Андрей Викторович Белов
Русская душа. Рассказы
Баня
Рыжик лизнул в лицо еще раз, и Тимофей с трудом открыл глаза: сильнейшая простуда. Одно радовало: не дошло до воспаления легких. Хорошо, друг довез на машине до дома. «И это после бани! Далась она мне, эта баня, век ее не видать, – думал лежа Тимофей. – Но ведь хотелось прогуляться в выходной, да и приятное другу сделать, уж так тот гордился, что новая она у него, только что построенная». Рыжик вертелся по комнате, нетерпеливо повиливая хвостиком, и то и дело подбегал к окну и глядел на улицу. «Не было печали… Придется пока соседку просить выгуливать его».
Но в этом был и определенный плюс: Люся давно нравилась Тимофею, но как-то все не было случая зайти к ней, поговорить. Она тоже жила одна: муж уже несколько лет как в экспедиции пропал – только клочья рюкзака и нашли через месяц, как исчез. То ли с медведем на тропе не разошелся, то ли еще что случилось с ним, а уж затем зверье растащило все по косточкам – кто ж теперь знает? В общем, пропал мужик неведомо как, а жаль: знал его Тимофей, и семья их ему нравилась: они душа в душу жили. Может, оттого и не решался заговорить с Люсей после того, как она овдовела?
Тимофей с трудом натянул халат, вышел на лестничную клетку и позвонил в соседнюю дверь. Люся открыла не сразу, слышно было, что сначала посмотрела в глазок.
– Тимофей Алексеевич! Да на вас лица нет, заболели? – ахнула соседка.
Халатик на ней не был застегнут на две верхних и одну нижнюю пуговицы, и Тимофей сразу же обратил внимание на высокую красивую грудь и пухленькие стройные ножки.
– Да, приболел слегка, а тут собачкой обзавелся… – виновато произнес он.
– Да не волнуйтесь вы, схожу, погуляю с ней, и вечером схожу, а вы мне списочек напишите, что купить да приготовить, а нет… так лежите, сама соображу и вечером после работы все сделаю, – скороговоркой выпалила Люся. Видно, соскучилась женская душа по мужскому вниманию.
Тимофей вернулся в свою квартиру, лег в кровать, закрыл глаза, и вновь в памяти стала возникать картина, как обессиленный стоял он на дороге один, около единственного фонаря, посреди какой-то заснеженной и заброшенной деревни; его тряс сильный озноб. В избах не светилось ни одного окна. Он стоял и смотрел на схему, которую дал ему его друг Максим, и вспоминал его слова: «Идти всего-то километров шесть-семь от шоссе. Как из автобуса выйдешь, так сразу направо: по дороге, ведущей в лес. Дорога будет накатана машинами. За час с небольшим дойдешь, только сворачивай точно, как на схеме, а то уйдешь невесть куда, а здесь полно заброшенных поселков и деревень. Ну, если что – звони».
Собственно, приглашение было на завтра, на утро, но Тимофей сюрпризом решил прийти накануне вечером и поэтому не звонил до последнего, пока надежда дойти еще была у него. В свое время он много ездил по стране; нередко приходилось бывать в тайге, и он не сомневался, что найдет нужный поселок и дом, а потому самонадеянно поздно выехал из дома и даже не заволновался, когда, выйдя из автобуса, заметил, что уже смеркается.
Ему уже давно стало понятно, что он заблудился: наверное, свернул где-то неправильно, не на ту дорогу, а поворотов было несколько, и уже решительно замерзал, проплутав полночи: не чувствовал ни рук, ни ног. Дорога была наезжена машинами, и только поэтому Тимофей свернул на нее. Ни одной машины не проехало мимо него с тех пор, как он начал путь от шоссе, и сейчас, глубокой ночью, не стоило и надеяться, что кто-то проедет мимо.
Как-то неожиданно из-за печной трубы, стоявшей на крыше ближайшей избы, выглянула неполная луна, и Тимофей смог разглядеть все вокруг. Деревня была небольшая – изб десять-двенадцать, не больше. Видно было, что когда-то дорога огибала всю деревню вдоль околицы. Позже за ненадобностью дорога потеряла изгиб и напрямую уходила через поле. К самой дороге примыкало только три избы, остальные оказались в стороне, и дойти до них по нетоптаному снегу было трудно.
Мысли у Тимофея в голове путались: «В какую сторону идти дальше? Вперед? Но сколько километров, и где сворачивать? Назад? Но ночью, выйдя из этой деревни, не найду среди леса те самые повороты, чтобы выйти на шоссе, прежде замерзну совсем?»
Наконец-то он решил позвонить. Трясущимися в ознобе руками в рукавицах, он достал телефон и какое-то время смотрел на него – связи не было. Он успокоил себя тем, что даже если бы связь и была, он не смог бы замерзшими пальцами набрать номер, а вот рукавицу он вряд ли бы снова натянул на руку.
«Надо что-то предпринимать. Неужели вот так просто можно погибнуть всего-то в нескольких километрах от шоссе, а еще обиднее – от новой бани, где пар прогревал бы сейчас не молодые, но еще и не старые его косточки, – подумал и грустно усмехнулся Тимофей. – И ведь искать не пойдут: ждут только завтра. Да, надо было выезжать раньше! Простая безалаберность, расчет на авось вот так просто могут привести к беде, будь ты в глухой тайге или где-то рядом с городом. Да еще оделся хотя и тепло, но не для зимней ночи на открытом месте».
Одинокий фонарь казался ему большой удачей: все-таки свет поддержал его психологически – пусть чуть-чуть, но тоска отпустила, и он, взяв себя в руки, стал размышлять: «Придется походить по заброшенным избам и поискать, где бы пристроиться до утра».
Однако холод и усталость брали свое. Тимофей прислонился спиной к фонарному столбу и стал оседать на снег: ноги уже не держали его, мысли уходили куда-то прочь, и все закрывалось пеленой. Он видел, как в детстве, маленький, играет с котом и как тот смешно пытается поймать веревочку, как он ложится спать и мама поправляет на нем одеяло, чтобы он не замерз ночью и не простудился. А еще он увидел цветущее летнее поле, почувствовал в жарком воздухе пряный запах трав и цветов. Тимофей очнулся: показалось, что становится теплее. Мелькнула мысль: «Замерзаю?..» Он попытался открыть глаза. Так и не понимая, открыл их или нет, он увидел звездное небо, оно красиво и торжественно было перечеркнуто млечным путем, как наградной лентой, повязанной через плечо.
От холода трясло все тело; хотелось свернуться клубочком. «Точно, замерзаю. Вот под этим прекрасным небом, перечеркнутым млечным путем, и замерзаю. Красиво! Через день-два будет полнолуние. Как же хорошо жить!» – подумал Тимофей.
Неожиданно невдалеке раздался слабый и жалостливый собачий вой.
«Надо идти на вой, – встрепенулся Тимофей. – Вдруг, встречу людей». Он несколько раз пытался встать на ноги, но получалось лишь перекатиться с одного бока на другой. Наконец ему удалось сначала перевернуться на живот, затем подтянуть под себя ноги и, упершись руками, встать на четвереньки. Он понял, что это его предел: встать на ноги он не сможет. И он пошел на четвереньках туда, откуда раздавался вой.
Чем дальше Тимофей отползал от фонаря, тем вокруг становилось все темней: облака стали закрывать луну. В конце концов, Тимофей уже с трудом различал все вокруг. У третьего от фонаря дома, в открытой калитке стояла рыженькая собачка. «Жучка», – первое, что почему-то пришло Тимофею в голову. Порода собачонки была самая обычная для бездомных собак – дворняга. Он только не мог понять: то ли она так промерзла и трясется, что кажется, будто раздваивается, то ли двоилось оттого, что он сам дрожит так, что в глазах все двоится, то ли оттого, что трясутся оба. Иногда Жучка виделась четко, и Тимофей подумал: «В унисон дрожим, колебания совпали… Да что это я? Какой же бред в голову лезет». Изба оказалась, как и калитка, незапертой. В дальней комнате он заметил кучу тряпья, сваленную в углу. Тимофей лег на тряпки; до рассвета было еще часа четыре. «Может, дотяну?» – подумал он и зарылся поглубже в тряпье. Собачонка тут же зарылась рядом и прижалась к животу Тимофея. «Пусть, так теплее. Кто бы еще спину погрел…» – подумал он и закрыл глаза». Едва они согрелись, собака подняла морду и взвыла на всю округу. «Спи», – вяло, в полудреме проворчал Тимофей и тут же заснул.
Снилось ему, как бежит он, смеясь, по тому самому полю с пряным запахом, а отец с мамой стараются поймать его, тоже смеясь. Ловят и не могут поймать. Все они счастливы: впереди целая жизнь, и им хорошо. Потом он видит отца за письменным столом. «Доктор наук – шутка ли?!» Таким и запомнился отец Тимофею на всю жизнь – за письменным столом. Затем он увидел себя, сидящего на кровати сначала сестры, а потом и мамы, и держащего их руки в своей руке до последнего их вздоха. А потом ничего не снилось, все было наполнено только чувством жуткой боли в сердце и непрерывно возвращающейся мыслью: «Вот я и один, и остается только смириться с болью всех утрат и пронести эту боль в своей душе через всю оставшуюся жизнь».
Проснулся он оттого, что кто-то лизнул его в лицо; было тепло и уютно, только жутко пахло псиной, и невозможно было пошевелить ни рукой, ни ногой. Он открыл глаза и увидел, что лежит в своре собак – штук двенадцать-пятнадцать; они прижались к нему со всех сторон, а он – посередине, и вся стая смотрит в окно. Занимался рассвет. «Похоже, меня приняли в стаю! Что принесет нам новый день? Что ждет нас впереди? – думал Тимофей, тоже глядя в окно и уже не отделяя свою судьбу от собачьих судеб. – Тепло, уют и конец собачьей жизни или еще – и не один – день лишений, заброшенности, голода, стужи и борьбы за выживание?»
Придя окончательно в себя, Тимофей сел на пол и гладил каждую собаку; они в свою очередь старались лизнуть его руки, лицо; слезы неумолимо текли из глаз Тимофея, но он не успевал смахивать их рукой.
Когда окончательно рассвело, он встал, отряхнулся и пошел дальше искать деревню своего друга. Теперь, по свету, нужный ему дом отыскался быстро: в соседней деревне, что километрах в двух от места его ночевки. За ним семенила целая свора собак, весело повиливая хвостиками.
Здесь дорожки их судеб разошлись. Тимофея увели в теплую избу, а перед сворой калитку закрыли – огромный кобель на цепи тихо и угрожающе зарычал.
Собак снова ждал холод, бескормица и тряпье в углу одной из комнат заброшенной избы.
Свора повернула назад; не раздалось ни единого звука: они уже смирились с тем, что у них нет и не будет дома, поняли, что хозяина и на этот раз не будет. Поначалу они шли медленно, постоянно оглядываясь назад, но вскоре вся свора побежала быстрее и больше не оглядывалась. Жизнь принималась такой, какая она есть… – сермяжной и суровой в своем безразличии к чужой судьбе.
Позже Максим, сидя на верхней полке парилки и выслушивая уж в который раз рассказ Тимофея о той ночи, рассказал: «Эту стаю боится вся округа, и никто не решается ходить через ту заброшенную деревню, разве что на машинах проезжают. В той деревне как-то заглох мотор у машины нашего председателя; выйти, чтобы мотор посмотреть, он испугался: свора расселась вокруг машины, злобно рыча. Так он три часа в машине сидел, пока мужики с ружьями не подъехали. Хорошо, что лето было, не зима, а то замерз бы насмерть. Все эту стаю собак так и называют – Свора».
Тимофей лежал на нижней полке: на верхнюю ему было нельзя. Ему вообще баня была противопоказана: давление с некоторых пор начало шалить. А шел сюда, чтобы просто повидать друга. Не заметил как, задремал. Снилось ему, что он на четвереньках бредет со всей стаей собак куда-то по бесконечному заснеженному полю, куда глаза глядят, да и те мешает широко открыть леденящий и пронизывающий ветер навстречу, а впереди, кроме белого снега, – ни-ч-е-го, как ничего хорошего в их судьбе – никаких надежд…
«Так получается, что они тебе жизнь спасли? А я ведь их даже не покормил. А как покормишь? – потом ведь не уйдут, так и будут около калитки сидеть!» – задумчиво сказал Максим.
Тимофей очнулся, как только Максим умолк, посмотрел в маленькое окошко баньки: вечер, день клонился к ночи. «Наверное, начало холодать», – подумал он и задумчиво сказал:
– Да!.. Собачья доля!..
На следующий день Тимофей сильно заболел после всех приключений, и баня не помогла. Максим решил отвезти его домой на своей машине. Ехали через ту самую – заброшенную – деревню. Тимофей попросил остановить машину. «Не выходи, ни за что не выходи», – закричал Максим. Но было поздно: Тимофей решительно открыл дверь, вышел и, шатаясь от болезни, стоял в трех шагах от машины. Свора неслась прямо на него – Максим, сидя за рулем, зажмурил глаза.
Но собаки встретили Тимофея, как старого знакомого: радостно виляли хвостами, прыгали на него, стараясь опять лизнуть в лицо. Он присел и со счастливым лицом гладил их всех по очереди, трепал за холку. Они вместе победили смерть и теперь были, как родные – они все были как одна свора! Максим, глядя на эту идиллию, тоже попытался приоткрыть дверь машины, но собаки злобно зарычали, и он быстро захлопнул дверь обратно.
– Поехали, пора, – прокричал он другу в приоткрытое окно.
– Сейчас, иду, – отозвался Тимофей.
Когда машина вновь тронулась с места, Тимофей, чувствуя слабость, лег на заднее сиденье и вдруг обнаружил под сиденьем ту самую рыжую собачонку!
«Ну что же, значит, судьба ей со мной быть – пусть так и будет! – подумал он. – А звать его буду Рыжик».
Через полчаса с улицы вернулась Люся с Рыжиком. Тимофей открыл дверь, они втроем вошли в квартиру, остановились и молча смотрели друг на друга… Вдруг Рыжик медленно повернулся и ушел в комнату, оставив в прихожей Тимофея с Люсей одних…
Но!.. – это уже другая – человеческая – судьба и другой рассказ…
Шатун. Таежные будни
Костер догорал не спеша, и Тимофей задумчиво смотрел на огонь. Ему нравилось, как горит листвяг. Дрова из лиственницы горели нехотя, делая одолжение человеку. С небольшими и редкими языками пламени костер отдавал тепло углями и был похож скорее на топку маленького паровоза. Вскипятить воду на таком жаре – минутное дело. «Благородно горит, с достоинством», – каждый раз думал Тимофей, сидя на привале около костра. Шагая к своему зимовью, останавливался именно здесь, на границе лиственничного леса, перед подъемом на перевал, отделяющий его от избушки, где ему предстояло остаться надолго – на весь сезон охоты на соболя.
От поселка он прошел вверх по реке, покрытой льдом. Подъем почти незаметен, и тащить за собой сани не составляло труда. У русла маленького ручья, впадающего в реку, постоял, вспоминая с благодарностью Бориса, у которого когда-то квартировал, оказавшись в этих местах. Тот погиб несколько лет назад, попав под сель, сошедший именно здесь. Затем перетащил сани через камни и стволы деревьев, завалившие тропу, и часа через два там, где река делает резкий поворот на запад, таежник, зная, что впереди водопад, сошел со льда реки и, угадывая тропу между деревьев, резко набиравшую высоту, поднялся метров на триста. Немного постоял, любуясь видом замерзшей в падении воды, глядя в ущелье, прорезанное водой за тысячи лет. По поверью коренных жителей этих мест, здесь жили духи, и если стоять молча, то услышишь их зов. В тридцатых годах прошлого века для кочевников были рублены дома и власти определили им жить в поселке, пасти стада оленей, а зимой заниматься соболиным промыслом. Молча, вроде и подчинившись, коренное племя кочевников стало вести оседлый образ жизни, хотя на самом деле мужчины рода круглый год жили в тайге: кто-то пас оленей, кто-то охотился. Домой приходили, чтобы обеспечить родных мясом, да еще сдать пушнину. Тайгу вокруг поделили на участки и каждый закрепили за главой какой-нибудь семьи. Право охоты на таком куске тайги переходило от отца к старшему из сыновей. Изредка, если кото-то не оставлял после себя наследников, поселковый совет решал, кому передать охотничьи угодья, и, как правило, это были ближайшие родственники, а в крайнем случае друзья ушедшего. Аборигены, как и их предки, по-прежнему поклонялись своим божкам и приносили им жертвы, сжигая в печке кусочки оленьего мяса или маленькие кусочки ткани, отрезанные от их одежды, прося таким образом благосклонности богов и удачи в охоте. А удача очень нужна была, поскольку мясо в поселок вертолет не доставлял, сказано же: «Вокруг тайга, и зверя в ней много. Официально разрешать незаконную охоту не будем, но и штрафовать за нее не будем, закроем глаза!» Вот так и жили люди в этом глухом медвежьем и соболином крае.
Постояв немного у водопада, охотник пошел дальше к перевалу, минуя по пути маленькое покрытое льдом озерцо, на берегу которого стояло невысокое засохшее дерево, сплошь покрытое цветными тряпочками, привязанными к ветвям. Коренной народ верил, что если помыть глаза его водой, то у охотника никогда не будут болеть глаза, зрение останется острым до старости и удача не покинет его.
Часа через три охотник подошел к перевалу. Сидя у костра, он достал сигареты «Памир» с изображением путешественника в походной одежде, с рюкзаком и посохом, стоящего на вершине горы и смотрящего вдаль. Сунул ветку в угли, подождал, чтобы та вспыхнула. Прикурил. Глубоко и с блаженством затянулся табачным дымком. Пробовал Тимофей и другие, в том числе заграничные сигареты и твердо для себя решил, что лучше его любимого Памира ничего нет. Немного терпкие и не то чтобы очень крепкие сигареты зимой, казалось, помогали согреться, а летом, когда припечет солнце и лиственница вместе с мхом издают дурманящий запах самой первозданной природы, дым этих сигарет, пощипывающий глаза, помогает думать о себе и о своем маленьком месте в огромном мире тайги, сопок, перевалов…
Ему вспомнилось, как нанялся он проводником к заезжим туристам, решившим побродить по этим местам. Городские жители, сидя у костра и закуривая, только и щелкали своими зажигалками, а кое-кто, стараясь казаться бывалым путешественником, чиркал спичками. Тимофей наблюдал за ними и в душе подсмеивался: «Невдомек им, что настоящий таежник никогда не будет доставать зажигалку, сидя у костра, и не истратит спичку, а прикурит веточкой или щепкой от горящих дров».
Легкий морозец пощипывал щеки, и редкий пушистый снег создавал настроение покоя и уверенности в завтрашнем дне. В этом году снег лег уже в конце октября. И в начале ноября, когда горные речушки и ручьи схватило льдом и по ним можно было идти с санями за спиной, как по дорогам, значительно облегчающим путь, охотники из их таежного поселка потянулись к своим зимовьям, таща за собой сани с продуктами, лекарствами, куревом, спичками… Каждый из них еще поздней осенью побывал в своей избушке, проверив запасы в зимовье.
Тимофей решил выкурить еще одну сигарету перед подъемом на перевал, ведь там, наверху, передохнуть не удастся: ветер как в трубе продувал небольшую площадку, расположенную между гор, и пронизывал путника насквозь, заставляя того как можно быстрее пройти ровное место и спуститься с перевала. Закурив, охотник вспомнил сегодняшнее утро и расставание с женой Варей.
Еще задолго до рассвета Тимофей проснулся, чтобы отправиться в дальний путь и пройти по твердому насту: солнце припечет днем, снег станет мягким и идти будет трудно, а откладывать задуманное и менять свои планы он не любил. Жена уже была на ногах и суетилась у печки: и щи, и картошка были готовы, и Тима сразу же, не теряя зря времени, поел, оделся во все походное и ненадолго задержался в сенях. Варя обняла его, поцеловались, и, как всегда, по щекам жены потекли слезы.
– Вроде не впервой, – произнес Тимофей низким прокуренным голосом, обнимая жену и ласково гладя ее по волосам; он и сам каждый раз с трудом переносил разлуку.
– Ступай, – тихо сказала Варвара.
Все дальше уходил он от избы и уже чуть виднелся в свете луны, когда жена трижды перекрестила его вслед, повторяя про себя: «Бог тебя хранит!»
Тимофей докурил, затоптал остатки углей и, накинув веревку через голову и плечо, потянул за собой санки. Лес становился все реже и реже, и ему казалось, что лиственницы расступаются перед ним, пропуская к перевалу, и природа медленно пускает его в свое царство, начиная раскрывать перед ним свои таинства, и одновременно поглощает его всего, отрезая за ним его прошлую жизнь. Наконец он достиг границы леса, деревья больше не попадались, и тропа стала круче. Тимофей был еще не старый мужчина не крупного телосложения, но поджарый, жилистый, среднего роста и на редкость выносливый. Про таких говорят двужильный. Лицо его сплошь покрывали морщины от таежных ветров, обдувающих его летом и зимой не один год. Тянуть сани стало тяжелее, но, как всегда на этом подъеме, Тимофей запел одну из своих любимых песен, хотя и женскую: «Виновата ли я?..» Песня придавала ему какой-то лихости, бесшабашности, и все казалось вполне преодолимым и не таким уж тяжелым.
На перевале, как он и ожидал, дул сильный ветер-сквозняк, и приходилось напрягаться, чтобы удержаться на ногах, к тому же мелкий колючий снег щипал лицо. Под ногами снега почти не было: не ложился он на ветру, и тропа угадывалась легко. Сразу стало ясно, какие огрехи допустил он в своей экипировке: левый рукав продувало так, что мерзло плечо. Подтянув веревочку вокруг запястья, охотник торопливо пересек равнинное место и начал спускаться. Только сейчас Тимофей опомнился, что на перевале он шел по слегка подернутым снежком медвежьим следам.
«Шатун!» – не останавливаясь подумал охотник. – Вот подфартило так подфартило!»
Как опытный таежник он знал, что по тайге можно идти только тропами – дорогами, как их называют коренные жители. И звери, и люди передвигаются по ним, но ни одна из троп не протоптана людьми, все протоптали звери, найдя за тысячи лет самый лучший, а порой и единственно возможный путь, минуя буреломы, гари, пропасти и другие непроходимые места. По молодости Тимофей, глядя на карту, удивлялся причудливой извилистости троп и пытался укоротить свой путь, идя напрямую, а не по тропе. И каждый раз, порядком натрудив ноги, натыкаясь то на непреодолимый каньон, прорезанный, казалось бы, малюсеньким и слабеньким ручейком, то на крутой навал камней – курумник, на который смотреть-то было страшно, а не то чтобы полезть по зыбким камням вверх, то еще на какое препятствие, возвращался весь мокрый от пота на тропу, потеряв много сил и времени: тайга выталкивала.
Так было и с теми туристами. Остановившись на короткий привал, чтобы дать время растянувшимся по тропе туристам собраться вместе, обнаружили, что одного человека не хватает. Командира похода, высокого крупного парня, охватила паника, и он стал делить всю группу на мелкие группки для поиска пропавшего. Разделенные по три-четыре человека, они должны были идти в разных направлениях.
– Не суетись, начальник! – спокойно сказал Тимофей, присевший на камень и закуривающий сигарету. – Еще больше народа потом искать придется. Знаю, где ваш товарищ сбился с пути. Метрах в трехстах отсюда тропа раздваивалась. Мы пошли правой тропой, а он, сильно отстав и не видя впереди себя, куда пошла группа, свернул на левую, от усталости не обратив внимания на то, что она еле натоптана: звериная тропа, однако. Три зверя пробежало – вот вроде и тропа, но ведет она в бурелом. Намается парень, ноги собьет, а тайга все равно вытолкнет его на основную дорогу. Посмотри вокруг, тут потеряться нельзя: мы идем вдоль русла реки, а с двух сторон ее ограждают горы – не пройдешь! Однако, ждать надо! А чтобы время попусту не терять, костер надо сообразить да чаю напиться. Для таежника чай – первое дело. Ты же, начальник, говорил, что у тебя «Краснодарский», а такого у нас в поселковом магазине не бывает. Наслышаны про него много, давай пробовать, угощай! И лучше на ночевку здесь остановиться: вечереет уже, и дальше хорошие места для палаток будет трудно найти.
Туристы разложили костер и дуют на него со всех сторон, а дрова никак не разгораются, только угольки тлеют.
– Зря стараетесь, – тихо и уверенно произнес Тимофей. – Это же листвяг! Температуру набирает. Сядьте, покурите.
Так и произошло, как он говорил: и потерявшийся почти без сил пришел сам по тропе, и костер разгорелся.
Ребята стали расспрашивать проводника:
– А вы много примет знаете? – спросил кто-то.
– Знаю кое-какие, – скромно ответил Тимофей.
– А какая погода завтра будет? – не унимался тот же парень.
Тимофей мельком посмотрел на реку, на горы и сказал:
– Не будет завтра погоды!
– Как так «не будет»? Погода всегда есть!
– «Погоды не будет» – так местные говорят, и имеют в виду ненастье: дождь, метель… – разъяснил Тимофей. – Видите, туман с гор сползает к реке?
Перед тем как готовить ужин, стали чаевничать. Таежнику предложили сахар, он отказался. Достал из своего рюкзака дешевую карамель, с ней и пил чай вприкуску, как и местные охотники. Сахар может отсыреть в ненастье и пропасть, а карамель слипнется, но карамелью и останется, да и вкусней с ней.
Назавтра шел мелкий моросящий дождь!
Все таежные тропы перед перевалом слились в одну большую тропу-дорогу, по ней-то люди и животные преодолевали перевал, как самое низкое и удобное место в горном хребте. Где, как не здесь, встретить следы медведя, который, обезумев от голода, мечется по тайге, по сопкам, преодолевая даже перевалы? Тимофей на ходу снял с плеча карабин и убедился, что тот заряжен: так и должно было быть, поскольку он надеялся по пути к зимовью добыть дикого оленя – марала, коих много водится в этих местах. Перебросил веревку, за которую тянул сани, так, чтобы она была только на плече и можно было бы ее быстро сбросить в случае надобности. Еще раз оглянувшись по сторонам, он ускорил шаг, торопясь укрыться за толстыми бревенчатыми стенами зимовья: неуютно ему было чувствовать себя совсем незащищенным и продуваемым всеми ветрами среди безмолвных гор, снегов и где-то шатающегося медведя.
Мысли о шатуне постоянно вертелись в голове: «Лето в этом году урожайное, – думал он. – И грибов, и ягод было навалом, а главное, шишка кедровая уродилась: даже удалось мне хорошо подзаработать на ее заготовке в бригаде одной из иркутских артелей. Значит, медведи вполне могли успеть набрать жира, чтобы улечься на спячку в берлогах. И в поселке не говорили о каком-нибудь подраненном или поднятом из берлоги медведе, а уж здесь бы об этом знали. Кому еще знать-то, коль ближайший охотничий поселок километрах в трехстах отсюда». Появление шатуна для местных жителей было не в диковинку, но не торопились они от него избавляться. Пока медведь не начнет крутиться вокруг поселка или пока не утащит чью-нибудь корову или еще какую скотину, мужики с места не сдвинутся: как говорится, пока гром не грянет… Ну а уж коли такое случится, всем селом с ружьями выходят на вора. «Практичные, однако, эти коренные народы Сибири. Зря силы тратить не будут».
Ему вспомнилось, как по молодости, оказавшись в этих местах и шагая как-то по таежной тропе на охоту, повстречал он двух местных на лошадях, возвращающихся в поселок. Те только вышли из небольшой березовой рощицы, за которой метрах в ста тропа пересекала горную речку, небольшую обычно, но вздувающуюся и бурлящую, представляющую серьезное препятствие для пешего скитальца, если в горах прошли дожди.
Поздоровавшись, Тимофей спросил:
– Бревно через реку лежит, не смыло его?
– Лежало, – ответил тот, что постарше.
– Как «лежало»? Вы ведь только что там проходили.
– Лежало! – опять ответили ему.
Несколько раз Тимофей задавал один и тот же вопрос, пока не понял, что никогда местные не скажут: «лежит», хоть и проходили они там только что. Ведь за то время, что охотники шли от речки, могло произойти многое: медведь побаловал, беглые, переправившись, скинули бревно, чтобы задержать преследователей, сель сошел… да мало ли что могло произойти за три-то минуты! «Мудрый народ», – подумал тогда Тимофей и крепко запомнил науку.
Мысли его снова вернулись к медведю: «Получается, что шатун этот не смог набрать жира за лето из-за болезни кишечной, это чаще всего и является причиной появления шатунов. Хотя какая разница, по какой причине они шатаются по тайге? Все они от крайнего голода страшно злющие и несутся напрямик сломя голову ко всему, что движется и можно съесть, в том числе и на человека бросаются. Ну да Бог не выдаст…»
Тимофей спустился с перевала до границы леса, и вновь тропа запетляла меж деревьями. Здесь начинался кедровый лес, который ближе к зимовью снова сменился на лиственничный. Тропу пересек свежий медвежий след, неуверенный, петляющий даже на ровном месте. «Оголодал совсем, шатает его, – отметил про себя охотник. – Ох и злющий наверняка!» Следы попадались все чаще, и наконец на подходе к избе все было вытоптано медвежьими лапами. Опытный взгляд таежника заметил и следы одинокого волка. «Один идет по следу! А где же стая?» – подумал Тимофей. Он знал, что нет в тайге врагов у медведя, кроме стаи волков. А волки сейчас, в голодное-то время, еще злее, чем летом, и ничто не спасет медведя, если они ему встретятся.
Завидев свое зимовье, Тимофей сразу же ускорил шаг до бега, не отрывая взгляда от распахнутой двери избы.
«А ведь я подпер дверь бревном, когда уходил отсюда, – на бегу думал таежник. – Да, видать, шатун случайно сбил его, мечась вокруг избы. Иначе никак медведи не сообразят, что дверь надо на себя тянуть. Все только бестолково толкают ее внутрь. Что же, повезло мне!»
Тимофею оставалось пробежать всего-то метров десять, когда слева из-за огромной лиственницы вышел медведь – вышел и остановился как вкопанный. Остолбенел и Тимофей. Шатун не встал на задние лапы, как это делают обычно его сородичи, угрожая врагу, чтобы прогнать того, или перед нападением на жертву – он стоял неподвижно и глядел на охотника. Взгляд его был до того голодный, что впору было бы его пожалеть, если бы не та бесконечная злоба, которую он излучал, казалось, обвиняя во всех своих бедах забредшего сюда человека. За те две-три секунды, что они смотрели друг другу в глаза, Тимофей осознал: пощады не будет, и вспомнил зону, где такие взгляды были обычным делом, буднями той – другой его жизни, о которой, как считал он, и память давно стерлась. «Ан, нет!»
Таежник вдруг понял: тот, кто побежит сейчас первым, тот и выиграет у судьбы саму жизнь. И он понесся сломя голову, неотрывно глядя на распахнутую дверь зимовья. Тем не менее краем глаза он видел, как медведь тоже сорвался с места.
Только и успел Тимофей вскочить в зимовье и захлопнуть за собой дверь, как страшные удары снаружи стали содрогать всю избу. Наконец, очнувшись, промысловик накинул крюк, который, конечно же, мог уберечь его разве что от нежданного человека и никак не от хозяина тайги, схватил топор, стоявший рядом у стенки, сунул топорище в ручку двери. И только после этого схватился за плечо и понял, что ружье осталось валяться где-то снаружи.
Он огляделся. Стены, пол, потолок глубоко исцарапаны когтями зверя. «Бесился!» – подумал охотник. Внутри творился полный разгром и хаос: все, что было в мешках подвешено к потолку, все это валялось на полу. Даже матрас и одеяло, тоже подвешенные им, когда уходил, валялись на полу разодранные. «А сухарей-то нет, сожрал их мишка, сожрал!» И тут таежник вспомнил о запасах, которые тащил с собой из поселка: «Сани-то, однако, остались там, на тропе, не до них мне было, – размышлял таежник. – Ладно, с пола я, однако, все соберу. Но почему все в снегу, откуда намело? Через распахнутую дверь – вот откуда!» Он подошел к печке и разжег огонь, отметив про себя, что дров, если рачительно тратить, то и на неделю хватит. И только сейчас заметил, что стекло на окне выбито. На улице было тихо. «Надо окно хотя бы одеялом заткнуть, а то дров и на двое суток может не хватить, даже если все время сидеть около самого огня!» Так он и попытался сделать, как тут же огромная медвежья лапа, провалившаяся внутрь избы, выбила одеяло и раздался злой рев. «Тут он, тут, только устал, видать, оттого и умолк, – понял Тимофей. – А до саней добраться и думать нечего. Эх, карабин бы сейчас!» Еще раз оглядел свое жилище и решил прикинуть, что же он имеет и на сколько дней этого хватит. «Крупы, муку и все, что можно съесть, я смету с пола. И хорошо, что со снегом – воды-то все равно нет. А так сварить какую ни на есть похлебку можно. Дрова? Можно разобрать стол, нары, бревенчатые стены топором стесывать. Наконец, пол можно разобрать! Живем!»
