Анна Александровна Шехова
Смертельная поэзия
– Брр, бред какой! – буркнул Кутилин. – У живых людей так не бывает!
– Вы думаете? – Колбовский невесело улыбнулся. – К прискорбию, так бывает слишком часто. Женщины выходят замуж, приносят свое приданое, а после еще всю жизнь служат мужу. Выполняют его приходит, подчиняются его приказам. А дочери? Вот вы лично позволите вашей дочери, когда она вырастет, самой выбрать образование и мужа?
– Ну, смотря кого она выберет, – неопределенно протянул Кутилин. – А то, знаете, у молодежи иногда мозг-то как ветров выдуло… А кто о их благе подумает, как не родители?
– Вот то-то и оно, – вздохнул Колбовский. – А как вы считаете – отец Аглаи Афанасьевны почему запрещал ей книжки читать? О ее благе пекся. Он ведь тоже по-своему любил дочь.
Кутилин хмыкнул.
– Но, знаете, я-то не он. Я дочь в келье не запираю.
– Привычка быть зависимым и держать в зависимости – это обоюдная беда, – словно не слыша его, продолжил Колбовский. – Человек так привыкает быть в подчинении, что невольно ищет этого. Бедная Аглая Афанасьевна была уверена, что после смерти отца обрела свободу. Хотя почти сразу же угодила в другую кабалу… Более сладкую для нее, но не менее ужасную.
– И что же тогда пошло не так? – уточнил Вяземцев. – Муравьев все идеально рассчитал.
– Не совсем. Он совершил один досадный промах.
– Украл стихотворение Бурляка? – догадался Кутилин.
– Именно. Говорят, когда человек много лет живет воровством, то он просто уже не может пройти мимо плохо лежащей вещи и не стащить ее. Вот здесь также – он почти бездумно присвоил хорошее стихотворение Егора Бурляка. И это несколько отрезвило Аглаю Афанасьевну. Она-то, безусловно, знала, кто настоящий автор «Коломенской весны». И начала понимать, что ее жених – редкостный подлец. И что его любовь – не более, чем иллюзия. И тогда, наверное, впервые в жизни она решила вырываться из этих иллюзий. Не знаю, что точно между ними произошло. Может, она решила расторгнуть помолвку. Или просто пыталась воззвать к его совести. Как бы то ни было – дело кончилось плохо.. Муравьев решил, что любовные игры не дали желаемого эффекта. И решил избавиться от истинного автора своих стихов.
– Но, позвольте, это же означало убить курицу, несущие золотые яйца?! – удивился Вяземцев. – Как он, без таланта, собирался творить дальше?
– Трудно сказать, – Колбовский покачал головой. – Верный ответ знает только он, а мне, признаться, не хочется с ним беседовать. Возможно, у Муравьева уже был запас стихов на некоторое будущее. А слишком далеко такие люди не заглядывают. Или, может, он нашел еще парочку начинающих талантливых поэтов, вроде Егора Бурляка, чьи стихи можно безнаказанно красть. А, может, просто решил, что лучше объявить о том, что его талант иссяк, чем о том, что его никогда не было.
– Но я по-прежнему не понимаю, как вы докопались до всего этого?! Особенно после признания юного балбеса Струева! – Кутилин от избытка эмоций опустил чашку на стол с такой силой, что брызги чая разлетелись по белой скатерти.
– Когда мы выяснили, что мотивом убийства была не кража, я начал искать другие причины, – скромно сказал Колбовский, делая упор на «мы». – Убийство явно было продуманным, раз душегуб постарался замаскировать его кражей. В виновность Егора Бурляка я, разумеется, не верил. А пропажа колье, которое всплыло так неожиданно, была шито белыми нитками. Впрочем, именно колье мне указало, что Муравьев явно причастен к смерти Аглаи Афанасьевны.
– Это понятно, – кивнул Кутилин, – Слишком уж удобно он вспомнил о нем, когда мы уже решили отказаться от версии с грабежом.
– Именно! Это был второй его промах. Если бы он не совершал никаких попыток повлиять на ход расследования, мы бы вряд ли вышли на него. У него же было два очевидных щита от наших подозрений – твердое алиби и отсутствие мотива! Но он решил перестраховаться. И выдумал эту историю с колье, которое, полагаю, правда купил для своей любовницы – госпожи Клейменовой. Тогда я нанес ему визит, сделав вид, что у меня есть доказательства его кражи «Коломенской весны». Сначала он действовал умно – попытался расположить меня к себе, сделать союзником. Но, когда понял, что это не выйдет, решил поскорее убрать меня с дороги.
– Вы ожидали, что он подкинет вам колье?!
– О, нет! Здесь я проявил наивность не меньшую, чем Аглая Афанасьевна, – грустно улыбнулся Колбовский. – Не ожидал, что он пойдет на откровенное преступление, чтобы подставить меня. Но Муравьев действовал с размахом. Тогда я заподозрил, что у этого человека за душой гораздо больше страха, чем мне казалось. А с чего бы так переживать? Скандал из-за одного-единственного украденного стихотворения не разрушил бы его жизнь.
– Ваше счастье, что Муравьев отличается непостоянством. Вас спасла месть обиженной женщины, – хмыкнул Кутилин.
– Не совсем так, – кротко сказал Колбовский. – Я, конечно, подсказал господину Ляшко обратиться к Клейменовой как к свидетельнице. Но еще раньше отправил ей письмо с графологическим анализом почерка ее жениха. Сказал, что если она сомневается в чем-то, то наука может дать подсказку.
– И она поверила? – изумленно спросил Кутилин.
– Как умная женщина, конечно, не поверила. Но взяла на заметку, – улыбнулся начальник почты. – И решила поехать в Москву, чтобы проверить мои гипотезы.
– Разве она не собиралась туда в любом случае?
– Да. Но на месяц позднее. А так она нагрянула неожиданно. И, разумеется, нашла подтверждение всему, что я предсказал, – чуть виновато признался Феликс Янович.
– Ну и ну! – Кутилин покачал головой и развел руками, признавая, что сказать ему на это нечего.
После небольшой паузы, заполненной тихим дыханием самовара, он задал новый вопрос.
– А, как вы полагает, кого все-таки видела швея – Струева или Муравьева?
– Это уже неважно, – вздохнул Колбовский. – Вероятно, все-таки Струева – когда тот приходил умолять Аглаю Афанасьевну расторгнуть помолвку. Но Павел Александрович умолчал о другом. Уходя, он видел, как к Аглае Афанасьевне пришел Муравьев. А, возможно, даже был свидетелем того, как тот убегал и прятал украденные вещи. Поэтому Струев-то с самого начала знал, кто убийца.
– И молчал?! – воскликнул пораженный Вяземцев.
– Он был готов простить своему гению все. Все, кроме отсутствия гения. И без вашего участия, боюсь, все это осталось бы моими домыслами.
Он помолчал и продолжил.
– Я очень внимательно читал переписку Аглаи Афанасьевны с Муравьевым, точнее, то, что от нее осталось. Пытался представить – что происходило между ними… И, знаете, я наблюдал, как менялся его почерк. Сначала Муравьев явно был раздражен и разгневан, и тон и буквы выдавали это. Нажим на лист усиливался, буквы сжимались, заострялись… Он разговаривал с ней словно с неразумным ребенком, убеждал в чем-то. Потом там внезапно засквозила льстивая нежность, и почерк тут же изобличил ложь – буквы начали сжиматься и уменьшаться к концу строк. Почерк, который вначале был очень разборчивым, внезапно стал терять свою четкость… Но что случилось? Что заставило его внезапно лгать и льстить ей? А потом, знаете, я поговорил со своей кухаркой. И все встало на место. Муравьев явно просил Аглаю Афанасьевну хранить какую-то его тайну. А она уже не хотела. И тогда от уговоров он перешел к более эффективному методу – обольщению. Но какая тайна могла быть у поэта? Любые похождения и проступки лишь разожгут интерес публики. Кроме одного… Тогда-то я и подумал, что кража бурляковской весны – не первый случай. Ну, и еще добавило это стихотворение про почтаря… Оно было совсем свежим. По словам Муравьева, он написала его прямо здесь, в Коломне. Но Аглая Афанасьевна уже цитировала его в переписке!
– Но как вы решили это доказать? – спросил Кутилин, которого смущало каждое упоминание о стихах.
– Я хорошо помнил всех, с кем вела переписку Аглая Афанасьевна. И начал писать им, пытаясь найти хоть какие-то концы этой истории… хоть какие-то доказательства того, в чем уже был уверен.
– И вам, наконец, повезло, – завершил Кутилин. – Какая же удача, господин Вяземцев, что вы сохранили эти стихи!
Колбовский и Вяземцев обменялись грустными взглядами.
– Не совсем так, – Вяземцев поерзал на стуле. – Увы, но я не сохранил их. Точнее, сохранил, но только в собственной памяти. Все остальное – насчет моей коллекции и этих рукописей – мы придумали вместе с Феликсом Яновичем.
– То есть, у вас не сохранилось никаких писем Рукавишниковой? – вытаращил глаза Кутилин. – Ну, господа, я никогда не сяду играть в с вами в покер!
Проводив господина Вяземцева до гостиницы, Колбовский пешком пошел домой. И впервые за последние месяцы его ум не был занят мучительными попытками найти ответы на бесчисленные вопросы.
Ночи все еще были теплые, ласковые, как прогретая вода в Москве-реке. Однако ветер уже тревожил кожу прохладными прикосновениями, напоминая, что лето идет к концу.
Голова Колбовского была непривычно пустой и легкой. А в груди теснилось странное чувство подобное узнаванию чего-то или кого-то давно забытого. Словно явление господина Вяземцева вернуло то, без чего Феликс Янович привык обходиться. В другой жизни это наверное могло бы называться отеческим утешением, или ободрением уважаемого наставника. Однако ни наставников, ни отца в реальности Феликса Яновича не было уже больше двадцати лет. И тем удивительнее было ощутить, что сам он может быть для кого-то в роли неопытного юноши, которому не помешает жизненный совет. И, что самое чудесное, этот совет, действительно, не помешал – в отличие от большинства других, которые Колбовскому приходилось выслушивать в течение жизни.
В ту ночь Феликс Янович спал крепким здоровым сном.