Анна Анатольевна Дюндик
Волноваха
24.
В Петров пост я ел рыбу и думал о тебе как-то отстранённо и грустно, без кровной обиды. Я смирился с тем, что ты поймала меня, как кто-то поймал эту рыбу, которую я ел. Но рыбу можно съесть, а я оставался на твоём блюде, голый и выпотрошенный, благодарный только за то, что ты взяла меня в рот, прожевала и выплюнула. Суть была в одном – в пост не едят рыбу. Я ел, потому что был на войне, а мясо я не мог есть уже после первого убиенного мной ещё до поста. И, возможно, я однажды расскажу тебе, как это было. А ты расскажешь, как и почему убиваешь меня всё это время, любовь моя.
25.
Я скучаю по тебе, о как я скучаю. Живу с мыслью о тебе и просто жду, когда это кончится. Миллион раз разложил, как пасьянс, разные варианты развития событий. Все заходили в тупик. Но это не помогает. Примерно как если миллион раз прокричать в воздух – кому нужна эта война??? – это тоже не поможет. Поэтому люди просто ждут, пока война кончится, кто-то, не дождавшись, умирает. Остальные продолжают ждать. Меня пока нет среди павших. И это хорошая новость, которая не радует, потому что я скучаю, скучаю, скучаю, любимая моя, по тебе.
26.
Иногда я просыпаюсь рано утром, ближе к рассвету, полный невысказанных претензий. Мне хочется написать тебе письмо с миллионом обвинений, каждое из которых, как игла, сидит в моём сердце. Я перевариваю твои слова, на которые не отвечал, и всё равно они меня отравили. Я моделирую свой ответ, грубый или вежливый, на ненаписанное тобой письмо. С одной стороны, я понимаю – что ни ответь, ты снова оставишь меня с дырой внутри. Отвечать бессмысленно и даже опасно. Но самое страшное знаешь что? От чего у меня действительно околевают конечности и не сразу не хочется жить? Самое страшное – если ты всё-таки больше мне не напишешь.
27.
Мы не разговаривали о политике, вернее, я не разговаривал. А ты постоянно писала мне, как военные насилуют местных. Я держался. В смысле не насиловал и не отвечал тебе, что я на войне, я ближе к изнасилованным, чем ты, но странно, что ты видишь их, а я нет. Хотя я уверен, что, если бы сержант пришёл тебя насиловать, ты бы ни мне, ни своему мужу не рассказала об этом. Он очень хорош. Я видел его в бою. Его глаза обжигают. Знаешь, я хотел бы стать сержантом, а ещё я до сих пор хотел тебя. И только одно мгновенно снижало мое либидо – твоя непробиваемая, как стена, возрастающая с каждым днём непроходимая тупость. Только она помогала мне тебя не хотеть.
28.
Я сидел в поле под сосной и страдал от жары. Спрятаться от палящего в морду солнца было решительно негде. Сержант плавился рядом. Я никогда не рассказывал ему про тебя, но он словно знал, что меня мучает, и я понял это в тот жаркий день под сосной. Он сказал: «Знаешь, я однажды очень хотел черешни как-то поздним вечером. Это было в мирное время, конечно, в прошлый июнь. С детства любил черешню, жрал вёдрами с куста у бабки в Одессе. Вырос, да так и не просрался от этой черешни, в смысле по-прежнему её хотел. Короче, пошёл в магаз и навалил себе пакет. Дошёл до кассы – а её сняли. Что делать – надо вернуть. Я стал вываливать пакет и думал – как бы стащить хоть пару ягод. Но усилием воли запретил себе это, даже мелкое воровство. Благо отец сел за него ж лет на 5. В общем, вернул черешню, грустный вышел из магазина. А всё закрыто. Тут смотрю – соседний работает! Круглосуточный! Зашёл. Купил там той же черешни в ту же цену. Дома сожрал, вкусная была. Хотя у нас всё вкусное. Ну короче. Я про то, что Бог даст ещё возможность и тебе черешни своей нажраться. Если стерпишь, что не первая же – твоя. Если выгребешь всю без остатка, если в рот не возьмёшь чужой ягоды. То все ещё у тебя будет, понял?» «Понял», – сказал я. «И что ты понял?» – спросил сержант. «Что все бабы одинаковы», – ответил я. «Не поспоришь», – сказал он. Мы сидели под палящим солнцем, и я физически чувствовал, как оно выжигает из меня эту безумную эгоистичную любовь. Тогда я понял окончательно, что больше мы не увидимся, и впервые принял этот удар как мужчина. «Ну и по хер».
29.
Сержант много рассказывал про свою родную деревню в Одесской области. Как детьми они со старшей сестрой воровали сладкое вино из погреба, как собирали вишню размером с кулак, как до утра сидели под навесом жаркой южной ночи с приятелями и делились мечтами, секретами. Сержант располагал к откровенности своими рассказами, но я всегда молчал. Мне нечего было поведать ему в ответ. Не рассказывать же, как мы с тобой уехали на южный остров и катались по его серпантину неделю, покупая вино в монастырях, где я молился. О чем я молился? Какими глупыми сегодня оказались те мечты. Как и мечты сержанта, которыми он делился с друганами из Одесской области. Я ничего не говорил сержанту, хотя мог сказать ему всё. Потому что завтра мы все умрём. Но смысл был говорить хоть что-то, если завтра мы всё равно умирали?