Андрей Скабичевский
Плещущийся
– О! Наша «жабка»! – радостно и простодушно констатировал факт Серега.
Триппер побагровел. Багрянец заливал лицо, спускался по шее через грудь к волосатому животу. Казалось, что сейчас багровый живот лопнет и оттуда вылупится еще один миниатюрный толстощекий Петр Петрович-третий, ну или Чужой на худой конец.
– Шо «о», Гоменюк?! – повышенный тон переходил в рев, – Ты работать пришел или у меня по хате рыскать?
Серега понял, что ляпнул не подумавши и теперь над потенциальным заработком нависла вероятность потери.
– Работать, конечно, – Щавель отвел взгляд от опасной лебедки, всем своим видом выражая якобы полное непонимание происходящего и одновременно желание потрудиться.
Грузный мастер всучил ему ведро и пустые мешки и чуть ли не насильно вывел в огород. Огороду было ни много ни мало – три сотки. Процесс был максимально немудреный: Триппер выкапывает картофельный куст, а Серега, согнувшись, собирает молодую картошку в ведро. По мере наполнения ведра картошка высыпается в мешок.
Следующие четыре часа Щавель провел в позе раком, выбирая из земли картофелины. Триппер был бдителен до мелочности. Он постоянно указывал Гоменюку на пропущенный или зарытый овощ, так что Сереге приходилось дополнительно руками раскапывать землю в поисках потенциальной картошки. От взора Триппера, как от ока Саурона, не скрывалось ничего. Казалось, толстый мастер видит засыпанный картофель даже через землю. Петр Петрович не брезговал даже старой посадочной картошкой (если не сильно сгнила), а также картошкой размером с вишню, аргументируя, мол, свиньям пойдет. Для такой картошки было отдельное ведро, к концу сборки заполненное чуть больше, чем на треть. Как это количество овощей спасет свиней от голода, Серега не понимал, но с хозяином спорить не стал, а просто чертыхаясь ползал по земле, ища картофель в местах, куда тыкал требовательный перст Триппера. Спина у Щавеля затекла, голова, еще не до конца отошедшая после вчерашнего, слегка кружилась, колени трусились, земля забилась в глаза, рот, нос и уши. Зато целых два раза Петряковский милостиво разрешил Сереге попить воды.
Наконец вся картошка была собрана в мешки, которые Триппер сам отнес в сарай, не давая больше Щавелю возможности поглядеть, что еще было интересного в сарае. Видимо, совместный труд сближает людей, потому что после работы Петряковский предложил Сереге помыться в летнем душе и даже выдал ему полотенце.
После душа Серега почувствовал себя другим человеком. Теплая вода смыла вместе с грязью и усталость. Он уже предвкушал, как сейчас с деньгами, абсолютно трезвый поедет к Вальке, как пригласит её в кафе или ресторан, и там окончательно завладеет сердцем юной девицы.
– На, держи! – голос толстого мастера выдернул Серегу из мира фантазий.
Триппер протягивал ему набитый чем-то огромный кулек. Ничего не понимая, Щавель взял кулек в руки и раскрыл его. Там лежали несколько десятков респираторов «лепесток», зимние ватники и новые рабочие ботинки. Догадка осенила Серегу, но он отказывался в это поверить.
– Петр Петрович, а деньги? – просительно залепетал молодой бетонщик.
– Гоменюк, я тебе чё, банкомат? – Триппер загудел своим привычным тоном, которым он разговаривал с провинившимися подчиненными, – Зарплата только во вторник. Сдашь вещи – получишь деньги!
Действительно, все эти вещи являлись некой внутризаводской валютой. Раз в год каждому рабочему выдавался комплект рабочей робы летний – штаны и пиджак, и зимний – ватные штаны и зимняя ватная куртка. Также летом выдавались рабочие ботинки, а зимой полусапоги. Еще каждый день рабочему в зависимости от уровня загрязнения рабочего объекта выдавался от одного до трех простейших респираторов типа «лепесток» и каждый месяц рабочие рукавицы. Все это добро можно было использовать, но если у тебя с прошлого года оставались более-менее целые вещи, то новые обновки можно было вынести за завод и сдать барыгам. Барыги брали все: перчатки, спецодежду, обувь, каски, пояса, респираторы, стельки, валенки, мыло хозяйственное, электроды, сварочные кабеля и прочий рабочий инструмент. Платили за это копейки, а потом продавали это добро уже по нормальным ценам строительным и ремонтным организациям, не входящим в состав завода.
Пока Серега с ошалелыми глазами рассматривал вещи в кульке, Триппер, как сомнамбулу, за руку вывел его за ворота и, не прощаясь, захлопнул за ним калитку.
Такого поворота Щавель не ожидал. Постояв какое-то время, собираясь с мыслями, он пришел к выводу, что планы терпят изменения, но задача остается прежней. Нужно было спихнуть набитый кулек перекупщикам и получить за него деньги. Но вот незадача – самую лучшую цену дают барыги на Центральном рынке, а Центральный рынок работает до 14:00. Серега посмотрел на экран телефона. Часы на экране показывали 14:45. Расчетливый человек мог бы подождать до следующих выходных и получить за вырученное добро максимальную цену от перекупщиков с Центрального рынка. Но Серега таковым не был. В их районе сдать рабочие вещи можно было только в одном месте – в сапожной мастерской, в которой сидел скорее барыга, нежели сапожник, Георгий Айнагоз по кличке Жора Грек.
Сапожная мастерская находилась возле большого гастронома почти в центре рабочего поселка, от дома Триппера до неё было километра два. Щавель счел благоразумным пройти это расстояние пешком. Пешая ходьба весьма помогает снять напряжение от обиды, нанесенной коварным мастером, и настроиться на оптимистический вектор. По дороге ему посчастливилось утолить чувство голода: проходя по частному сектору, сорвал несколько достаточно спелых яблок с деревьев, щедро развесивших свои плоды за пределы невысоких заборов. Набив желудок, Серега опять размечтался. Он представлял, как сейчас получит у Жоры свои деньги, как приедет к Вальке, как отвезет её в кафе, как будет угощать её пивом с фисташками (почему-то именно это блюдо в его фантазиях являлось самым романтичным), как она оценит по достоинству его щедрость, его компанеистость и, конечно же, его доброту. После такого, вероятнее всего, Валька захочет его пригласить домой, а там неизбежно они окажутся в её постели. А на следующий день невыспавшийся, обязательно с засосами и расцарапанной спиной, Щавель будет переодеваться в раздевалке, и все коллеги вокруг него будут уважительно на него поглядывать. А бригадир Александр Иванович Кобчик просто взглянет в глаза и сразу все поймет, и не станет сильно напрягать Серегу работой, – даст отдохнуть утомленному ночными забавами трудяге. Так в приятном возбуждении юный Ромео достиг заветной сапожной мастерской.
Жора Грек был на месте. Это был тучный мужчина лет пятидесяти с немного выпученными черными глазами, крупными ушами и носом. Он родился и вырос в городе N, но говорил почему-то с непонятно откуда взявшемся мягким южным акцентом, произнося вместо буквы «ы» букву «и» и смягчая твердые согласные мягким знаком. Одним из его выражений, ушедшим в народ было: «бистрий как мольния». Когда-то он работал на заводе монтажником, но очень скоро понял, что коллективный труд по единому тарифу не приносит ему должного морального удовлетворения. В первую неделю работы на заводе Георгий Айнагоз осознал, что для того, чтобы получать зарплату как все, необязательно работать как все. Приняв как аксиому заводскую мудрость «Хоть работай, хоть сачкуй, все равно получишь аванс», Жора принялся искать возможности работать как можно меньше, но при этом получать как минимум так же. И чтобы все это было на законных основаниях. Благо лазейки были. Варианты получения травмы и регистрацию брака как причины пропуска работы Айнагоз отмел как недостойные. Сначала Жора стал донором и начал сдавать кровь, а значит, получал законный отгул в день сдачи крови и на следующий день, но такой отдых согласно законодательству можно было устраивать раз в 60 дней. Потом он стал ухаживать за молодой терапевтом из заводской больницы, что позволило ему брать больничные сроком до недели так часто, как это позволяли заводские нормативные документы и КЗоТ. Георгий Айнагоз просился на все курсы повышения квалификации, а также осваивал смежные профессии. В цеху монтажник обязан был выучиться хотя бы на одну смежную профессию. Жора Грек освоил все имеющиеся: сварщика, резчика, стропальщика и тельфериста. Его тяга к знаниям объяснялась очень просто: обучающие курсы проходили минимум две недели с отрывом от производства и оплатой за счет предприятия. Но рабочего времени все равно было катастрофически много по меркам Жоры Грека. И тогда он поступил в техникум, чтобы дважды в год посещать оплачиваемую сессию. На заводе Георгий Айнагоз проработал два года с небольшим, причем за последний год он поставил личный рекорд посещаемости. С его слов выходило, что за весь рабочий год он отработал только около четырех месяцев, остальное время на законных основаниях он был отлучен от производственного процесса. Поставленный рекорд посещаемости и стал для Жоры Грека концом его заводской карьеры. Поняв, что в обмане системы он достиг максимума, Георгий расстроился и уволился. Но за время, проведенное на заводе, Жора с удивлением обнаружил, что фактором дополнительного заработка в виде продажи собственной спецодежды и защитных средств никто из работяг особо не заинтересован. Жора проследил путь товара от завода до рыночных барыг, от барыг к внезаводским организациям и стройбригадам, сложил два плюс два и открыл обувную мастерскую в киоске типа «батискаф», по счастливой случайности находящемся недалеко от дырки в заводском заборе. Вершиной сапожного искусства Жоры Грека на момент открытия предприятия было умение залить подошву силиконовым клеем, а сверху прилепить стельку. Но Георгий Айнагоз не был ленивым и довольно скоро достаточно сносно для заводского потребителя научился ставить латки и врезать молнии. Но основной бизнес, конечно же, составляла скупка спецодежды, обуви и средств защиты. За товар Жора давал денег на двадцать процентов меньше, чем давали на центральном рынке, но зато он давал сразу возле завода. Для таких бессребреников, как Серега Гоменюк, которым синица в руках предпочтительнее журавля в небе, это был прекрасный выход. А таких гоменюков на заводе были сотни, если не тысячи. Со временем Георгий Айнагоз осознал, что на таких вот людях можно заработать еще больше. Не обязательно каждому за его товар давать деньги. Продающие собственную спецодежду работяги в девяти случаях из десяти тратили легкие деньги на пропой. Учитывая такую тенденцию, Жора Грек сделал шедевральный маркетинговый ход. Он начал обменивать добро заводчан на водку и закуску, естественно, по цене, которая чуть отличалась от магазинной (так сказать, с наценкой за мгновенный сервис), тем самым зарабатывая дополнительную копеечку.
Молодого бетонщика Жора Грек знал прекрасно. Его зимние сапоги, утепленная куртка, ватники, летние ботинки и респираторы, наверное, за все время Серегиной работы, минуя заводскую стену, сразу попадали в Жорин киоск. Увидев несущегося к нему Гоменюка с огромным кульком, Георгий Айнагоз уже знал, что делать.
– Вот, – Серега радостно вывалил перед Жорой содержимое целлофанового пакета.
Айнагоз медленно и основательно осмотрел ботинки, пощупал ватники, пересчитал респираторы, осмотрел их на предмет чистоты и новизны, потом так же медленно и основательно выложил перед Щавлем две бутылки водки без акцизных марок, пол-литровую банку кабачковой икры и консервную банку бычков в томате.
– А деньги? – второй раз за день залепетал растерянный бетонщик.
– Виходной, – Жора сделал скучающее лицо, – денегь нет.
Серега сбивчиво принялся объяснять, что его сегодня уже кинул на деньги мастер, что за эти ботинки с ватниками он несколько часов гнул спину и глотал пыль, что именно сегодня эти деньги нужны ему как воздух, что от них зависит его семейное счастье и что Айнагоз просто обязан войти в его положение и выдать ему причитающуюся сумму.
Жора слушал, сочувственно кивал, но продолжал настаивать на том, что денег нет.
– Виходной, – повторял Грек, – а зарьплата только во вторникь.
Серега в каком-то немом исступлении еще немного потаращился на хитрого эллина, затем плюнул, тоскливо посмотрел на бутылки водки без акцизной марки, устало и пораженчески спросил:
– Не паленая?
– Отличная, – Жора Грек, не мигая, смотрел в глаза Сереги и говорил тоном гипнотизера, – сто леть ей торгую, никьто никогда не жаловался. С завода беру.
Почему-то уточнить, с какого завода Айнагоз берет водку, не пришло молодому бетонщику в голову. Он тяжело вздохнул, сложил бутылки и банки в освободившийся кулек, плюнул в сторону сапожного киоска и, не прощаясь с Жорой Греком, развернулся и ушел.
Разочарование душило Щавеля. Планы были окончательно нарушены. Вместо того чтобы сейчас вести Вальку в кафе, а после в постель (почему-то Серега был уверен, что после кафе постель неизбежна), приходилось ломать голову над тем, что делать дальше. Ехать к Вальке с водкой и консервами глупо, это не просто неромантично, а вообще как-то по-колхозному. А ведь с Валькой второй ошибки допускать нельзя. Все должно быть красиво и романтично. Водка и консервы на первом свидании недопустимы. Вот пиво с фисташками – другое дело. Должна быть легкость и возможность для маневра. А как маневрировать с кабачковой икрой?
Серега шел куда глаза глядят, пережевывая все обиды сегодняшнего дня. Вместо таких замечательных планов нужно было придумывать новые. В голову ничего не лезло. Хотя нужно просто отталкиваться от того, что имеем: две бутылки водки и закуска обязывали его найти компанию, которая поможет ему скрасить воскресный вечер. Причем возникла возможность показать этой компании, что Серега Гоменюк не только халявщик, падающий на хвост, но и человек, который помнит добро и может отплатить той же благодарностью. Молодой бетонщик шел к своей трамвайной остановке, в надежде, что в тени зонта кафетерия магазина «Поляна» отыщется человек, с которым приятно будет разделить спиртное, доставшееся ценой гипотетического семейного счастья.
И такой человек, конечно же, там оказался. Лушпа Григорий Константинович по кличке Гендальф Синий, склонив набок свою седую голову, с неизменным дистиллированно постным выражением лица интеллигентно смаковал разливное пиво из пластикового стаканчика, сидя за белым пластиковым столом с точечными темными подпалинами от сигарет. Через столик сидели и пили пиво две какие-то незнакомые Гоменюку тетки. Серега отодвинул стул и присел за столик к косматому сварщику. Григорий Константинович с неодобрением глянул на него, думая, что Щавель сейчас начнет клянчить у него пиво или пятьдесят грамм водки. Но Серега, весь сияя от такого редкого ощущения щедрого дарителя, вежливо поздоровался и высокопарно предложил:
– А не выпить ли нам по пять капель? – и правильно истолковав подозрительный взгляд Гендальфа, с улыбкой мецената, открывающего новую филармонию, добавил: – Я угощаю!
Гендальф Синий лучезарно улыбнулся и вежливо ответил, мол, раз Серега так настаивает, то он, конечно же, не станет препятствовать такому щедрому, а главное, редкому порыву. Щавель поставил на стол первую бутылку водки, достал банки с кабачковой икрой и бычками в томате. Увидев такую щедрость, Гендальф сходил в магазин «Поляна» и купил там хлеба и пластиковых стаканчиков за свои деньги. Вернувшись, сварщик обратил внимание на отсутствие акцизной марки на бутылке:
– Не паленая? Не ослепнем?
– Та не-е, с завода брали, – выдал непонятную информацию Гоменюк, разлил водку по стаканчикам и выпалил дежурное: – Быть добру!
Водка имела странный привкус, как будто какое-то лекарство настаивали в болотной воде. Серега особого внимания этому факту не предал, а Гендальф, чьи вкусовые рецепторы были забиты разливным пивом, странного вкуса не заметил. Щавель макнул свой кусок хлеба в красноватую жижу бычков, сварщик Лушпа предпочел намазать личным перочинным ножиком кабачковую икру на хлеб и интеллигентно откусить. После первой дозы очень быстро были опрокинуты вторая и третья под неизменный Серегин тост «Быть добру». Странная волна разливалась по телу Гоменюка. Это была не привычная волна добра и теплоты, а какая-то другая. Как будто после дня Ильи-пророка хочешь нырнуть в прохладную освежающую морскую волну в брызгах и барашках, а вместо этого ныряешь в теплую и мутную, будто стоячую воду, полную прилипчивой зеленой ряски с тошнотворным запахом гниющих водорослей. Волна опьянения не принесла привычного умиротворения и ощущения гармоничности. Вместо этого постепенно стала появляться странная рассинхронизация вестибулярного и речевого аппаратов. Видимо, почувствовав то же самое, Гендальф Синий внезапно прервал Серегин сбивчивый и эмоциональный рассказ о том, каким мудаком оказался Триппер и куда-то засобирался.
– Гендальф… давай еще… посидим, – с запинками взмолился ошарашенный Щавель. Ему и в голову не могло прийти, что, оказывается, можно покинуть пьянку, не допив весь алкоголь до конца.
– С-Спасибо, С-Сережа, – Гендальф тоже испытывал затруднения с речевым аппаратом, – мне пора.
Видимо, с мышлением косматый сварщик тоже испытывал затруднения, потому что, уходя, выдал:
– С-Спасибо за угощение. Я это не забуду. Если что, – Гендальф погрозил пальцем как бы обозначая, что это самое «если что» означает «в особо крайне случае», – обращайся.
И добавил уже совсем очевидную информацию:
– Я здесь часто бываю.
После этих слов Гендальф Синий с достоинством человека, умеющего держать свое слово, слегка шаркая, удалился.
Серега растерянно остался сидеть и смотреть на недопитую первую бутылку водки, на раскрытые консервные банки, на раскрошенный хлеб. Эйфории, которая бывает от первых ста граммов, так и не наступило. Волна любви, добра и теплоты так и не подкатила, даже намека на плесканье не было. Наоборот, создавалась иллюзия некоторой раздвоенности. Вот вроде как смотрит Щавель на свою руку и не узнает её, будто это чужая рука. Да и сам он вроде как ощущает себя, а вроде как смотрит на себя со стороны. Серега помотал головой, пытаясь сбросить это ментальное наваждение. Внезапно он заметил, что в метрах семи от кафетерия «Поляна» стоит Вася Жомуль и пристально смотрит на него. Когда Вася подошел, Серега не заметил, он просто материализовался, и все тут. Черные с проседью Васины волосы паклей торчали в разные стороны, давно небритое лицо было грязным и расцарапанным с левой стороны, глаза налиты кровью. Одет он был в какую-то выцветшую рубашку частично без пуговиц, когда-то бывшей вроде бы клетчатой, и в черные треники с начесом. Левая штанина была разодрана, из-под неё виднелась грязная, распухшая Васина нога в каких-то белесых струпьях. Обут Вася был в такие же резиновые тапочки, как и Серега, только черного цвета, давно порванные и в месте обрыва скрученные алюминиевой проволокой. Серега смотрел на него с чувством жалости и одновременно чувством брезгливости. Внезапно ему в голову пришла гениальная мысль. Чтобы возникла волна добра и теплоты нужно сделать что-то доброе и теплое, это же так элементарно. Вопрос «что именно сделать» даже не успел побеспокоить нейроны мозга молодого бетонщика. Он понял это интуитивно, можно сказать, спинным мозгом ощутил, чего Васе Жомулю не хватает сейчас больше всего. Он налил в осиротевший после Гендальфа стаканчик оставшуюся в бутылке водку, встал и, слегка пошатываясь, проковылял к не решающемуся зайти в кафетерий Васе. Молча протянул ему стакан. Вася взял стакан, что-то прорычал низким, каким-то прогорклым голосом, и залпом выпил поднесенный стаканчик. Несколько капель потекло у него по небритой бороде. Вася вернул стаканчик Щавелю и что-то опять прорычал. Серега разобрал только одно слово – братан. Надо же, конченый алкаш Вася Жомуль считает его, Серегу Гоменюка, бетонщика третьего разряда и без пяти минут жениха красивой девушки, своим братаном. Серегу это покоробило. Вот ведь, хотел получить долгожданный приход позитивных эмоций, а вместо этого почувствовал себя оскорбленным.
– Ну все, вали давай, – Гоменюк махнул Васе рукой, будто собаку отгоняя.
Вася кивнул и не спеша похромал в сторону посадки. Серега вернулся на свое место. Открыл новую бутылку, плеснул себе в стакан. Прежде чем выпить огляделся по сторонам, мало ли, вдруг Гендальф вернулся или какой хороший знакомый появился.
Знакомый действительно появился, но назвать его хорошим язык не поворачивался. Возле входа в магазин стоял и презрительно смотрел на Щавеля монтажник с их ремонтного участка – Мищук Андрей. Гоменюк с Мищуком кроме того, что работали на одних объектах завода, раздевались в одной раздевалке и мылись в одной бане, больше никак не пересекались, даже не здоровались друг с другом. Вернее, Мищук не здоровался с Серегой, а Серегу это устраивало, он и не пытался завязать с ним хоть какие-то отношения. Все дело в том, что эти, казалось бы, обычные рабочие парни были приверженцами абсолютно полярных жизненных идеологий. Андрей Мищук был человеком непьющим. Чтобы подчеркнуть всю пропасть, лежащую между парнями, нужно добавить, что Андрей Мищук был человеком принципиально непьющим. Это был крепкий, широкоплечий мужчина тридцати лет с приятными симметричными чертами лица и весьма вспыльчивым нравом. Если бы Мищук пил, Серега отнес бы его к категории «агрессивные», но Андрей алкоголь не употреблял, а значит, был вне категорий классификации. Щавель недолюбливал и побаивался Мищука из-за трех его фанатичных пристрастий. Первым пристрастием Андрея Мищука был футбол. Причем не весь футбол целиком, а один-единственный клуб, о котором фанатичный монтажник мог рассказывать всем и везде, чем помимо Сереги Гоменюка напрягал остальных работающих рядом с ним людей. Название клуба Серега не помнил, оно было длинным и с кучей согласных, такое сразу не запомнишь. Футбол, как и вообще весь спорт его не интересовал – что находят люди в наблюдении, как двадцать два здоровых мужика бегают за одним мячом, Щавель не понимал. Но из бесконечных горячечных рассказов Мищука Серега запомнил, что клуб этот находится в Англии, что его игроки носят красные футболки, что его много лет возглавляет какой-то очень хороший тренер (о нем Мищук говорил с благоговейным придыханием), что клуб этот выиграл очень много титулов. Особенно часто Андрей рассказывал, как его любимый клуб в конце девяностых в финале какого-то престижного турнира, проигрывая по ходу матча, в последние несколько минут смог героически переломить ход игры и выиграть турнир. Этим событием Мищук всегда подчеркивал, что значит спортивный дух победителя, а также мудрость руководящего тренера, который в последние минуты игры выпустил на поле правильных запасных игроков, забивших решающие голы. Сам Мищук также в детстве играл в футбол, но порванные мениски очень быстро помогли закончить спортивную карьеру. Тем не менее (и это было вторым безумным пристрастием), детские травмы не смогли помешать Андрею Мищуку стать фанатичным последователем здорового образа жизни. Он не пил, не курил, ежедневно занимался йогой, подтягивался на турниках, катался на велосипеде (сколько позволяли травмированные колени), соблюдал режим сна, спал по девять часов, правильно питался, сверяясь с лечебными диетами и считая калории, ставил очистительные клизмы и делал дыхательную гимнастику. Третье пристрастие Мищука тянуло корни из второго. Точно так же фанатично, как он следил за своим здоровьем, Андрей порицал пороки, ведущие к ухудшению оного. В частности, праздность, лень, обжорство и пьянство. Естественно, все это подкрепляя наглядными примерами из жизни окружающих его людей, ничуть при этом не деликатничая. Стоило только кому-то вблизи Мищука пожаловаться на состояние своего здоровья, как тот, ничуть не стесняясь в выражениях, рассказывал человеку, что это от того, что тот алкоголик, обжора или аморфное существо, проводящее лучшие годы жизни на диване перед телевизором. Естественно, Серега Гоменюк являлся типичным примером порочного образа жизни. Часто в его присутствии Мищук размышлял о том, что вот, мол, молодой пацан, тридцати еще нет, а уже конченый алкаш. И что вместо будущего у него лечение от язв, циррозов, желчекаменных болезней, ишемической кардиомиопатии и других заболеваний сердца, неврологических, гипертонических и мочеполовых заболеваний. Такие разговоры Серегу раздражали, но спорить с Мищуком он не пытался, все-таки тот был слишком вспыльчив, а самое главное – сильнее и здоровее. Так что в подобных ситуациях Щавель просто негромко бубнил себе под нос, что Мищук монтажник, а не врач, и спешил отойти на безопасное расстояние.
Сидя за белым с подпалинами пластиковым столом, Серега Гоменюк прямо-таки физически ощущал давление ледяного презрения, струящегося из серых глаз фаната английского футбола. Мищук в красной футболке любимого клуба сделал три глотка купленной в «Поляне» минералки (естественно, без газа), презрительно оглядел стоящую на столе бутылку водки и лихорадочно зажатый в руке отравленного бетонщика белый пластиковый стаканчик. Пристально глядя Гоменюку в глаза с выражением величайшего омерзения, Мищук прошел мимо Сереги.
От этого выражения лица и от этого взгляда Щавелю, которого и так коробило от панибратства Васи Жомуля, сделалось невыносимо противно. Ему даже на секунду показалось, что он делает в этой жизни что-то не то и не так. Эта мысль неожиданно вызвала у него острую жалость к себе, которую уже весьма нетрезвый бетонщик спутал с пеной зарождающейся волны добра и теплоты, которую он так ожидал. Боясь спугнуть её, Серега предпринял, как ему показалось, самое логичное действие. Он залпом выпил жидкость из стаканчика, макнул хлеб в красную юшку бычков и закусил. Снова налил, выпил, закусил и стал томительно ожидать, когда волна любви, добра и теплоты затопит всю ту колючую пустыню презрения, оставленную Мищуком. Волна все не приходила. Вместо неё возникло ощущение, будто Серегу в цирке распилили, предварительно накачав успокоительным. По его ощущениям, у него стали отказывать части тела и некоторые органы. И что самое обидное, первым начал отказывать мозг.
Сначала информация стала поступать каким-то странным фрагментарным калейдоскопом из видений, запахов и ощущений. Но самый большой эффект паленая водка оказала на зрение. Мало того, что все двоилось, так это двойное изображение еще и плыло. Вот какой-то сдвоенный трамвай, вот раздвоенная черная пепельница, пытающаяся уплыть вместе со столом куда-то в правый верхний угол. Оле-гу-нар-соль-скья-ер. Вот чьи-то руки закрывают банку с кабачковой икрой, кидают её в кулек, туда же летит хлеб кусочками и недопитая бутылка водки. В Серегин карман насильно запихивают его же мобильник с отломанным джойстиком. Вот те же руки вручают ему кулек, в который Серега вцепляется где-то посередине. Теперь уже другие руки подталкивают его, и вроде бы женский голос что-то говорит, но непонятно что. Голос тоже уплывает куда-то в правый верхний угол. Вот Серега спотыкается о трамвайные рельсы, но не выпускает кулек из рук. Логическое мышление работает по принципу сцепки двух плохо прилегающих друг к другу электрических проводов: они искрят, рискуя окончательно перегореть, однако свет хоть и мигает, но все еще возникает.
«Кулек сейчас важнее всего. Это символ. Символ того, что я не конченый алкаш. Я просто чуть не рассчитал дозу. Оле-гу-нар-соль-скья-ер. Я принесу кулек домой. Ведь там хлеб. И мобильник. Но важнее сейчас хлеб, вернее кулек. Нет, все-таки хлеб. Я буду есть его с чаем и с вареньем. Вместе с мамой. Я мужчина. Добытчик. Хлеб моя добыча. И икра. Оле-гу-нар-соль-скья-ер».
О водке лучше не вспоминать. Вспомнил. Лекарство, настоянное на болотной воде.
Щавель блюет согнувшись. Центр тяжести планеты смещен, поэтому он падает, инстинктивно выставляя вперед левую руку. В правой кулек. Это символ. Его нужно принести домой. Левая рука попадает в блевотину. Серега, стоя на коленях, вытирает руку о траву. Он отползает под дерево. Блюет под деревом. Отползает под соседнее дерево. Подальше от рвоты. До дома недалеко, но нет сил идти. Все плывет в правый верхний угол. Главное – не потерять кулек. Серега ложится на правый бок в позе эмбриона. Под мышкой зажат кулек. Сознание пропадает. Сознание появляется. Темнота. На небе куда-то в правый верхний угол уплывает Большая Медведица.
«Рядом кто-то лежит. Это что, Вася Жомуль? Откуда он тут взялся? Или не он? А кто тогда? Неважно. Кулек на месте. Сколько времени? Неважно. Нужно постараться дойти домой».
Он встает. Шатает уже меньше. Рука с зажатым посередине кульком затекла. Он шатается, но идет домой.
«Пить хочется. Оле-гу-нар-соль-скья-ер. Дома попью. Кулек на месте. Это символ. Я не конченый алкаш. Это уже точно».
Вот, наконец, и дом.
Дверь не заперта. Мать не запирает её, пока сын не вернется. Он пьяный не всегда может открыть её ключом. Серега зашел, закрыл за собой дверь, держась руками за стену, проковылял в свою комнату, камнем рухнул на тахту и окончательно провалился в неосознаваемую бездну.