Андрей Скабичевский
Плещущийся
Среда
«Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер…»
Сначала в мозгу возникла отвратительная непонятная белиберда из странных звуков, а следом за ней пришла боль. Боль была не простая, куда там монаху-буддисту с его колоколом! Затылок ломило, в висках стучало, над правым глазом постреливало то быстрой пронзительной, то медленной нарастающей болью, как будто старой слизавшейся отверткой вкручивали длинный саморез. Лицо стянуло тянущей болью, ноги гудели, во рту… какие там кошки, там скунсы, нажравшиеся незрелой алычи, наложили свои вонючие кучары, накрыв их можжевеловым листиком. Последнее было перебором. Щавель вскочил и, издавая утробные рыки, помчался к туалету. Длинный саморез над правой бровью мгновенно даже не закрутили, а беспощадно забили молотком до самого упора, и, судя по ощущениям в других частях черепа, молотком этим изрядно промахивались, лупя куда попало. В туалете Серегу рвало. Сначала рвало какой-то коричневой массой, потом пошла только желтая пена, потом были просто болезненные желудочные спазмы. «Съездив в Ригу», Щавель посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него уставился растрепанный жалкий тип с красными слезящимися глазами. На мертвенно-бледном лице под левым глазом уже налился лиловый синяк, пуская желтые тени к носу. Серега ощупал затылок, под отросшими волосами явно прощупывалась огромная шишка с засохшей коркой крови. «Сотрясение», – подумал Щавель, и опять его скрутило в рвотных спазмах. Отдышавшись, разувшись и раздевшись до трусов, он вышел на кухню. Сквозь прозрачные белые кухонные занавески вовсю светило солнце. Мать, конечно же, уже ушла на работу. Будильник, стоящий на холодильнике, показывал восемь сорок две. Он нашел в кармане вчерашних штанов мобильник, пощелкал торчащим джойстиком. Трубка была мертва, как бердянский бычок, три дня пролежавший на песке. То ли разрядилась, то ли сломана – в данный момент не так уж и важно. Серега налил из чайника воды в кружку, залпом выпил и налил вторую, которую начал цедить мелкими глоточками. В голове творился бардак. По ощущениям забитый молотком саморез начали выкручивать все той же слизавшейся отверткой, постоянно выскакивающей из пазов. В животе бурчало. Щавель снова поплелся в туалет, присел на унитаз, и теперь уже кишечник начал тугой струёй выбрасывать из организма вчерашний день. От запаха Серегу опять замутило, и ему пришлось, со спущенными на колени трусами, бежать от унитаза к раковине, потом обратно. Взбесившийся желудочно-кишечный тракт, видимо, намеревался избавиться от всего, что было съедено и выпито вчера, не ища при этом легких путей. Покончив с обязательными процедурами, Щавель залез в ванну, включил душ и расплакался. В этом плаче было все – и головная боль, и позорное расстройство желудка и кишечника, и подбитый глаз, и унижение от ненавистного врага на глазах любимой девушки, и обида на эту самую девушку, которая бросила своего рыцаря при первом же ранении. Но больше всего в этом плаче было чувства вины и стыда. Откуда-то из глубин сознания, откуда пришло отвратительное сочетание звуков «оле-гу-нар-соль-скья-ер», пришла короткая, но упрямая мысль: «Сам виноват!» Во всем. Если бы не бухал, не выгнали бы с работы, не бил бы его Мищук, да и к Вальке бы он попал еще в воскресенье. И не сидел бы сейчас в ванне жалкий, побитый, вонючий и безработный. От этой мысли слезы хлынули из глаз с новой силой. Никогда еще в своей жизни Щавель не чувствовал такого чувства вины и раскаяния. Хотелось сказать: «Я больше не буду!», но было некому. Чувство вины выжигало изнутри, и не было от него лекарства. Даже слезы не давали облегчения. Хотелось утопиться прямо здесь, в ванне. Набрать воды, лечь на прохладное эмалированное дно и вдохнуть холодную хлорированную воду, пока она не заполнит все легкие и не принесет вечного успокоения. Одна жидкость навеки принесет избавление от другой. Как же такое могло случиться с человеком, который никому на свете не хотел зла, а был наполнен исключительно любовью и добротой? Серега никогда не считал себя особо умным, понимал, что не безгрешен, понимал, что алкоголь не добавляет ни здоровья, ни денег, ни возможностей, но всегда считал, что бухать – это норма. Ведь все же бухают! Батя его бухал. И за разбой в состоянии опьянения по статье загремел на зону, где и помер. Дед его бухал и помер, отравившись метиловым спиртом. В бригаде все бухают – бригадир Кобчик и Костян побухивают, Паша Тихоход так вообще жрет водку как не в себя. Мастер Триппер бухает. Не на глазах у подчиненных, конечно, но тоже бухает, вон после Пасхи два дня рожа была красной от давления и руки трусились. По слухам, и начальники цехов, и даже директор металлургического комбината бухают. Да что там, президенты стран бухают! На Новый год их по телеку всегда с бокалом шампанского показывают. Генералы армий бухают, олигархи бухают, директора самых влиятельных корпораций бухают! Потому что для пьянки всегда есть оправданный повод. Дни рождения, государственные, религиозные, традиционные, профессиональные, региональные праздники, дни зарплаты и аванса, выходные, пикники, встречи выпускников или давно не видевшихся друзей. Дни, когда настроение хорошее или наоборот, когда настроение плохое, когда простыл, когда голова болит, когда зубная боль донимает, когда узкая обувь натирает. И это не говоря про пьянство с похмелья! Все бухают! Все! Кроме Мищука. Эта гнида не бухает. Но ничего, жизнь и его достанет, и он забухает. И конечно же, окажется в категории «особо агрессивные» (Серега это всегда безошибочно определяет), которых нужно изолировать от общества. Эта мысль доставила Сереге злорадное удовольствие. И тут же в голове у него, неожиданно для самого Щавеля стало формироваться новая мысль, полностью меняя его прежнее мировосприятие полное любви, добра и теплоты. Да, он виноват, он этого и не отрицает. И возможно (процентов на пятьдесят), он даже где-то заслужил то, что с ним произошло. Но тогда откуда в обществе, где все побухивают, взялось это подчеркнутое негативное отношение к пьяному человеку? Почему, когда человек идет шатаясь, никто не поможет ему скорее дойти до дома? Почему, если человеку во время пьянки стало плохо и он выблевал, на следующий день его многие сторонятся, а некоторые подхихикивают над ним? Почему многие трезвые решаются ударить пьяного человека, явственно понимая, что в таком состоянии он им не соперник? Какое право имеют люди, выпивающие за вечер сто пятьдесят граммов коньяку, называть осушившего пол-литра самогона алкашом? И это лживое общество решило отвергнуть Серегу Гоменюка? Он внезапно ощутил прилив невероятной ярости. Да пошло оно на хуй, это общество! Пусть идет на хуй сраный фанат футбола Мищук со своей красной футболкой, который может только пьяных бить! Пусть идет на хуй Триппер, который только и умеет, что по-тихому воровать рабочий инвентарь, а как вступиться за хорошего человека, так сразу очко жим-жим. И начальник цеха Корзон пусть идет на хуй с его глупыми студенческими капустниками! И профорг Загрушевский, который вместо того, чтобы облегчать жизнь трудовому элементу, только лижет жопу начальнику цеха, пусть идет туда же! И Жора Грек, который обдирает рабочих, впаривая им отраву, идет на хуй! И даже Валька, блин, даже Валька Жукова пусть идет на хуй! На хрена нормальному мужику баба, которая сваливает в туман при первой же неприятности? Пускай ищет себе кого-нибудь другого, вон, пусть за Мищука выходит замуж, тот точно начнет гонять её толстую жопу по тренажерам и бить по ночам за то, что не худеет.
От осознания несовершенства этого мира у Щавеля даже слегка просветлело в голове. Он включил ледяную воду, которая так приятно охлаждала его горячечную голову, и поливал себя душем, пока окончательно не замерз. Вылез из ванны, вытерся большим махровым полотенцем, посмотрел на себя в зеркало. В зеркале отражался тот же бледный человек с фингалом, но Серега видел совсем другое. На него смотрел кто-то другой. Кто-то новый. Не Щавель и тем более не Щавлик. Это был совсем другой Сергей Николаевич Гоменюк. В глазах этого нового человека не было больше добра, любви и теплоты. Там была решительность и презрение ко всему миру. Такому человеку никто не станет указывать, что делать. Такой человек сам хозяин своей жизни. Захочет – и перестанет бухать! Захочет – и поступит в механико-металлургический техникум на отделение доменного производства или на термическую обработку металлов. Такой человек не будет просить принять его на работу, он будет это требовать. Прошло время, когда его выбирали, теперь он сам выбирает! Сергея Николаевича распирало от ощущения собственного могущества. Этот новый человек требовал решительных действий прямо сейчас. Но каких? Поехать в техникум, узнать, когда там вступительные экзамены? Да вроде это как-то тупо, это можно и по телефону сделать. Тогда что? Найти новую работу? Во-о-от, это уже гораздо теплее. Но прежде чем ехать искать новую, нужно покончить со старой. Нужно заехать в бухгалтерию бывшего цеха, получить там расчет, забрать трудовую книжку и корочку бетонщика. А что если… Сергей Николаевич Гоменюк аж поперхнулся от собственной решительности. А что если зайти в кабинет к Корзону и сказать ему твердо, мол, берите меня обратно! Ведь было по нему вчера видно, что он был на стороне Сереги, и лишь нелепое вмешательство Мищука испортило всю малину. А если он опять начнет свои нелепые постановки, Сергей Николаевич его решительно прервет и скажет, что не нужно кривляний, он слово дает, что больше не будет пить, а будет работать на совесть. А слово нового Гоменюка – оно кремень! Он горы свернет, а слово сдержит. А если начальник цеха ему не поверит, он заберет свои документы и сегодня же пойдет устраиваться, по совету Костяна, промальпинистом. Но Корзон скорее всего поверит и оставит его в цехе. Ну, может, все-таки переквалифицирует в газосварщики. Да и хрен с ним, работать станет на совесть. Станет бригадиром, поступит в техникум, отучится и станет мастером, а со временем, может, и старшим мастером участка. И на него влюбленными взглядами будут смотреть все малярши-практикантки. А еще он запишется в секцию бокса, научится боксировать и обязательно начистит рыло Мищуку.
Сергей Николаевич почистил зубы и густо замазал маминой пудрой синяк. В тусклом освещении 40-ваттной лампочки, одиноко освещавшей ванную комнату, подбитого глаза вроде бы и не было заметно. Если, конечно, сильно не присматриваться. Вчерашние штаны и рубашка, лежащие грудой на полу, для вояжа в контору цеха не годились – были мятыми и грязными. Но для решительного и уверенного в себе Сергея Николаевича Гоменюка вопрос наряда уже не играл первостепенной роли. Он надел любимые черные спортивные штаны, сначала нацепил на них чехол мобильного телефона, но потом вспомнил, что мобильник разряжен, и отстегнул футляр. Натянул еще приемлемо выглядевшую серую футболку и оценил себя в зеркале. «Пойдет», – посчитал решительный и уверенный в себе человек. Однако резиновые тапочки не стал надевать, посчитав перебором. Вместо этого протер мокрой тряпкой и натянул вчерашние туфли.
Решительным шагом Сергей Николаевич Гоменюк вышел из подъезда. Природа словно решила испытать на прочность нового человека. Солнце нещадно слепило, стояла жара, а восточный ветер удушливо вонял доменным газом и сыпал в глаза мелкую колючую пыль. «Оле-гу-нар-соль-скья-ер» – тут же завертелось в голове, и тут же чуть притихшая головная боль вернулась с новой силой. Саморез над правой бровью уже не вкручивали и не забивали. Его выдернули с корнем, а на его место воткнули пику отбойного молотка и со всей дури занялись демонтажом Серегиного мозга. Гоменюк закрыл глаза и остановился, его снова замутило. Но новый голос, несмотря на боль, гнал его вперед. Серега по шажочку, прикрыв глаза, шел к трамвайной остановке. Один раз замутило так, что он уже было хотел вернуться домой, но упрямство, доселе им неосознаваемое, запрещало ему совершить трусливый поступок. Подходя к трамвайной остановке, он рефлекторно посмотрел в сторону кафе «Поляна». Под пустым шатром сидел один-единственный человек. Ветер ворошил немытые космы на его склоненной влево голове. Гендальф Синий! И тут же где-то внутри новообретенного Сергея Николаевича тонким отголоском пронесся шепоток Щавеля, напоминая, что Гендальф обещал при случае угостить его водочкой. Но эта мысль была недостойна уверенного в себе человека, решительно настроившегося не бухать. Не глядя в сторону кафе, он присел на ограждение клумбы, выкрашенное в зеленый цвет, и стал ждать трамвая. Головная боль не утихала. Наоборот, чем дольше сидел Серега на палящем солнце, тем сильнее она усиливалась. Гоменюк уже чувствовал себя жидким терминатором Т-1000, которого расплавляют в печи и лишь непоколебимое программное обеспечение не позволяет ему отступить от поставленной задачи. Трамвая все не было. Серега сел на траву, колени прижал к груди, руками обхватил голову и в позе эмбриона постарался отвлечься от головной боли, рисуя себе заманчивые картины предполагаемого будущего. Вот он в белой каске, держа планшет с подколотыми актами выполненных работ, руководит действиями бригады на монтаже подкрановых балок на рудном дворе аглофабрики. Вот его фотография в газете «Вестник металлурга» с напечатанной хвалебной статьей. Вот он в загсе в черном костюме, держит за руку молодую и ослепительно красивую девушку в фате, а вокруг все хлопают, все улыбаются, и только лишь мать его утирает синим платочком слезы. Вот он с женой и детьми на собственном «Дэу Ланосе» едет летом на дачу. Вот он все с той же красавицей женой и здоровыми и умными детьми загорает на пляже в Турции.
Волшебные картины неотвратимого будущего своим великолепием все же не смогли убрать тарахтящий отбойный молоток из головы размечтавшегося Гоменюка, но сумели немного приглушить действие пневмоагрегата, как будто сам череп обложили пенопластом и обмотали целлофаном с пупырышками. Из-за этого приглушенного состояния Сергей Николаевич почти пропустил приезд трамвая. Из мира боли и фантазий его выдернул звук раздвигающейся трамвайной двери. Он открыл глаза. Перед ним красный, как сковорода в аду, на которой должно жариться все окружающее лицемерное общество, стоял ТРИНАДЦАТЫЙ трамвай и заманивал своей открытой средней пастью в отвратительно унылое путешествие, навстречу новой боли и страданиям.
Молча встав с травы и подойдя к трамваю, Щавель уставился на него ненавидящим взглядом и со всей своей пролетарской страстью харкнул в раскрытую дверь. После чего повернулся и поплелся в сторону кафе «Поляна», где, свесив влево давно не стриженную голову, с дистиллировано постным выражением лица сидел человек, умеющий держать свое слово, – Григорий Константинович Лушпа по прозвищу Гендальф Синий.