Ангел Богданович
Никитенко как представитель обывательской философии приспособляемости
А между тѣмъ, нельзя придумать болѣе злей критики на бюрократію, чѣмъ критика Никитенки. Насколько всѣ его положительныя мысли слабы и наивны, настолько отрицательная критика его «Дневника» остра, обильна фактами и уничтожающа. Достается всѣмъ въ равной мѣрѣ – и либераламъ, и консерваторамъ, и начальству, и подчиненнымъ. Самый слогъ «Дневника» рѣзко мѣняется. Изъ напыщеннаго и восклицательно-торжественнаго, образчики котораго мы приводили выше, онъ дѣлается мѣткимъ, афористически-рѣзкимъ, смѣлымъ и острымъ. Въ немъ чувствуется нѣчто лапидарное, словно на камнѣ высѣваетъ авторъ свои характеристики, скупясь на слова, избѣгая каждаго лишняго штриха. Иногда такъ и кажется, что это строфы изъ Ювенала или характеристики Тацита. Отъ нихъ вѣетъ холодомъ отчаянія извѣрившагося въ добро и правду человѣка, и жгучая скорбь оскорбленнаго до глубины души гражданина проникаетъ до сердца читателя. Тутъ Никитенко уменъ, блестящъ и ярокъ и дѣйствительно проявляетъ государственный умъ. «Отчего у насъ мало способныхъ государственныхъ людей? – задается вопросомъ Никитенко вскорѣ послѣ севастопольскаго погрома, и отвѣчаетъ съ злой ироніей: – отъ того, что отъ каждаго изъ нихъ требовалось одно – не искусство въ исполненіи дѣлъ, а повиновеніе и, такъ называемые, энергическія мѣры, чтобы всѣ прочіе повиновались… Теперь только открывается, – замѣчаетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, – какъ ужасны были для Россіи прошедшія 29 лѣтъ. Администрація въ хаосѣ; нравственное чувство подавлено; умственное развитіе остановилось; злоупотребленія и воровство возрасли до чудовищныхъ размѣровъ. Все это плодъ презрѣнія къ истинѣ и слѣпой вѣры въ одну матеріальную силу»… Тутъ же онъ даетъ мимоходомъ характеристики нѣкоторыхъ особенно видныхъ представителей этой силы. «Всѣ радуются сверженію Бибикова. Это былъ тоже одинъ изъ нашихъ великихъ государственныхъ мужей школы прошедшаго. Это умъ, по силѣ и образованію своему, способный управлять пожарною командою и, пожалуй, возвыситься до начальника управы благочинія. Никто, кромѣ развѣ графа Клейнмихеля, не понималъ лучше него системы рѣшительныхъ мѣръ, сущность которой превосходно опредѣлена словами одной сказки: «а нашъ богатырь, что медвѣдь въ лѣсу – гнетъ дуги не паритъ, сломитъ – не тужитъ» (стр. 19, т. II). По поводу паденія, или, какъ говоритъ Никитенко, «политической смерти», этого Клейнмихеля, не менѣе яркая замѣтка: «Продолженіе всеобщей радости, по случаю паденія Клейнмихеля. Всѣ поздравляютъ другъ друга съ побѣдою, которая, за недостаткомъ настоящихъ побѣдъ, составляетъ истинное общественное торжество. Въ самомъ ли дѣлѣ онъ такъ виноватъ? Онъ ограниченъ. Ума у него настолько, чтобы быть надзирателемъ тюремнаго замка, но онъ не золъ отъ природы. Зло заключалось не въ немъ, а въ его положеніи, положеніе же его устроила судьба, сдѣлавъ изъ него всевластнаго вельможу въ насмѣшку русскому обществу» (стр. 21, т. II). Мѣтко опредѣляетъ Никитенко склонность русскаго обывателя къ нетерпимости. Одинъ литераторъ, по поводу уличныхъ листковъ, предшественниковъ нашей современной уличной прессы, выразилъ мнѣніе, что ихъ надо бы запретить. «Зачѣмъ? – отвѣчалъ я. – Конечно, это вздоръ, но онъ пріучаетъ грамотныхъ людей къ чтенію. Да и что это за система – все запрещать. Къ чему только протянетъ руку русскій человѣкъ самымъ невиннымъ образомъ, тотчасъ и бить его по рукамъ. Но наши великіе администраторы во всемъ видятъ опасность» (стр. 97, т. II).
