряд обычно трёхэтажный. На первом – раздевалка, каптёрка, туалеты там, умывальники. Кухня обычная, кухня для «опущенных» (она часто была отдельной комнатёнкой).
Приходим как-то на кухню, дверь открываем, а на кухне – кот. Большой такой, лохматый. Развалился на подоконнике, подставляя зажиточное пузо тёплому весеннему солнышку.
– Пойдемте, это местный, – сказал начальник отряда, пряча взгляд.
Ещё один раз обходили спальню – длинную комнату, в которой кроватей тридцать, не меньше. На одной из них лежат листки. Начальник отряда начинает ругаться, и тут я понимаю, что это олимпиадные задания по русскому, которые я дала порешать своему ученику. Сидел, значит, добросовестно занимался.
После осмотра отряда мы, как правило, поднимались на второй этаж в кабинет начальства. Там размещались на колченогих стульях, офицер проверял камеру и «для кадра» бубнил обязательный протокол собрания. Кто-то делал это быстро и непринуждённо. Но не все. Был, к примеру, серьёзный мужик с не менее серьёзным званием, некий Рашид Байранович. С русским языком он время от времени был на «Вы», но дисциплину, так сказать, блюл. Настолько сильно блюл, настолько дотошно всё бубнил, что на его советах я дважды засыпала. Не шучу. Один раз меня засекли. Я проснулась оттого, что стало тихо. Открываю глаза – все, кто на собрании, сидят молча и смотрят на меня. И Бабабаныч, Байранович то бишь, смотрит. Мне было бы очень стыдно, если бы не хотелось продолжить свой сладкий сон.
Потом начальник сменился, и мы ходили к нашему с секретарём любимому офицеру по фамилии Матросов. Он был приятным дядькой, несмотря на суровый вид, не пускался в лирику, всё говорил быстро и по делу. А ещё задорно произносил слово: «Жулики». Как-то очень пикантно у него это получалось.
По одному на СВО вызывали злостных нарушителей режима, чтоб они при всём честном народе объяснили суть своего гнусного падения и пообещали (или не пообещали) исправиться. Дневальный притаскивал проштрафившихся и запускал с благосклонного кивка начальства.
На одном таком собрании зашёл в кабинет в качестве нарушителя мой ученик Серёга.
Я глаза спрятала, думаю, увидит сейчас, решит ещё, что я его за что-нибудь осуждаю в душе, и ну как откажется петь на последнем звонке. Я и так его еле уговорила. Сделаю вид, что меня здесь нет. И что же он такого страшного натворил-то?! Накануне концерта, паршивец.
– Осужденный такой-то, статья такая-то, – бодро отрапортовал Серёга.
– Объясните, – строго начал спрашивать Матросов, – как так вышло, что вас, – он резко выделил это «Вас», – видели в неуставное время без формы?
Всем собравшимся была тут же предъявлена неопровержимая улика злодеяния: распечатка фото с камер наблюдения. На фото Сергей щеголял в преступной неформенной футболке.
– Стирался, – невозмутимо ответил парень.
– Надеюсь, впредь не повторится, и мы ограничимся устным замечанием, – Матросов старательно изобразил строгость. – У вас остались вопросы или замечания?
– Есть одно, – дерзко ответил Сергей, с иронией оглядывая публику.
– Какое же?
– А такое. Доброго всем дня и хорошего настроения!
– Можете идти, – ответил Матросов.
Дверь за Серёгой закрылась. Робкие смешки переросли в нестройный хохот. Певца и гитариста я на концерт, слава богу, не лишилась.
Каждый раз, когда мы выходили из отряда, а потом и из локального сектора, мне хотелось пуститься по плацу вприпрыжку. Но я чинно следовала за сопровождающим. Зэки завистливо смотрели вслед. Кто-то кричал: «До свидания!», «Приходите ещё!»
До скорой встречи на уроках, блин.
