Анна Анатольевна Дюндик
Волноваха
18.
Иногда мою нежную романтическую тоску по тебе сменяет тупая холодная ярость. Я думаю – как можно быть такой грубой жестокой сукой? Зачем ты продолжаешь писать мне?
Сначала о том, что не можешь забыть. Что любишь. Потом о том, что вернулась за собакой, потому что вы с мужем подали на ВНЖ и скоро уедете навсегда в другую страну.
И когда я не показываю, как раздавлен и убит этой новостью здесь, на войне, ты берёшься за меня по-настоящему.
Ты пишешь о том, что я не люблю тебя, что ты не чувствуешь моей нежности, раз я не пишу тебе первым, а только отвечаю на сообщения, раз я не пишу, как страдаю. Что любовь – это чувство двоих, а ты словно играешь в одни ворота. Что я не ответил на твой вопрос – а больно ли мне? И, наконец, что я просто не могу набраться смелости и честно сказать тебе, что ты мне не нужна.
Когда мне хочется ответить и что-то тебе объяснить, я иду гулять по разрушенному городу и очень быстро забываю о тебе, вспоминая, что в любой момент могу получить пулю снайпера.
Я хочу взять пистолет, снять предохранитель и расстрелять тебя в упор, истеря, что это ты уезжаешь, сука, ну ты же уезжаешь, как ты смеешь говорить мне хоть что-то. И палить до изнеможения. А потом, когда моя любовь превратится в кровавое месиво, пустить последнюю пулю в самое сердце себе, чтобы убить наконец мою нежность, раз тебе это так и не удалось.
19.
Я с каким-то заворачивающим чувством слежу за тем, как ты стараешься мне сделать больно. Сначала блокируешь в одной сети. Потом через время в другой. Вроде такие простые вещи, и каждая уже была, но как же ранят они. Как же плохо они мне делают. Мир уходит из-под ног, некуда сделать шаг. Нет сил делать вдох, и смысла нет тоже. Из последних сил я по стенке выхожу из нашего барака, ловя удивлённые взгляды других бойцов своими пустыми глазами. Я стою на вечернем холоде в одной рубахе, и на меня накатывает вся тоска этого мира, я тихо плачу от злости и бессилия, и наконец меня начинает сильно тошнить. Это продолжается долго. После тошноты мне не становится легче, мне становится пусто и горько. Я возвращаюсь, народ уже лёг. Тоже ложусь на шконку. «Опять в столовке гадость давали», – резонно замечает кто-то в темноте. Я так и не выучил их имена.
20.
В храме я встретил парней из взвода, которые завтра выступали. Их привёл командир, он стоял сбоку от строя. Они крестились следом за ним, а не архиереем. А когда он поцеловал икону перед алтарём, гуськом встали в очередь и тоже целовали. Я думал о них и почувствовал слёзы, которые впервые с начала войны были не о тебе.
21.
Мне кажется, мы все здесь немного привыкли к смерти. А к твоим «Привет. Как ты?» я никак не привыкну. Иногда я тебе отвечаю. Иногда нет. Это неважно, ты блокируешь меня, как бы осторожен в своих словах я ни был. Всё поле нашего общения заминировано, и сложно сделать на нём хоть шаг, неважно, иду я к тебе или бегу от тебя. Сам тебя я заблокировать так и не могу. На войне такая наивность простительна, и над ней никто не смеётся. Мы одинаково привыкли к смерти и к тому, что никто из нас не верит в неё до конца. Так и ждёшь, что войдёт сержант, застреленный снайпером накануне, скажет привычное – давайте чай пить. И нам удивительно, что он не входит. Мы пьём чай без него уже несколько дней. И до сих пор верим, что он придёт. Не для него, но для нас все ещё возможно, пока мы живы.
22.
Иногда перед сном, как молитву, я читаю записи моего брата, которые он присылает мне, чтобы я мог чекать его состояние.
«В четверг небольшая паника, беспричинный страх, хочется плакать, кажется, что сердце покалывает.
Пятница. Спал часа 4, возможно, чуть больше или меньше. Слабость, на работе плохо, да и везде в целом. Кажется, что ничего не получается.
Повышенное сердцебиение и давление, выпил таблетку.
Суббота. Ночью засыпал и просыпался около 5 раз. На одну больше седалита, остальные в два раза больше.
Воскресенье. Усталость, настроение в норме, если держать себя в руках».
Я тоже стараюсь держать себя в руках и чувствовать воскресенье.
23.
На войне много думаешь о совпадениях, случайны ли случайности? На 14 февраля, когда до войны оставалось 10 дней, ты прислала мне подарок – букет красных роз. Это была наша тайна – я обожаю цветы, а ты нет. Это было не самое странное в наших отношениях. Потом мы разговаривали, ты спросила, читал ли я конверт с посланием? Я обыскал весь букет, но конверта не было. Я решил, что нерасторопный курьер посеял конверт. «А что в нём было?» «Эмм. Потом скажу при встрече». Больше мы не увиделись. Я случайно нашёл конверт, когда вернулся из военкомата и уже знал, что еду на войну. Он совсем не прятался, а спокойно лежал, прислонившись к стене у окна, на котором стояли твои цветы. Очень странно, что я не нашёл его ещё тогда. Я с замиранием сердца открыл его – словно ты говорила со мной через все наши расставания и тысячи километров. В конверте была карточка с надписью «Я люблю тебя». Я так впечатлился, что написал тебе об этом, хотя до этого мы не общались около месяца. Я принял эту находку за знак и ждал, что будет дальше. Ты ответила что-то невнятное, мол, надо ж. Мы опять замолчали. Я рассказал эту историю сержанту. Мне было интересно, что он скажет. «У нас тоже один вечно крестился, а однажды забыл. Вспомнил непосредственно в атаке. И знаешь, всё равно в ту ночь вместо него застрелили другого. Ну он больше не крестился». «А что с ним теперь?» – спросил я. «Жив, как видишь», – буркнул сержант. В ту же ночь его застрелили. И тогда я понял, что знаков не существует. Есть только то, что мы хотим видеть сами.