Андрей Посняков
Довмонт: Неистовый князь. Князь-меч. Князь-щит

Супруги целовались страстно, но не очень долго, сразу же перейдя к действиям, в результате которых оба оказались на ложе… и ложе заскрипело так, что, верно, было слышно по всей округе!

– Ах, славно как, славно, – погладив мужа по груди, прошептала княгиня. – Знаешь, ты стал каким-то другим, Даумантас. Да-да, другим, я чувствую. Ты так меня… я даже не знала, что так можно… Откуда научился, а?

– В книжках умных прочел!

– Ты же читать не умеешь!

– Умею уже. Научился.

– Врешь! – весело сверкнув глазами, Бируте резво соскочила с ложа и кинулась к резному сундуку. – Где-то тут у меня была книжица. Сейчас посмотрим, какой ты грамотей! Если не сумеешь прочитать – выполнишь любое мое желание.

– Я и так любое твое желание выполню.

– Чес-слово?

Игорь вздрогнул! Это выражение – «чес-слово» – это же было Оленькино выражение, любимая присказка или присловье.

– Что ты там молвила, милая?

– Говорю – слово княжье даешь?

– Ну да – слово. А все же, как ты сказала-то?

– Да не помню уже. Отстань! Где же эта книжица-то?

Тонкий стан, изящная спинка, попка округлая, упругая, плотная и… такая знакомая родинка слева от копчика! Склонившаяся над сундуком княжна выглядела так аппетитно, что молодой человек не выдержал, спрыгнул с ложа…

– Нет, нет… как стояла, так и стой, ладно?

Погладив жене спину и плечи, Игорь сжал ладонями ее тонкую талию, нагнулся, чувствуя нежную теплоту кожи. Вытянув руку, погладил грудь, зажал пальцами сосочки, затем опустился на колени, поцеловал ямочки на спине. И вот уже ладонь его скользнула к зовущей шелковистости лона… скользнула и задержалась, вызывая томные стоны и дрожь. Дрожа от нетерпения, Бируте истекала неистовым соком любви… Князь выпрямился, обхватив ладонями тонкий стан любимой…

И снова стоны, и жар, и биение сердце в унисон, и наслаждение, острое, высшее наслаждение, томительно-сладкое ощущение того, что только может быть между мужчиной и женщиной. Между возлюбленными, сгорающими от своей любви.

Кто-то постучал в дверь. Бируте как раз пришла в себя… правда, не до конца. Так, нагая, и подошла, отворила…

– Ой…

– Ты что хотел-то, Гинтарс? Ах! Подожди-ка…

Накинув рубашку, княгинюшка впустила слугу.

– Беда, князь! – с порога доложил подросток. – Дозорные заметили чужие костры в Черном лесу.

– Обожди.

Князь быстро оделся, опоясался мечом и вышел, княгине же осталась в опочивальне. Все правильно, не женское это дело – война.

– Где именно костры? Кто у костров? Кто видел? – входя в горницу, Довмонт окинул собравшихся бояр тяжелым пристальным взглядом.

– Дозорный из моей стражи ждет на крыльце, князь, – поднявшись с лавки, доложил молодой белокурый воин в кольчуге и коричневом плаще с желтым подбоем. Альгирдас, верный друг детства.

– Позови, – кунигас уселся в резное кресло.

Альгирдас выглянул в распахнутое окно и крикнул.

Дозорный оказался молодым парнем из ополченцев, несших караульную службу по очереди. Белобрысый, по-крестьянски основательный, неторопливый, с круглым румяным лицом и задорно вздернутым носом, он говорил медленно, но вполне толково. Звали парня Мешко, что значило – медведь. Действительно, чем-то на медведя похож. Такой же косолапый увалень.

– Мы это, сидели, где пастухи, ну… У Черного леса, в двух десятков шагов от реки. Моя очередь была караулить. Сижу. Слышу – заяц пробежал. Потом – еще один. С чего бы зайцам ночью бегать? Знать, спугнул кто. Я и – посмотреть, ну. Знаю, как в ямках костры жгут. Это… огонь-то по стволам да вершинам отблесками не скачет, но привычному глазу разглядеть можно, ну. Тут такие же костры разложили, видать, через брод шли да вымокли все, сушились. Видать, торопятся, дня ждать некогда. Да и не посушишься там особо на солнышке – пуща, деревья вокруг. Разве что на бережку, у реки, но там на всю округу видно.

– Значит, таились и спешили, – задумчиво покивал князь. – Сколько их, кто – разглядел?

– Это… Копья, кольчуги блестели, а больше не разглядел. Близко не подбирался, ну. Заметили бы.

– Значит, не посчитал.

– Костров-то горело с дюжину, ну. Может, я еще не все заметил, – Мешко шмыгнул носом. – У каждого костерка, считай, человека четыре, а то и пять.

– Будем считать – около сотни. И кто б это мог быть?

– Думаю, это Наримонт, княже, – погладив вислые усы, сурово промолвил Сирвид-воевода. – Явился с дружиною отомстить за городище.

– Быстро.

– А что ему выжидать-то?

– Сотня человек вряд ли возьмет замок, – Довмонт покачал головой и тут же продолжил глуховатым, себе под нос, голосом. Словно бы размышлял вслух. – Да замок им и не нужен. Нужно – ясно что. Деревни пожечь, посевы, похватать людишек. Рискуем остаться без урожая. И без крестьян.

– Ну, крестьяне-то в замке укроются, – протянул Альгирдас. – И стада можно за частоколом спрятать. Если поспешить.

Князь скривился:

– Стада-то можно, и то не все, лишь часть малую. А рожь, овес, пшеница? Борти лесные? Лен тоже жалко, если сожгут. М-м-м… как же они быстро-то. Ты ж, дядюшка Сирвидас, говорил, что раньше осени ждать супостатов нечего.

– Так и не должны были бы утенцы раньше осени напасть. Все войско их вместе с князем – у Миндовга. А Миндовг их на север, против крестоносцев послал.

– Так у Миндовга с рыцарями вроде бы мир? – округлил глаза темноволосый Любарт-Любартас.

– Мир-то мир, но такой, что сильно войной пахнет, – сказав, воевода многозначительно посмотрел на Довмонта. – Что делать собираешься, князь?

– Собираюсь не дожидаться супостатов в замке, – деловито отозвался кунигас. – Давайте-ка прикинем, каким путями они сюда пойдут?

* * *

Нальшанский брод, что у Черного леса, издавна пользовался самой нехорошей славой. Вроде и не глубоко – по пояс, – а течение сильное, да еще камни. Бывало, по весне-то, не только людей, но и коров утаскивало, и даже пустые телеги! Окрестные крестьяне всерьез поговаривали, будто бы невдалеке от брода, в омуте под старой раскидистой ивой, с давних пор поселился сам Упинис, речной дух. Некоторые даже видели, как по ночам Упинис вылезает из омута и ходит, ходит кругами. Ходит и этак страшно кричит.

Если посмотреть издали, то речной дух покажется похожим на обычного человека, только кривоногого, с длиннющими кривыми руками и с горбом на спине. Ежели же какой смельчак подойдет-подберется поближе, то заметит, что никакой это не горб, а плавник, как у рыбы. Позади же тащится по земле такой же, как у рыбы, хвост. У Упиниса и глаза – рыбьи. Светлые, вроде бы и не живые. На кого такой взгляд попадет, тот сразу весь разум теряет, идет на реку да бросается в омут с головой.

Боялись местные жители Упиниса не на шутку, приносили жертвы – щук, уток, чаще же всего – цветы. Речной дух васильки любил, колокольчики, желтые купавницы, лилии. Вот и плели девы венки, бросали в воду – прими, Упинис, не гневайся, да почаще будь милостив.

Со стороны Черного леса к броду вела неширокая дорога, поросшая по краям густым кустарником, а кое-где обложенная по обочинам камнями. Вот на этой-то дороге и показался отряд всадников и пеших, да еще возы, телеги, рогожками крытые. Большой отряд, около сотни окольчуженных воинов с мечами, копьями, со щитами. Ехали-шли не быстро, но и не медленно, лишь задержались немного у брода. Ехавший впереди всадник на вороном коне остановился, глянул на коричневатую воду, задумался. После недавних дождей брод вполне мог оказаться непроходимым.

– Оставим возы здесь, – подумав, приказал всадник. – С ними – дюжину охраны. Остальные – за мной.

Пустились вброд кони и люди. Взбаламутили воду, и впрямь оказалось глубоко, да и течение – пустые-то возы вряд ли прошли бы, утянула бы река, а так…

А так вдруг, откуда ни возьмись, выплыли из-за излучины плоты! Вынеслись течением на стремнину, понеслись – прямо на воинов.

Опасность, конечно, заметили, но поздновато. Закричали, заметались, кто-то вытянул вперед руки… Да разве же осилит человек стремительно летящий по течению плот, связанный из тяжелых крепких бревен? Коню-то не устоять, а не то что человеку.

Кто успел – тому повезло, кто не успел, того плоты сшибли, потащили за собой на стремнину, на острые камни…

– Господине воевода! Смотри, смотри!

– Да что уж это такое, Пикуолис их побери! – поспешно выбравшись на противоположный берег, ругался воевода. – И откуда же плоты эти взялись?

– Местные крестьяне завсегда так лес заготавливают, – пояснил кто-то из воинов. – Таскать-то лень.

– Лентяи, чтоб их… Знали бы, переждали. Так! Плотовщиков – на деревья. Поймать и развесить – я сказал! Чтоб неповадно было. Чтоб знали впредь.

Худо ли, хорошо ли – а с дюжину пеших воинов не досчитались, и еще трех всадников. Ждать некогда было, пришлось оставить нескольких воинов – поискать, да еще с десяток – плотовщиков ловить да вешать. А как же! Слово воеводы – закон. Сказал – поймать и повесить, так надобно исполнять, а не исполнишь ежели – сам на ветке болтаться будешь! Воевода Мингайла – на расправу крут, не хуже самого Наримонта-князя.

– Быстрее давайте! Быстрей. Эй, вы там. Догоняйте, иначе, клянусь всеми богами, я велю подогнать вас плетьми.

Больше на пути, слава Диевасу, никаких бродов не было. Был мост. Хороший, сложенный из толстых бревен, мост по виду – так очень даже крепкий. Воины Мингайлы повеселели – мост это вам не брод, река течением не унесет, даже и ног не замочишь. Местные сим основательным сооружением, как видно, гордились. На устроенных по обеим сторонам перилах висели венки, сплетенные из васильков, колокольчиков и купавниц. Само собой, не простые то были венки – жертвенные, заговоренные на божью милость. По уму, так надо было б и воеводе в жертву хотя бы петуха принести – задобрить речных и лесных духов. Отрубили бы петуху голову, обмахали бы и перила, и бревна. Однако же торопился Мингайла и духов местных ни во что не ставил. Вот еще! В Утене, чай, и свои духи есть – вот им и жертвы будут. Так-то оно так, но…

Первым ехал воевода. В золоченом шлеме, в кольчуге сверкающей. Верхом на вороном коне. На боку – меч трофейный висит, немецкий, рыцарский. Алый, щедро расшитый золотом, плащ на круп коня ниспадает. Красив! Да и сам воевода Мингайла красив – дороден, осанист, а уж борода – всем бородам борода! Длинная, рыжеватая, густая, расчесанная мелким гребнем – волосок к волоску. Хозяйская гордость.

Едет воевода, бороду поглаживает, следом за ним – и все остальные воины. Конечно, конные – первыми, а всякая там пешая шваль – сзади. Длинен мост, широк, почти все воины как раз и взошли, поместились, – а воевода едва середину моста переехал. Осталось, верно, два десятка шагов всего, как вдруг…

Из воды вдруг выскочили змеи! Точнее, не змеи – веревки, привязанные к опорам моста. Кто-то за них потянул, и потянул сильно. Так, что заранее подпиленные опоры повалились вдруг в воду, и мост, казавшийся с виду таким надежным и крепким, разрушился прямо на глазах!

Люди, кони – все падали в реку, летели кувырком с высоты. Следом за ним валились вниз тяжелые бревна и доски, ранили, калечили, убивали.

На берегу, за кустами, вдруг затрубил боевой рог, дождем хлынули стрелы.

– На берег! – потерев шлем, громко орал воевода. – Живо! За мной. За…

Докричался, злодей. Черная злая стрела впилась ему в горло. Воевода упал на колени. Выскочивший из кустов молодой воин, лихо взмахнув секирой, снес с плеч бородатую голову.

С криком и молодецким посвистом вылетела из сада нальшанская конница! Впереди, на гнедом жеребце, скакал сам молодой кунигас – Даумантас. Сверкающий меч его разил врагов без пощады. Вскоре князь спешился, и кровавые брызги застили ему лицо.

– Бей, бей! – неслось отовсюду.

Бей…

Кто-то бросился на князя, выбравшись из камышей. Какой-то молодой воин в короткой кольчуге и без щита. Разъяренный, с мечом. Выбрался и сразу ударил. Подставив под чужой клинок край щита, обитый железом, Довмонт нанес ответный удар, повредив врагу руку – щита-то у того не было, защищаться было нечем. Подставлять под удар свой клинок – так в те времена не делали, опасались. Лезвие ведь могло и сломаться, и тогда – верная гибель.

Но этот бедолага подставил – делать-то нечего. Клинки глуховато звякнули… Враг вновь занес меч для удара… Не дожидаясь того, кунигас ударил его краем щита в горло, угодив прямо в кадык! Враг захрипел, глаза его округлились… и князь довершил свое дело мечом, вскрыв врагу шею. Потоком хлынула кровь, и упавший лицом вниз соперник уже не представлял никакой угрозы.

– Слава Перкунасу! – хохоча, громко закричал Довмонт, глядя, как его воины громят растерявшегося врага и в хвост и в гриву.

Пленных было приказано не брать. Убивали всех. Чтоб знали. Чтоб боялись. Чтоб неповадно было.

Глава 3

Жемайтия, земли куршев

– Я помогу тебе вернуть Утену! Да-да, ты не ослышался, брат.

Почетный гость, князь Тройнат, по-хозяйски развалился в дубовом резном кресле, вытянув ноги к огню. Целый день напролет лил дождь, и Довмонт приказал протопить печи. Тем более – такой гость!

Племянник Миндовга, Тройнат, нагрянул внезапно, с небольшой свитою – навестить родича, товарища детских игр. Поохотиться, закатить пир, отдохнуть. Королевской волею князь управлял восточной частью Жемайтии, в просторечье именуемой Жмудью. Из всех литовских земель Жмудь считалась самой отсталой и мало кому нужной. Да что там и было-то? Ни городов, ни дорог – одни леса, болота без конца и края, да неотесанные мужики-деревенщины. Потому-то так легко Миндовг отдал Жмудь Тевтонскому ордену, получив взамен католичество, королевскую корону и благоволение римского папы, а самое главное – торжественное обещание рыцарей не трогать Литву. Обещание свое рыцари частенько нарушали, каждый раз получая достойный отпор. Правда, это все были мелкие стычки.

– Утена? – Довмонт усмехнулся, глядя, как высокий гость вдруг принялся грызть ногти. Была у него в детстве такая привычка, как же. Вообще, Тройнат или, как его называли близкие и друзья – Тренята, мало изменился с той самой поры, когда вместе с Даумантасом плавали по реке на плотах, играли в детские игры да щупали деревенских девок. Все такой же упитанный, веселый. Разве что бороду отрастил и, кажется, стал чуть повыше ростом, а так… Все то же добродушное курносое лицо, темная, падающая на лоб челка, и хитрющие жуковатые глаза. Тот еще жук был Тренята, тот еще! Всегда себе на уме. Подобьет, бывало, на какую-нибудь гадость – потом сам же и наябедничает.

– Да – Утена, – Тройнат улыбнулся щербатым ртом. Кстати, передний зуб ему Домвонт когда-то и выбил. Камнем. Не со зла – шутки ради. Играли просто и вот…

– Помнишь, как ты браги упился, а потом батюшка твой…

– Не я упился, а ты! – возразил кунигас. – Я еще тебя потом тащил. А мог бы ведь и бросить! Валялся бы в грязи.

– Не бросил бы! – гость беспечно отмахнулся. – Ты же – мой друг. Нет?

– Друг, – согласно кивнул Даумантас. – И ты мне – друг.

Привстав, Тройнат хлопнул приятеля по плечу и громко расхохотался:

– Именно так, дружище! Ну, ты же знаешь.

– Ты что-то сказал об Утене, – напомнил нальшанский князь.

– Да, об Утене, – гость вдруг стал чрезвычайно серьезным, улыбка на его широком лице бесследно исчезла, блеснули глаза. – Утена будет твоей, друг!

Довмонт недоверчиво усмехнулся:

– Наримонт ее просто так не отдаст. Значит – война. Ты мне поможешь? Подкинешь воинов?

– Помогу, – клятвенно заверил гость. – Только войны не будет. Вернее, будет, но не здесь. И не с Наримонтом.

– Что же он, просто так отдаст Утену? – нальшанский кунигас уже почти кричал. Гневался. Так, правда, и есть – Тренята что-то хитрил, как всегда, что-то свое выгадывал, ничего не говоря прямо.

– Не просто так. Он получит свой кусок земли в Жемайтии.

– Кто же ему даст?

– Я!

Это вот – «я» – Тройнат произнес с поистине королевским пафосом, какому, верно, позавидовал бы и сам Миндовг, коли б услышал.

– Ты?! – подскочив на лавке, Довмонт невежливо захохотал. – Да ты кто такой-то, Тройнатик? Королем Литвы себя возомнил?

– Ну… пока не всей Литвы, а Жемайтии, – совершенно невозмутимо ответствовал товарищ детских игр. Ответил и тут же схватил кунигаса за руку, зашептал, быстро, с жаром:

– Да, король Миндовг подарил Жемайтию рыцарям… но… хочет вернуть ее обратно. Это знают и тевтоны. Мало того! Совсем недавно они заключили договор с Земовитом, Мазовецким князем. Мои люди донесли вовремя… Как ты думаешь, против кого дружить собрались? А? То-то! Рыцари хотят покорить Жемайтию, соединить две части своего ордена. Но жмудины у себя в лесах… они ведь не знают, что их подарили немцам. Если б их об этом спросили – они вряд ли были бы согласны. Миндовг, кстати, тоже уже не раз пожалел о своем решении. И, знаешь, пожаловал Жемайтию мне. Так что теперь это моя земля, дружище! А рыцари ее хотят прикарманить. Они уже собирают войско! Утена же… – как в детстве, Тренята легко перескочил с одной темы на другую. – Наримонта не любят в Утене. Не уважают, нет. Все знают, как он захватил трон. К тому же он слишком жаден и пытается давить всех. Увеличил оброк, поднял торговые пошлины. От этого случаются мятежи. Наримонт ведь не дурень, чувствует, как шатается под ним трон. Мало того – горит!

– Что ты хочешь от меня? – негромко уточнил кунигас.

– Тебя! И твое войско. Дружину.

Тройнат хлопнул в ладоши и, на всякий случай, напомнил:

– Ты же знаешь, рыцари не остановятся. Завоевав Жмудь, они обязательно явятся и сюда. Ну? В общем, мы с тобой договорились, так? Через три дня жду тебя с дружиною у Серебряного озера. Прямо у перевоза. Ну, помнишь, где мы с тобой чуть было не утопили лодку?

Высокий гость даже не остался ночевать, до того торопился! Довмонт догадывался – куда, но все же, едва только Тройнат отъехал, позвал верного Гинтарса.

– Бери на конюшне самого быстрого коня, скачи следом. Посмотри, куда поедет князь! Только не попадись, Тренята скор на расправу.

Парнишка вернулся к вечеру. Усталый, но довольный – ведь поручение кунигаса он выполнил в точности.

– Князь свернул в Утену, – отдышавшись, доложил мальчишка. – Там его встречали, как дорогого гостя.

– Кто бы сомневался… – Довмонт хмыкнул, отпуская слугу.

Соединить в свои целях двух злейших врагов! В этом был весь Тройнат. Право же, интересная картина получалась. Воины Довмонта и Наримонта, совсем недавно с жаром колошматившие друг друга, теперь будут сражаться плечом к плечу! Где-то в Жемайтии. За князя Тройната.

* * *

Шевалье Анри де Сен-Клер искренне гордился своим поступком, даже считал себя умным, куда умнее всех прочих. Отправиться к черту на кулички, куда-то в Пруссию, в страну куршей, в Литуани – это надо было решиться! Впрочем, решительности Анри было не занимать. Как и понимания того, что в родной Нормандии ему ничего не светит. Третий сын в семье! Старший сын унаследовал от отца замок и земли недалеко от славного города Кана, средний стал кюре, ну, а младшему оставалось только пойти в Святую землю, в какую-нибудь Палестину, да так и помереть… или разбогатеть, ту уж как бог даст. Святая земля – далеко, туда еще добраться надобно, а денег старший брат не давал. Анри горевал недолго – сколотил шайку да подался в разбойники, грабя проезжих купцов и устраивая лихие налеты на деревни. Крови, правда, лишней не лил, а потому считался разбойником благородным, что ничуть не помешало христианнейшему королю Людовику, прозванному Святым за водворение в Париж тернового венца, объявить шевалье вне закона и даже назначить награду за его голову. Еще б немного и…

Но тут весьма кстати поступило предложение от тевтонского магистра. Вернее, о предложении этом Анри узнал у странствующего монаха из Виттенберга. Монах и рассказал, что, мол, на самом краю немецких земель есть такой орден – Святой Марии Тевтонской. Орден неутомимо сей несет язычникам свет веры Христовой, заодно подгребая под себя языческие земли. Короче, работы много – позарез нужны опытные в военном деле рыцари.

Подумал шевалье де Сен-Клер, почесал буйну головушку, сел в Онфлере на корабль – и поплыл. Долго ли, коротко ли, а все же оказался в Германии, в Любеке, потом добрался до Риги, а уж оттуда было рукой подать.

Магистр отделения Тевтонского ордена в Ливонии с непроизносимым для нормандского рыцаря именем Буркхард фон Хорнхаузен принял шевалье де Сен-Клера весьма благосклонно. Как, впрочем, и многих других рыцарей, явившихся под орденские стяги со всей Европы. Кроме немцев, здесь были и датчане, и шведы, англичане, французы. Кого только не было! Разве что без испанцев с португальцами обошлись – им и у себя заварушки хватало. С маврами.

Становиться рыцарем-монахом Анри отнюдь не собирался, просто предложил свой меч за идею… и за будущую добычу, точней – за ее часть. Еще магистр обещал землю – на вассальных правах, и это было бы очень, очень кстати. Собственно, именно за тем благородный нормандец сюда и явился. В эту чертову Жума… Жему… в леса эти чертовы да болотины.

Меч у славного шевалье был свой, а больше ничего не было, кроме короткой куртки-котты с фамильным гербом – отрубленной серебряной головой на синем поле, – узких разноцветных штанов да куцего плащика, подбитого собачьей шкурой. Ржавую кольчугу – и ту пришлось купить в Риге на последние деньги. Хорошо хоть меч оставался. Подарок сеньора, графа де Монфора, при дворе коего юный шевалье воспитывался с детства. Хороший меч стоил очень больших денег. Обычно – по весу. Сколько весил клинок, столько за него давали и золота.

Еще молодой рыцарь приобрел увесистый, с прорезями для глаз, шлем, похожий на ведро или капустную кадку. Что же касаемо коня и прочей экипировки, то орденский маршал Анри Ботей (Генрих Ботель, если по-немецки) решил дело просто. Собрал уже на марше таких вот оборванцев-рыцарей, показал приткнувшуюся на холме языческую деревню да лениво бросил:

– Что найдете – ваше! С Богом.

Умри – лучше не скажешь! Коротко и ясно.

Деревню атаковали по всем правилам, и Анри тут был на первых ролях. Именно он предложил отвлечь внимание язычников, поджечь стога. А уж когда местные их побежали тушить, вот тогда-то наемники ордена и показали себя! Перебив всех мужчин, женщин же взяли в плен, а потом продали заезжим купцам из города Полоцка. Продали и все захваченное имущество, и скот. Овец, коров, лошадей. Та лошадь, что пашет в поле, для рыцаря никак не годится, тут нужен особый конь, стоивший тоже немало. Копье, щит и кольчугу с панцирем шевалье купил, а вот на коня денег уже не осталось. Хорошо, выручил сам маршал, оценив воинское усердие тезки. Велел выдать из конюшни коня… не за так, конечно.

– В общем, будешь должен, парень. Тебе сколько лет-то?

– Девятнадцать, сир.

– В девятнадцать и я начинал вот так же. Без гроша в кармане и гол, как сокол. Не хочешь принять обет?

– Признаться, я еще об этом не думал.

– А ты подумай. Если что – всегда замолвлю словечко.

На том пока и порешили. За коня Анри был весьма благодарен, а вот подаваться в монахи отнюдь не спешил. Даже и вовсе не собирался! Однако же, при всем при том, отвечал уклончиво, не отказывал прямо. Зачем хорошего человека обижать? Тем более столь влиятельного.

Юный шевалье вообще был парнем сообразительным, вот и немецкую речь выучил быстро, да так же быстро и говорил, правда, с забавным акцентом. Но все понимали – так чего еще и надо-то?

То, как складывались нынче его дела, Анри нравилось. Теперь у него имелся полный комплект вооружения, конь и высокие покровители. Да и перспектива вырисовывалась весьма определенная – воевать! То есть заниматься обычным рыцарским делом. Ведь нет ничего лучше, чем скакать с копьем наперевес под началом благородного и славного мужа! Тем более за святую Христову веру. Что-что, а уж место в раю, считай, уже обеспечено.

Да, еще нужен был слуга. Особенно – в походе. Сбегать за хворостом, развести костер, стряпать, чистить кольчугу и панцирь – это все вовсе не рыцарское дело. Без слуги уж никак не обойтись, вот и Анри сговорился с одним шустрым пареньком, куршем. Курши, пруссы, эсты – их было много в обозе и среди пеших воинов, называемых презрительно – кнехты. К-к-не-х-хт! Вот ведь словечко-то! Благородному мужу и не выговорить, язык не сломав. Впрочем, у немцев все слова такие.

Сговорились за полпфеннига в месяц. Пфенниг – это такая маленькая серебряная монетка, называемая во Франции – денье. Особым указом короля Фридриха пфенниги запрещалось чеканить меньшего диаметра, чем обычно. А вот про толщину монетки в том указе не было сказано ни словечка, потому-то она все время уменьшалась, так что появились такие тоненькие пфенниги, что страшно в руки взять – вот-вот сломаются! Они так и назывались – «легкими». Так вот, на «легкие» хитрый мальчишка категорически не согласился, да еще и, стервец, потребовал оплату вперед.

Анри дал – не жалко, тем более слуга оказался ушлым, в первый же привал проворно соорудив шалаш. Звали парня Карл, Шарль, если по-доброму. Тощий, лохматый, грязный. Волосы, скорее, каштановые, впрочем, от грязи не разберешь, лицо вполне миловидное, узкое, глаза, кажется, голубые…

Некоторые рыцари, к слову сказать, использовали своих юных слуг в качестве женщин. Но это уж был смертный грех, и Анри на такое не шел. К тому же женщины в походе имелись – маркитантки, ради заработка согласные на всё. С одной такой резвушкой юный шевалье как раз и сошелся, и все ночи проводил с ней, то в кибитке, то в шалаше. Юная торговка к нему прилипла – Анри был парень симпатичный, брюнет с небольшими усиками и жгучим взором чувственных зеленовато-карих глаз. Слуге же и дел-то оставалось – следить за оружием. Неплохо устроился шевалье – бездельничал всласть, да еще и получал за это денежки.

Славное крестоносное войско быстро продвигалось к мощной крепости Юргенбург, откуда открывалась прямая дорога в Жемайтию. Никаких крупных военных сил жмудинов в округе не наблюдалось, гарнизон крепости частенько устраивал вылазки во славу Божью, ну и для пограбить, повеселиться, покутить.

Повеселиться, покутить и пограбить любил и Анри, а еще любил хорошо выглядеть. Конечно, если было на что. Сейчас вроде было, так что юный шевалье даже послал слугу в Юргенбург. Не так просто послал, а со щитом, прослышав, что в крепости есть художник. Щит-то был – купленный, с красным мечом-крестом на белом фоне, гербом ордена меченосцев, нашедшего свою гибель совсем недавно. Кстати – от литовских мечей.

В ожидании возвращения Карла шевалье де Сен-Клер коротал время за игрой в кости в компании англичанина Монси и датского рыцаря Хайнса. Англичанин был мосластый, здоровый, лет тридцати, Хайнс же – белобрысый, юркий и жилистый, по возрасту – чуть постарше Анри.

– И куда же подевалась твоя рыжая? – бросив кости, хохотнул Монси. – Кстати, как ее зовут?

– Какое-то имя непроизносимое, – признался нормандец. – Я ее зову – Аннет. Она добрая. Нынче, увы, к замку подалась.

– Нынче все маркитанты у замка, – датчанин глубокомысленно покивал и велел слуге подбросить в костер хворосту. – Там место хлебное.

– Вот и я о том…

Они уже собирались разойтись да улечься почивать, но тут как раз вернулся слуга, Карл. Принес из замка разрисованный щит.

– А ну-ка, покажи-ка! Покажи! Поглядим, – бросив кости, сразу же заинтересовались рыцари.

– Я тут задержался… ждал, пока краска высохнет, – разворачивая рогожку, пояснил слуга. – Пришлось пирогов купить. На полпфеннига!

Датчанин ахнул:

– На полпфеннига пирогов?! Брюхо не лопнуло? Ой… а это еще что такое? Х-ха!

Глянув на щит, славный рыцарь Хайнс схватился за живот и согнулся в приступе самого жуткого хохота. То же самое тут же случилось и с англичанином Монси. Теперь хохотали оба!

Подозревая неладное, шевалье де Сен-Клер глянул на шит… и схватил слугу за ухо:

– Это что такое? Это что такое, я тебя спрашиваю, чертов плут?

– Ну… вы же сами сказали, господин… уй… – кривясь от боли, мальчишка попытался вывернуться, да не тут-то было!

– Я попросил тебя запомнить, что сказать художнику, – закипая, зловеще промолвил Анри. – Ты, верно, забыл? А ну-ка, повтори!

– Ничего я не забыл, – Карл обиженно сверкнул глазами. – Так и сказал, как вы, господин, просили. Передал слово в слово, в точности. Все поле щита разделить на четыре части. В двух изобразить ваш родовой герб – серебряная голова на лазоревом поле, и в двух – герб Нормандии, на червленом поле два золотых льва.

– Это, по-твоему, львы, прохвост?! Это какие-то облезлые кошки! А голова? Почему она белая?

– Ну, наверное, серебряной краски не было. Вы ведь сами просили быстрей.

– А что же этот художник? Он что же, не знает, что нельзя накладывать финифть на финифть, а металл на металл? Серебро – металл, а белое – это финифть. И лазоревое поле – финифть тоже. О, Пресвятая Дева, о святой Денн! Да видели ли вы когда-нибудь столь безмозглого дурня? Вот тебе, вот, получай!

В ярости молодой рыцарь принялся награждать слугу увесистыми тумаками.

– Вот тебе, вот! Да ты к художнику ли ходил?

– К богомазу, – признался-таки слуга. – Но он тоже мастер. Из Менска.

– Из Менска! – передразнил англичанин. – Откуда в Менске знать о металлах и финифтях? Ну и слуга у тебя, Генри. Я б его точно убил.

Наступившая ночь тоже не принесла славному нормандскому рыцарю никакого покоя. Поначалу рядом с шалашиком, у костра, скулил служка – пришлось бросить в него башмаком. Потом где-то невдалеке послышались истошные женские вопли. Верно, кто-то кого-то бил… но зачем же ночью-то? Что, дня мало?

Вне себя от гнева, нормандец прицепил к поясу меч и решительно направился к источнику воплей… оказавшемуся намного дальше, нежели он почему то думал. На самой окраине лагеря, на берегу небольшого лесного озерка, росла старая осина, к стволу которой была привязана женщина. Руки ее были стянуты ременной петлей и задраны вверх. Икры ног тоже стягивали путы, наложенные прямо поверх длинной юбки или подола платья. Женщина – точнее, медноволосая молодая дева, была оголена до пояса. Рядом с ней стоял дюжий орденский брат в длинной белой рясе с изображением большого черного креста и старательно охаживал несчастную плетью! Да еще как охаживал! С каким неистовым старанием и самой настоящей любовью. Поистине так. Вот только любовь эта, скорей, относилась к процессу битья, нежели к стонущей девушке. Кровавые полосы одна за другой вспыхивали на спине несчастной, бедняжка кричала от боли и старалась вырваться – да только тщетно. Рядом горел костер, в небе ярко светил золотой месяц.

Внезапно опустив плеть, крестоносец подошел к девчонке поближе и резко ударил в скулу. Странный вышел удар – бил-то он сзади, девушка, на свою беду, лишь повернула лицо.

– Будешь так орать – выдавлю тебе глаза, – негромко предупредил рыцарь. – Хочешь?

Дева взмолилась, забилась в рыданиях, из больших, серых глаз ее потекли слезы: