Ангелина Злобина
Шняга

9.

Шевлягин пробыл в больнице три недели. Маргарита навещала его дважды и оба раза о Шняге не сказала ни слова. Она говорила об огородных делах, о козе, на днях окотившейся четырьмя крепенькими козлятами, о курах, на удивление хорошо несущихся этим летом. Упомянула она о том, что муж продавщицы Люси подрался со Славкой-матросом, собрал шмотки, кинул в свою «Ниву» и уехал в райцентр, к матери. Грозился, что насовсем, значит, через неделю-другую вернётся. А если нет – не велика беда, на кой чёрт Люське нужен этот обмылок!

Еще Маргарита рассказала, что Егоров всё так же сидит с удочкой на берегу, а больше никаких новостей не сообщила.

Выздоровевшего Гену доставил в Загряжье Митя Корбут. По дороге он рассказывал, как удачно нанял троих узбеков, чтобы расширить погреб и заодно обустроить два отсека Шняги под хранение припасов и крольчатник. Митя хохотал и хвастал, ругал старуху Иванникову, за то, что она заняла соседний отсек, натащила старья из дома и развела бардак, вспомнил неудавшееся Маманино колдовство и превращение Люськиной ветоши в качественные, но смешные носки. «Во, гляди!» – он задрал штанину и, смеясь, показал полосатую щиколотку.

Шевлягин сидел бледный, сжимал зубы и ненавидящим взглядом смотрел на дорогу. Когда он поворачивался к Мите, лицо его искажала такая гримаса, будто он собирался впиться зубами в руку, лежащую на руле.

– Чего, укачало, что ли? – спросил Корбут.

Шевлягин молча отвернулся.

* * *

Маргарита не зря помалкивала о переменах, произошедших в Загряжье, она и сама приложила к ним некоторые старания. Во-первых, избавилась от обоих черепов – один отнесла на кладбище и закопала возле ограды, другой, изготовленный Геной из глины и извести, разбила, а осколки выкинула в реку.

Обломки статуи Ленина она старательно измельчила молотком, ссыпала в мешок и поставила в курятник. Птицы охотно клевали белые камешки, Маргарита заметила, что петухи от этого стали задиристей и голосистей, а куры несли теперь яйца небывалой величины с такой крепкой скорлупой, что в ней можно было выращивать рассаду.

В дендропарке, в самом центре каменной спирали, имитирующей древний календарь, появилась железная бочка для сжигания мусора. Таблички с названиями деревьев куда-то исчезли, исчез и куст волчеягодника, на его месте появился саженец облепихи.

Гена потребовал объяснений. Маргарита защищалась, как могла. Она орала до хрипоты, что выращивать ядовитые ягоды возле дома не даст, что черепам место в могиле, а гипсовые обломки Ильича – либо мусор, либо подкормка для кур, а мусор ей на участке не нужен. Доисторическое яйцо – другое дело, раскрасить его серебрянкой и пусть стоит в серванте рядом с иконками.

Гена, до крайности удручённый, побрёл на берег, но и там не было ему утешения.

Вода в реке заметно поднялась. К площадке кто-то пристроил деревянные мостки, чтобы ходить в Шнягу посуху, а не в обход через воду. Внутри было многолюдно и шумно, как в общежитии. У входа возле надписи «Не курить!» Таисия Корбут ругалась со старухой Иванниковой. Старшие дети Корбутов, громко препираясь между собой, мыли пол возле отсека. Юрочка нервно шагал по коридору, то уходя в тень, то возвращаясь на свет. Издалека доносились звуки ремонта – визг пилы, короткие перфораторные очереди, стук молотка по металлу и реплики на незнакомом языке. Слева, из темноты выбежала черная овца, поскользнулась на повороте, огибая ноги Таисии, заблеяла и убежала вправо. Раздался хохот и крики «воротник побежал, лови его, лови!»

Старуха Иванникова заплакала, пришёл Славка с дрелью в руке и, увидев Шевлягина, весело прокричал:

– Геннадий! Как самочувствие? – и тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к Иванниковой.

– Не расстраивайся! – бодро сказал он ноющей старухе, – Пальто твоё замолодилось? Ну и хорошо! А овцу Митькины рабочие поймают, будет им плов, а тебе новый воротник.

Все захохотали, а старуха, не унимаясь, заныла тонким нищенским голосом:

– Стыдобища-то какая…

Мимо бесшумно прошли два припудренных цементной пылью узбека с носилками.

В дверях появилась Анна Васильевна Егорова с хозяйственной сумкой в руке и, обходя Шевлягина, заглянула ему в лицо.

– Гена, ты что-то бледный какой, прямо на себя не похож, – нахмурившись, быстро проговорила она, – иди-ка лучше на воздух. – И, уже обращаясь к Славке, спросила:

– У Люси сыр здесь или в магазине?

Неокрепший после болезни организм краеведа спасовал. Гена затравленно улыбнулся, ноги его подкосились и тут же перед глазами возникли чьи-то кроссовки и пыльный металлический пол.

* * *

Шевлягин очнулся на берегу. Тихо шелестел камыш, сварливо крякали утки, неподалёку, уютно подобрав под себя лапы, сидел в траве белый кот Селивановых и дремотно жмурился.

Над Геной, загородив полнеба, камыш и кота, склонился Славка-матрос.

– Оклемался! – доложил он.

Послышался голос Егорова:

– Может, за Маргаритой сбегать?

Гена приподнялся и глухо сказал:

– Не надо её.

Славка-матрос сел рядом. Егоров тоже перебрался поближе.

– Слышь, Иваныч, – жалобно начал Шевлягин, обращаясь к Егорову, —

Маргарита моя оба черепа ликвидировала. Один, который я сам сделал – разбила.

– Это она зря, – сочувственно отозвался Егоров, – всё-таки изделие, ручная работа.

– А второй похоронила. Говорит, что даже свечку сверху воткнула. И зажгла.

– Тоже зря. Я… давно хотел сказать…

Егоров запнулся, помолчал минуту-другую и выпалил:

– Череп этот, который вы со Славкой возле Поповки выловили – не настоящий!

– Как это «не настоящий»? – возмутился Шевлягин

Егоров клятвенно прижал ладонь к груди.

– Да потому что я его сам лично в речку кинул!

Славка-матрос повернулся к Егорову и замер с открытым ртом. Гена совершенно пришёл в себя и сел.

– Когда?!– спросил он.

– Это давно было, – начал Егоров. – Когда школьная крыша обрушилась, пацаны стали лазить по развалинам, кто мел найдёт, кто глобус пробитый… Их оттуда гоняют – они опять. Моему Серёжке лет шесть или семь было. Смотрю, идёт он по мосту и несёт что-то на палке, за ним Таська Белова – вечно эта пигалица рядом ошивалась. Маршируют, значит, и оба поют во всю глотку: «мы несём череп, человечий череп!»Потом, смотрю, – остановились на серёдке моста и давай его раскачивать. Он и так ходуном ходил, каждый день боялись, что рухнет! Я – к ним. Подбежал, палку с черепом отнял, подальше её в реку зашвырнул, Сережке сразу пинка, Таське подзатыльник… Оба как стреканут от меня! Это я в сердцах, конечно…

Сережка мне потом сказал, что тот череп он в самом углу школы нашёл, в сломанном шкафу. Там ещё и скелет был, все кости на проволочках.

Славка затрясся от смеха, закрыл лицо рукой и повалился в траву.

Гена недоверчиво уставился на Егорова.

– То есть, Маргарита закопала на кладбище наглядное пособие? – медленно проговаривая каждое слово, уточнил он. – Муляж?!

Славка дрыгнул ногой и заржал в голос.

– Получается, что так, – покаянно подтвердил Егоров.

– Но ты Маргарите про это, всё-таки, не говори, – посоветовал он, – что ж она, зря почести оказывала, свечку жгла…

– Да ну её! – Шевлягин помолчал, погрустил и вдруг вскинулся: – Ты видал, где она бочку для мусора поставила?

Но Егоров вступился за женщину:

– Ну а куда ж ей ещё мусор девать, если ты весь бугор своим дендропарком занял?

– Куда-куда… Не знаю, куда, – буркнул Шевлягин.

– Ленина расколотила, – вспомнил он, – известковую крошку курам даёт. А ведь это была не просто статуя, это исторический артефакт! Свидетельство времени!

– Ген, да ладно тебе…, – добродушно сказал насмеявшийся до изнеможения Славка.

– Вот тебе и «ладно»! А Егорова возле этой статуи, может, в пионеры принимали! Да, Иван Иваныч?

– Нет, меня в пионеры в церкви приняли. Там в ту пору «красный уголок» был. Ну а потом уже склад…

– Но в школу ты мимо этого Ленина ходил?

– Ходил, а как же!

– Ну вот, а теперь его мои куры клюют. Полмешка уже осталось…

Заметив, что Славка снова затрясся, Егоров укоризненно глянул на него, но и сам не сдержался, отвернулся и стал всхлипывать и вытирать слёзы.

Наконец, все трое притихли и, всё ещё улыбаясь, стали смотреть на реку – на гладкую, спокойно текущую воду, на чайку-рыболова, смирно сидящую на воде.

– А может…, – не меняя направления взгляда, неуверенно начал Славка.

Егоров кивнул и подхватил:

– Да, вот и я тоже подумал…

Оба обернулись к Шевлягину. Тот насторожился.

– Чего это вы?

Егоров спросил:

– Ген, а может Шняга твоего Ленина соберёт?

– Только это… Как бы она его не оживила! – Засомневался Славка.

– Да будет тебе ерунду-то молоть! – рассердился Егоров, – известь, она и есть известь!

– Пошли! – Шевлягин так решительно встал, будто это не он, очнувшись недавно от обморока, лежал на траве и играл в гляделки с селивановским котом.

Мешок с измельченными фрагментами статуи изъяли из курятника и перенесли под берег, в центральный зал Шняги, никем пока ещё не занятый. Звезд под сводами зала теперь не было, но пол в центре по-прежнему излучал неяркий голубоватый свет. Славка сбросил с плеча тяжелый мешок, схватился за углы и рывком высыпал содержимое. Взвилось облако светлой пыли.

Явился Юрочка. Он подошёл, посмотрел на горку белых камней и снял фуражку. Славка аккуратно свернул мешок. Все отчего-то опечалились, помолчали немного, вопросительно переглянулись, вздохнули – «ну что, пойдём?» – и ушли, наказав Юрочке в этот зал никого не впускать.

Как только за ними задвинулась дверь, из темноты, тихо цокая копытцами, вышла овца. Она понюхала белый каменный холмик, взошла на него, улеглась и скорбно уставилась в темноту.

* * *

Едва рассвело, на берег спустился Егоров. Вскоре пришел Гена Шевлягин, и сразу за ним бодро сбежал вниз по тропке Славка-матрос.

– Ну, чего вы? – бросил он на ходу, – Пошли, посмотрим!

Славка, пригнувшись, нырнул в дверной проём и, насвистывая, зашагал по коридору. Егоров и Шевлягин поспешили за ним. Из-за двери с табличкой «Процедурная» выглянул Юрочка, посмотрел вслед удаляющейся компании, надел фуражку и заковылял вдогонку.

В центральном зале в размытом голубоватом свете белела небольшая статуя – стройный прямоугольный постамент и на нём безрукая полуголая женщина с драпировкой на бёдрах.

– Красиво получилось, – сказал Славка-матрос. – Правда, не похоже…

Иронию никто не оценил, все молча изучали взглядом светотени алебастрового тела.

– Это кто? – спросил Юрочка.

– Это…, – начал Шевлягин и разволновался, – Это послание. Я уверен – это послание всем нам!

Егоров недоверчиво хмыкнул и потребовал:

– Расшифруй!

Славка, опередив краеведа, выступил со своей версией:

– Иваныч, это Шняга намекает, что всем нам руки пора поотшибать, а то устроили тут…

Шевлягин гневно сжал губы, сдержанно вдохнул, и Славкино легкомыслие немного схлынуло.

– Всё-всё, я пошутил… – сказал матрос и с придурковатой кротостью закрыл рот ладонью.

– Ленин-то размером побольше был, – неосторожно заметил Егоров, – и с руками!

– Зато у шевлягинских кур яйца, как у динозавров, – опять съязвил Славка и осёкся.

Взбешенный Гена зашагал прочь из зала.

10.

Шняга постепенно осваивалась местными жителями, приспосабливалась под их нужды; в ней открывались невидимые раньше двери, обнаруживались новые отсеки и коридоры. Она впускала в себя всех, кому хотелось её пространства, позволяла возводить новые переборки и срезать старые, прикручивать к стенам стеллажи и лежанки, держать животных, птиц и хранить что угодно. Шняга, как губка, вбирала в себя Загряжье, пропитываясь его жизненным укладом, памятью и странными фантазиями.

Между тем, вода в реке всё прибывала, крупная рыба всех мастей ходила косяками, клевала на пустой крючок и, разве что, в руки не давалась. Загряжцы, пресытившись, выбирали теперь для себя самую мелочь, ту, что не больше ладони – окуней, лещей, пескарей – их сушили, посыпав солью, или зажаривали до хруста, а крупных судаков, налимов и больших щук с некоторых пор презрительно назывались «бегемотами» и отправляли на трассу к перекупщикам.

По селу время от времени ездила видавшая виды ГАЗель и останавливалась у каждой калитки; водитель со строгим лицом кочевника вставал на подножку, заглядывал через забор и с привычным подвывом кричал:

– Хозаин! Митал есть?

Возвращалась машина с полным кузовом удивительного металлолома, похожего на останки гигантского насекомого – были там гладкие пластины разных размеров, прямые и овальные двери, тонкие трубы и длинные плоские шпангоуты, выгнутые, как железные рёбра.

Первыми пилить Шнягу начали Беловы – Таськины старшие братья. Сначала они отнесли скупщикам срезанную переборку от Митькиного крольчатника, потом потащили дверь, получили деньги, вошли во вкус и в тот же день напилили с полтонны потолочных балок.

Глядя на Беловых, два сына деда Тимохи смекнули, что под берегом можно заработать, и, вооружившись кувалдой, напильником и пилой-болгаркой, тоже отправились в Шнягу. К ним присоединились соседи, братья-близнецы Зайцевы со сварочным аппаратом и целым набором металлорежущего инструмента.

Добыча металлолома быстро стала доходным местным промыслом. Бригада «пильщиков» с утра уходила в дальние отсеки добывать металл, а вечером лом сгружали в лодки и переправляли ниже по течению, где к берегу можно было подогнать машину.

Шняга восстанавливалась сама собой – слой за слоем наращивались стропила, сужались и закрывались срезанные переборки, овальные двери воспроизводились, принимая размеры и формы утраченных. Всё это происходило с тем же неявным безропотным упорством, с каким год от года увеличивается древесный ствол, затягиваются надрезы на коре, удлиняются ветви, а из почек проклёвываются и вырастают листья с нужным количеством зубчиков и прожилок.

Алебастровую Венеру, рожденную из обломков статуи пролетарского вождя, никто не трогал. Центральный зал вообще мало кого интересовал – свет в нём не мог включить даже Юрочка, дверей было больше, чем нужно. Да ещё там бродила во тьме чёрная овца, полвека служившая воротником пальто старухи Иванниковой. Эту овцу загряжцы почему-то невзлюбили и суеверно опасались, как опасаются чёрных кошек.

Может быть потому, что один из пильщиков, наткнувшись в темноте на чёрное существо с желтовато светящимися глазами, заорал дурниной и уронил себе на ногу лом. А другой пильщик случайно обернулся во время работы, встретился глазами с надменно наблюдающей за ним овцой и бросился в ближайший распиленный проём. Переборка там за ночь заросла, и пильщик с разбегу забодал новую стену. Шишка у него потом была величиной с налобный фонарь, однако, сошла она быстро – в Шняге всё быстро заживало, а вот всеобщая неприязнь к чёрной овце после этого только укрепилась.

Один только Юрочка с ласковой усмешкой называл овцу «животное», приносил ей охапки травы и полынным веником выметал из зала овечьи катышки.

Иногда вечером приходила на берег Маша Грачёва, приносила брату чистое бельё и домашнюю еду. Пока Юрочка переодевался и перестилал постель, она мылом и речной водой чистила его мундир. Юра появлялся с пакетом свежей рыбы и скомканным бельём. И то и другое он вручал сестре, забирал из её рук китель и надевал влажную фуражку.

Каждый раз Маша несмело предлагала:

– Шел бы ты домой, а?

Юрочка делал своей большой ладонью смущённый тюлений жест, означающий бесполезность уговоров и уходил. Маша смотрела, как он вразвалку идёт по коридору, легкой отмашкой включает свет на своём пути, а над его головой плывёт в воздухе голубая светящаяся точка.

Часть вторая
1.

В середине июля начался долгий, нескончаемый дождь. Тучи на этот раз пришли не из Гнилого угла, а проступили сквозь небесный свод, опустились и накрыли Загряжье, подоткнув со всех сторон серое дождевое одеяло.

Дорога раскисла, напитавшиеся влагой поля превратились в непроходимую трясину, потоки воды разъели склоны оврагов.

Загряжцы обретались по домам, разбирали хлам на чердаках и в сараях, чинили то, до чего раньше не доходили руки, листали старые зачитанные журналы, а вечером пораньше ложились спать. Год был не яблочный, вишня тоже не уродилась, сады стояли пустые. Рыбу никто не коптил, но некоторые ловили, кто по привычке, кто от скуки. Егоров отправился было с удочками на берег, но поскользнулся на спуске, съехал вниз до самого деревянного настила и так ушиб бок, что еле поднялся. Славка-матрос, узнав об этом, принёс ему Маманину настойку для растираний, но Егоров понюхал бурую жидкость и сказал, что такого колдовства у него за огородом полно, угадав по запаху горький лопух и щавель.

Видавшая виды ГАЗель за металлом не приезжала, но пильщики не прекращали работу, надеясь, что когда распогодится, и просохнут дороги, можно будет отгрузить сборщикам весь лом и заработать за всю длинную вахту разом. В поисках тонких перемычек, балок и труб, они уходили всё дальше, добытый металл складывали в коридорах, ночевали в открытых отсеках, не боясь ни темноты, ни странных ночных звуков, ни светящихся точек, летающих иногда в воздухе. Только чёрная овца, возникающая внезапно в самых неожиданных местах Шняги, вызывала у пильщиков тревогу и считалась дурной приметой. Услышав тихое блеянье или цокот копыт, все немедленно бросали добытое и оставляли отсек.

Иногда после работы пильщики покупали у Люси разливное пиво, а потом долго стояли у выхода из Шняги, выпивая, покуривая, и ведя те же разговоры, что и раньше в магазине на Перцовой.

Юрочка бродил поодаль игрыз непонятно где добытые желтые яблоки. Он пильщиков недолюбливал и приобщиться к их компании не стремился.

Однажды во время перекура, кто-то из пильщиков услышал доносящееся с реки фырканье. Все замолчали и приблизились к двери. Из-за камыша показалась запрокинутая лосиная голова с тяжелыми разлапистыми рогами и длинная чёрная спина. Мужики отступили кто куда – одни внутрь, к ближайшим отсекам, другие, накинув капюшоны, взбежали на̀ гору.

Взбаламутив серый прибрежный ил, лось подошёл к трапу, в два рывка взобрался на площадку, сгорбился и шагнул в дверь. Загрохотали по коридору копыта, послышались крики.

Пильщики бросились в большой зал, Таисия Корбут от страха онемела и вжалась в стену, молодухи Зайцевы взвизгнули одна за другой, напугав и своих мальчишек и Таськиного младшего. Остальные, кто был в тот момент в Шняге, толком и не поняли, что случилось.

Лось назад так и не вышел, затерялся где-то в дальних коридорах. А пильщики с этого дня работу временно прекратили, в отсеках не ночевали, и если заходили в Шнягу, то или к Мите за самогоном или к Люсе за пивом.

Старшие дети Корбутов – пацаны десяти и тринадцати лет, – с утра чистили устроенный в одном из отсеков крольчатник, приносили зверью воду и корм, а потом играли в карты с приятелями, – с Тимохиными и Зайцевыми, или обследовали недавно открытые, ещё не заросшие тупики.

Самый младший из братьев Корбутов катался на трёхколёсном велосипеде по коридорам, лупил ладонью по клаксону и грозно, взахлёб рычал, имитируя звук буксующей машины.

* * *

Люся и Славка-матрос совсем переселились в Шнягу. Они заняли маленькую каюту с табличкой «Посторонним вход запрещен», принесли туда надувной двуспальный матрас и наскоро обзавелись кое-каким хозяйством.

Славка случайно выяснил, что электроприборы в Шняге могут работать сами по себе, без сети. Люся тут же вспомнила, что на магазинном складе уже год стоят четыре непроданных электрических духовых шкафа. А в отсеке «Завмаг» не переводится мука в мешке, сколько её не отбавляй. То же происходит и с сахарным песком, и с растительным маслом в большом бидоне, и с пивом в жестяной бочке, и с солью, ссыпанной из килограммовых пачек в одну вместительную коробку.

Люся и Славка-матрос перевезли в Шнягу духовые шкафы, соорудили в торговом отсеке перегородку и попытались наладить за ней выпечку хлеба.

Поначалу вышло у них неважно: дрожжевое тесто, ненадолго оставленное без присмотра, вдруг стало расти с небывалой скоростью. Оно выбралось из кастрюли, укрыло стол, сползло на пол и, пузырясь и вспухая, двинулось сначала в магазин, а затем в коридор и соседние помещения.

Убирали его целый день, – и сами горе-пекари, и Таисия с детьми, и Юрочка, и старуха Иванникова, и все соседи, к чьим отсекам подобралась вязкая белая масса. Тесто вёдрами таскали на улицу и скидывали в реку, но оно и в воде продолжало расти. Рыбы сновали рядом, отрывали куски, плескались и лупили друг друга хвостами.

Только к ночи с пола и стен удалось смыть остатки сумасшедшей опары. Бесформенный пузырящийся остров уплыл по течению, растягиваясь и разделяясь.

Люся лежала на надувном матрасе в каюте и плакала от стыда и усталости. Славка-матрос, накинув куртку с капюшоном, курил на площадке и с отвращением смотрел на белеющее возле камышей длинное брюхо огромного вздувшегося сома.

Вторая попытка оказалась удачней, правда, хлеб получился странный, похожий на мелкие соты, и вкус был чудной – как будто в муку добавили чабреца или душицы, но кое-кто из сельчан заинтересовался, и торговля потихоньку пошла.

Маша принесла Юрочке плащ-палатку, в ней он выходил иногда на улицу, стоял у входа, выглядывал просвет в небе. Рядом с ним бродила чёрная овца и щипала выросшую возле площадки осоку.

* * *

На Гену Шевлягина панибратски освоенная Шняга произвела чрезвычайно болезненное впечатление. Гена даже похудел, стал молчаливым, и по вечерам его знобило. На берег он больше не ходил, в гости к соседям не заглядывал и к себе никого не звал.

Пока стояла солнечная сухая погода, Гена шагал вокруг дома и обдумывал письма в инстанции – районным властям, в газету, на областное телевидение и даже в прокуратуру. Написал он только в газету, отнёс письмо на Перцовую площадь и опустил в почтовый ящик.

Ночью Гена внезапно проснулся от мысли, что неправильно указал адрес и услышал, как по крыше барабанит дождь.

Шевлягин затосковал. Всё вокруг сделалось ему противным – мокрые оконные стекла, обыденность комнат и домашней утвари. Невыносимы были напоминания о наивных попытках создать музей, – застекленные коробки с инвентарными номерами, саженцы на склоне перед палисадником, почти заросший крапивой лабиринт из белых камней и неровно стоящая в самой его середине мокрая ржавая бочка.

Сначала Гена целыми днями сидел в кресле, читал книги – «Справочник пчеловода», «Садоводство», школьный учебник астрономии. А потом переместился за письменный стол, включил лампу и принялся анатомировать старый радиоприёмник.

Опрокинутый прибор то светился и издавал звуки, то умирал. Гена с хирургическим хладнокровием копался в его внутренностях, выдувал пыль, каждую извлеченную деталь разглядывал и аккуратно вправлял обратно, а иную откладывал в старинную жестяную коробку из-под леденцов и в той же коробке находил взамен что-нибудь более подходящее.

Маргарита, почти не обращая внимания на настроения мужа, занималась засолкой хилых тепличных огурцов, доила козу, прибиралась в доме и вполголоса сокрушалась, что картошку совсем залило, что колорадских жуков на ней – про́пасть, и что куры несут теперь обыкновенные яйца, а вот раньше несли – всем на зависть!

Гена молча разбирал завалявшуюся на чердаке телевизионную антенну, сверлил отверстия в алюминиевых трубках, навевал пружину из трансформаторной проволоки, паял провод. Включив приёмник, он осторожно поворачивал ручку настройки и чутко прислушивался. Радио отзывалось на его старания шорохом и свистом, но иногда сквозь помехи доносилась бравурная музыка или приятная английская речь.

Маргарита, обращаясь к Гене, выкрикивала из кухни новости: магазин уже неделю закрыт, вся торговля теперь под берегом.

У Селиванова, видимо, опять запой – Ираида ночью на крыльце стояла, ждала своего Васю-письмоносца.

Люся совсем с катушек съехала, ни стыда, ни совести у бабы – ушла из дому и поселилась со Славкой под берегом в отдельной комнате. У них там, говорят, и сортир железный, и душ, и раковина вроде коровьей поилки. Теперь они хлеб пекут, на вид, вроде, нормальный, а разрез у него чудной, все дырочки одинаковые. Не хлеб, а поролон какой-то… пробовать страшно.

А у Мамани квартирантка живёт, как в прислугах – печку побелила, потолок отмыла, на чердаке верёвки натянула, чтоб бельё сушить. Занесло её, на свою голову в Загряжье, теперь и не уехать.

Говорят, на еловой просеке две машины с лесопилки увязли, водители уже неделю в кабинах спят.

Эфирные шорохи вдруг стихли, и бодрый голос диктора произнёс по-русски несколько фраз, из которых Шевлягин почти ничего не понял, но догадался, что речь идёт о продаже чего-то фантастически прекрасного, способного осчастливить покупателя на всю жизнь. «Мечты сбываются!» – заверил диктор так пылко, что даже Маргарита запнулась и замолчала.

* * *

Квартирантка у Мамани появилась в ту пору, когда на Перцовой ещё работал магазин – до дождя. Почти половину пути она проехала на такси, водитель – лихой кавказский парень— сначала сурово молчал, прыгая и мотаясь на ухабах, а когда увидел в лесу бурелом и кисельную грязь в низине, заявил, что дальше ехать нельзя, дорога кончилась.

Остаток пути женщина прошла пешком. Она купила в загряжском магазине бутылку газировки, напилась и спросила у продавщицы, как найти местную знахарку.

Люся на всякий случай насторожилась, но, оглядев незнакомку, решила, что та ей не соперница – худа, немолода и с лица так себе, – рыженькая, конопатенькая.

– Тебя как звать-то? – спросила Люся.

– Наталья Ивановна, – представилась гостья.

– А к Мамане зачем идёшь, Наталья Ивановна? Муж, что ли, загулял?

– Да нет, плечо болит. Руку не поднять.

– Ну, это поправимо, – заверила Люся, – от Маманиного лечения и не такое поднималось.

Наталья Ивановна, узнав дорогу, поблагодарила, вышла из магазина и как в воду канула – ни слуху ни духу. На третий день Маргарита Шевлягина разведала и доложила соседкам: к Маманиному сеновалу лестница приставлена, внизу туфли стоят. Значит, приезжая спит наверху.

Отоспавшись и напарившись в бане, Наталья Ивановна стала делать кое-какую нетрудную работу на участке: обобрала малину, покрасила изгородь, и всё одной рукой, судя по всему той, что болела— правой. В левой рукеона всегда что-то держала, так и ходила с утра до ночи со сжатым кулачком. Вела Наталья Ивановна себя скромно, с соседями здоровалась, но долгих разговоров ни с кем не затевала.

Загряжские мужики, распивая пиво у дверей магазина, подначивали Люсю:

– Главное, чтоб матрос по привычке на сеновал не полез ночевать!

– А он разве ещё не слазил?

Люся демонстрировала безразличие и если огрызалась, то снисходительно, без особого азарта. Но иногда она путалась, отсчитывая сдачу, а бывало, что выносила покупателю из подсобки не тот товар. И тогда в ответ на самые безобидные шутки она отчаянно материлась и требовала закрыть дверь и не устраивать в торговом зале распивочную, а то от перегара уже дышать нечем, и на полу наплёвано, как на трассе у автобусной остановки.

Когда в магазин явилась Маманя, пивная компания почтительно поздоровалась и расступилась, пропуская маленькую пожилую женщину в полинявшей ситцевой кофте в мелкий цветок и в тёмной шерстяной юбке. Все с интересом, поглядывали то на седой пучок и прямую спину старухи, то на Люсино надменно запрокинутое лицо с нервным румянцем на скулах.

Маманя спросила подсолнечного масла и какой-то крупы, извлекла из хозяйственной сумки старинный кошелёк, наподобие маленького ридикюля, покопала в нём пальцем и выложила на прилавок сначала купюру, потом мелочь. Люся, не считая, взяла деньги, холодно посмотрела Мамане вслед, и только когда та вышла за дверь, увидела среди прочих монет у себя на ладони советский медный пятак с колосьями на гербе, такой тёмный, будто его нашли на погорелом месте.

К вечеру у Люси сильно заломило правое плечо, и рука перестала сгибаться. Дверь магазина пришлось закрывать Славке. Люся смотрела, как он возится с тяжелым навесным замком и, скривившись от боли, говорила сквозь зубы: «да не так, до конца ключ надо вставлять…»

– А может это у тебя к дождю? – неуверенно начал Славка и тут же пригнулся, уворачиваясь от хлёстких ударов Люсиной левой руки.

– К какому – дождю, – ведьмацкое – ты – отродье! – во весь голос вопила Люся. – Да разуй ты – глаза! Мать твоя меня со свету сживёт, а ты и не заметишь, метеоролог – ты – хренов!

От этих криков на Загряжском поле одна за другой удивлённо замычали коровы, над тополем-грачевником с заполошными криками всколыхнулась чёрная стая. Славка швырнул под дверь ключи и, засунув руки в карманы, гордо зашагал прочь.

Дома он наорал на мать, сломал кулаком кухонный стол, а квартирантку Наталью Ивановну испугал так, что та без всякой лестницы вскарабкалась на сеновал.

В сумерках Славка явился на берег мириться и утешать свою рыдающую подругу.

Когда начался дождь, они с Люсей, обнявшись, спали в отсеке на надувном матрасе, а вокруг них покачивались в темноте синие звёзды.