Андрей Колесников
Егор Гайдар
…Когда читаешь воспоминания «кружковцев» разных эпох – в глаза бросается то, как далеко разошлись их дороги. Кто-то остался в оппозиции к власти, кто-то стал ее частью, как, например, активный член кружка «Община», радикальный анархо-синдикалист Андрей Исаев – ныне депутат Госдумы и видный представитель «Единой России».
Активный диссидент 80-х, впоследствии националист и организатор «Фронта национального спасения» Илья Константинов вспоминал:
«Вы знаете, когда началась перестройка… Сначала мы восприняли все это с большим недоверием. Полагая, что, так сказать, это какая-то провокация спецслужб, направленная на выявление скрытых противников режима. Но ситуация развивалась, раскачивалась, в нее вовлекалось все больше людей. И, в конечном счете, группа наших университетских друзей, с которой я вместе учился на экономическом факультете, собралась у меня в кочегарке, и мы приняли решение – выходить на поверхность. И вот в то время были модными так называемые дискуссионные клубы. И возникла идея создать еще один дискуссионный клуб. Под названием “Альтернатива”. “Альтернатива” понятно чему, вот той реальности, советской тоталитарной реальности, в которой мы до этого жили. Мы действительно организовали такой клуб, он действовал в течение нескольких месяцев, там проходили дискуссии в различных домах культуры, где нам удавалось найти помещение. Именно Ленинград, город множества революций и город очень такой, активной диссидентствующей интеллигенции в то время, – стал питательной средой возникновения многих подобных клубов. И вот, был создан этот политический клуб “Альтернатива”, на котором обсуждались самые различные вопросы актуальной политики и экономики, куда приглашались экономисты, социологи, диссиденты активные. Открытые диссиденты».
…Что уж говорить об искусстве, культуре, литературе! Тут была целая плеяда ярких кружков. Наверное, самый яркий и необычный сложился вокруг Ильи Кабакова, в его творческой мастерской на Сретенском бульваре, – туда входили еще молодые Дмитрий Пригов и Владимир Сорокин.
Кружки плодились и размножались. Их количество росло год от года. Дошло до того, что в конце 70-х и начале 80-х годов любой более или менее независимый, молодой и свободолюбивый преподаватель собирал у себя дома студентов, чтобы вместе с ними изучать «что-то альтернативное».
И – в отличие от кружков диссидентских – на них довольно редко обращал внимание КГБ. А если и обращал, то скорее с целью «профилактики», чем прямой репрессии. Люди, не выступающие прямо против советской власти, а лишь что-то «изучающие» и «обсуждающие», как казалось, не были так опасны для системы.
К тому же все они параллельно делали какую-то профессиональную карьеру, были вписаны в советский быт и социум. Пригов, например, работал в главном московском архитектурном управлении, Сорокин – редактором в комсомольском журнале «Смена». Оба получали зарплату, кормили свои семьи (а на что еще им было жить?), на то и был расчет, когда принималось решение о «вегетарианском» характере контроля над всеми ними – хотя, безусловно, все эти подозрительные кружки были на заметке у КГБ.
Важной чертой этого интеллектуального подполья, пышно расцветшей культуры неофициальных семинаров и лекций было не только их крайне быстрое распространение. Важно было еще и то, что все они были «междисциплинарными», то есть не останавливались на изучении какой-то одной дисциплины.
Приемы концептуального искусства переносились в поэзию. Математические модели – в литературоведение тартуской школы. Оккультизм и мистика – в изучение исторических закономерностей в южинском кружке. Уследить за этим полетом мысли «кураторам» из КГБ было не так уж просто. Может, еще и в этом была причина, что их до поры до времени не трогали. Они ведь не объявляют прямо войну против советской власти? Не ведут «антисоветскую агитацию»?
Пока трогать их не будем. Вот этим довольно сильно отличалась атмосфера в обществе от ситуации 60-х и даже ранних 70-х годов. «Кружковщина», по умолчанию, была разрешена.
Однако это – в Москве. Далеко не все так безоблачно и «по-вегетариански» было, например, в Ленинграде, в институте, в котором учился и где потом работал Анатолий Чубайс, – Инженерно-экономическом, на кафедре экономики исследований и разработок.
– Уже году в 1980-м, – вспоминает он, – образовался кружок, в котором мы изучали нэп (новую экономическую политику 20-х годов в СССР. – А. К., Б. М.). Мы начали с изучения того, что можно было найти в библиотеке: партийные документы, постановления, статьи в газетах. В кружке было три-четыре человека; мы встречались дома, в питерских коммуналках, читали доклады, что-то писали… Это продолжалось два-три года, затем по поведению начальства институтского я вдруг резко почувствовал, что кто-то настрочил на нас донос – в партком или в КГБ, не знаю. У меня есть подозрения, кто это сделал, я долго над этим думал и вычислил доносчика, но доказательств фактических нет… Короче, нам пришлось стать намного более осторожными.
Наверняка, до «неосторожных» студентов, друзей Толи Чубайса, дошла и книга Отто Лациса «Перелом» – в виде отрывков, цитат, а может быть, и полной рукописи.
Почему, кстати, их заинтересовал именно нэп?
Это был единственный пример того, как рыночные механизмы встраивались в систему советского государства. И пример очень успешный! За несколько лет тогдашним советским властям удалось сбалансировать финансовую систему, накормить народ, начать промышленный рост (заметим в скобках – без бесплатной рабочей силы в виде узников ГУЛАГа). Потом все это было резко оборвано сталинским «переломом».
Сам интерес к нэпу, к 20-м годам был в те годы крамолой. Вообще обсуждение любых альтернативных моделей экономики было тогда крамолой. Экономика находилась слишком близко к политике.
Обсуждение поэтому шло в довольно закрытом, почти конспиративном режиме, порой в самых неожиданных местах.
…Осенью 1979 года 24-летний аспирант Инженерно-экономического института Анатолий Чубайс руководил погрузкой и разгрузкой картофеля в совхозе «Бор».
Трудновато, кстати, объяснить сегодняшнему молодому человеку, почему аспирант, даже без пяти минут кандидат наук руководит в совхозе погрузкой и разгрузкой картофеля. То есть можно, конечно, посмотреть внимательно фильм «Гараж» (там есть эпизод про это), прослушать песню Высоцкого, найти серию про овощебазу в сериале «Следствие ведут знатоки», но в целом… в целом все равно картина получается слегка неясной. Почему, черт возьми, на этой самой овощебазе, в ее гигантских помещениях, несмотря на все усилия и вложения, постоянно царит запах гнилья, и урожай всё равно «не довозят» до прилавка, а в магазинах продают вымерзшую, подгнившую картошку? Ответ очень прост: потому что крестьянам не разрешают выращивать на своих подсобных участках картофель на продажу и напрямую сдавать его в магазины. Не дают накормить городское население хотя бы картошкой.
Как показала дальнейшая экономическая реальность, в частности, реальность 90-х, они, конечно, вполне могли бы прокормить город. Но – нельзя. А почему нельзя? А потому что будет «социальное неравенство» и «личное обогащение». Собственно, именно поэтому Чубайс и его друзья (с Гайдаром они познакомятся чуть позднее) обсуждают это «на картошке». Толя затеял тогда спор о плюсах и минусах постановления ЦК КПСС и Совмина Союза № 695 «Об улучшении планирования и усиления воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работы».
7 октября 1979 года, в жуткую погоду, в день брежневской Конституции, принятой двумя годами раньше, три молодых человека отвлеклись от сельскохозяйственных занятий и занялись привычным делом – обсуждением «блеска и нищеты» советской экономики. Чубайс пытался увидеть в постановлении «здравый смысл». Юрий Ярмагаев, выпускник матмеха ЛГУ, горячий молодой человек в очках, отличавшийся радикально антикоммунистическими взглядами, требовал не «гуманитарных», а логически-математических доказательств. Григорий Глазков, выпускник экономфака ЛГУ, вообще был человеком, который все вокруг пытался анализировать и подвергать сомнению. Спор под проливным дождем продолжался не один час. Но было ли о чем спорить?
«Центральная идея и определенное нововведение, пожалуй, состояли в том, чтобы завязать экономические стимулы не вообще на выполнение плана по валовым показателям, а на “конечные результаты”. Можно сказать, что под “конечными результатами” понималось удовлетворение спроса», – писал потом об этом партийно-правительственном документе Евгений Ясин в книге «Российская экономика».
Советский идеологический вокабуляр был сложной системой псевдонимов и сокрытых смыслов. Прямо говорить о «рыночной экономике» еще было невозможно.
Ярмагаев и Глазков убеждали Чубайса, что постановление – пшик и предложенные властью механизмы работать «все равно не будут». «А ты докажи!» – запальчиво спорил Чубайс. Рациональных доказательств у Глазкова и Ярмагаева не было. Единственный аргумент, который мог привести Глазков, носил скорее метафорический характер: «Пружины в нем нет». И это было чистой правдой.
Однако сам этот спор в совхозе «Бор», под дождем и снегом, трех вчерашних студентов, которые грузят мешками мерзлую картошку, конечно, завораживает. Зачем, господи боже мой, так горячо они обсуждают постановление партии и правительства? Что они в нем вычитывают? Что там такого интересного? И почему даже в этот спор (на картошке, о постановлении партии и правительства!) категорически не могут включить никого четвертого или пятого, хотя кому-то, быть может, в нем интересно было бы поучаствовать?
Ответ на второй вопрос прост – они тут не доверяют больше никому. По крайней мере – пока.
Но почему именно это партийное постановление с зубодробительным названием вызвало их горячий спор?
Дело в том, что то был еще один, довольно запоздалый всплеск интереса к «рыночным методам» – интереса, так сказать, «сверху». То есть из Совета министров, из политбюро, из ЦК партии. Да-да. Именно оттуда идет эта очередная попытка совместить коня и трепетную лань – рыночные механизмы и социалистическое планирование. Попытка сделать неповоротливую, плохо растущую, страшно неэффективную советскую экономику чуть поприличнее, что ли. Хотя бы по статистическим показателям. Найти в ней новые «внутренние ресурсы». Найти ту самую «пружину», с помощью которой можно запустить процесс оздоровления – чтобы не было этого адского дефицита продовольствия на полках, диспропорций финансовой системы, вечного «долгостроя» с забытыми на годы котлованами строек, разрушенными стенами новых цехов и заводов, гниющими под дождем импортными станками, купленными за валюту, который объясняется гигантскими инвестициями в промышленность, никак не обоснованными экономически.
Но как именно это сделать?
Не помогает ни пресловутый «щекинский метод», ни «бригадный подряд», ни натужно внедряемый «хозрасчет» (сотни статей в «Правде» и «Известиях», тысячи статей в региональной партийной прессе, сотни и тысячи совещаний, призывов, постановлений, лозунгов, брошюрок, методичек, диссертаций и докладов – нет, не помогают, увы). Невозможно внедрить что-то «рыночное» в одном экономическом узле и не внедрять в другом. Потому что это общий, единый экономический механизм. Если на одной фабрике или в одной бригаде будут прилично зарабатывать и показывать хорошие результаты, а на другой – нет, это все кошкины слезы.
Однако эта эпоха недореформ все-таки родила одну очень важную вещь: «сверху вниз» был запущен сигнал.
Ищите! Изучайте!
Ищите новые методы, подходы, концепции, изучайте чужой опыт (стран социалистического блока), пишите статьи, книги – действуйте, работайте! Вон вас там сколько, в ваших этих НИИ.
Вот именно на таком фоне и родился ленинградский и московский кружок молодых экономистов. Кружок, впоследствии прославившийся в истории как «семинар на Змеиной горке», хотя проводились эти семинары в самых разных местах, очень часто дома, неформально и даже полуподпольно. Что не помешало этой самой спортбазе «Змеиная горка» войти в российскую историю и стать брендом кружка, который постепенно становился общим, московско-ленинградским.
Как же это было? Ну вот конкретно – как именно это происходило?
«Время было очень динамичное, – вспоминал позднее экономист Сергей Васильев. – Брежнев умер… “Гонку на лафетах” я предсказал лет за пять до ее начала. Было ясно, что генсеки будут меняться практически каждый год – просто по демографической структуре политбюро. И становилось очевидным, что открывается окно возможностей для реформ.
Как-то в мае 1983 года после очередного семинара Григорий Глазков попросил меня зайти на кафедру. Выяснилось, что с 1979 года существует тайная команда по подготовке концепции реформ в составе Чубайса, Ярмагаева и Глазкова. После полугодового наблюдения на семинарах они решили, что я заслуживаю доверия.
Возникла идея исследования реформ в соцстранах. Мы откопали замечательный венгерский журнал, который назывался “Acta Оeconomica”, издавался на английском языке и находился в свободном доступе… Например, в журнале печатались работы по начавшейся китайской реформе. Как и где еще мы могли их найти? Ни китайского ничего не было, ни американских журналов. Все, что касалось Китая, шло в спецхран.
В 1984 году наш семинар разделился. Сохранился широкий семинар молодых ученых. И выделился узкий семинар закрытой команды… Здесь уже обсуждали реальные проблемы без самоцензуры.
Правда, мест для встречи было мало. Пару раз мы собирались в комнате Глазкова в коммунальной квартире на Пушкинской, летом была возможность ездить на дачу моих родителей в садоводстве на 40-м километре Парголовского шоссе. Там мы пару раз принимали и москвичей.
Гриша Глазков, несмотря на наличие отдельной жилплощади, чаще жил у мамы на проспекте Ветеранов в соседнем со мной доме и нередко после семинаров зависал у меня на кухне глубоко за полночь – к неудовольствию моих родителей. Вообще в команде Глазков играл совершенно особую роль: используя свою склонность к психологии, он, как мне кажется, тщательно следил за внутренними напряжениями в команде и пытался по возможности их сглаживать. В конце концов, он бросил профессию экономиста и целиком отдался любимой специальности – психологии.
…Нас уже в 1984 году накрыл КГБ. Мишу Дмитриева пытались завербовать. Он рассказал об этом Чубайсу, договорились, что Миша будет играть роль двойного агента. Я помню, мы ездили в ЦПКиО (Центральный парк культуры и отдыха. – А. К., Б. М.), гуляли по дорожкам, а он рассказывал… И нам удавалось координировать свои действия.
Но я думаю, мы не казались опасными КГБ. Тот же Чубайс был членом парткома ЛИЭИ… Маргиналами мы точно не могли выглядеть.
“Зеркальная” команда обнаружилась в московском институте системных исследований (ВНИИСИ), который был создан в 1976 году зятем Косыгина Джерменом Гвишиани…
…Когда через некоторое время Гайдар переехал на Мясницкую улицу в квартиру к бабушке, он сказал ленинградцам: если едете в командировку – не стесняйтесь останавливаться у меня. Чем мы неоднократно и злоупотребляли. Если же мы приезжали из Питера большой компанией, то почти всегда перед нашим отъездом Егор устраивал у себя ужин. После этого мы с большим трудом преодолевали недлинное расстояние до Ленинградского вокзала. Только Гайдар целенаправленно сохранял тесные контакты с ленинградской командой, причем поддерживал со всеми индивидуальные отношения…
Весь период с 1983 по 1987 год мы работали в парадигме югославско-венгерских реформ, потому что считали, что партия не отдаст контроль. Собственно, с учетом этого все и делалось, концепция строилась из презумпции возможности перепрыгивания пропасти в три-четыре шага. Этим интенсивно занимался как раз Ярмагаев. Он хорошо понимал механику процесса.
…Первый большой семинар нашей команды в августе-сентябре 1986 года прошел на Змеиной горке. И я и начал всю эту историю.
…Спортивная база Финэка (Финансово-экономического института. – А. К., Б. М.) находится в ста километрах от Ленинграда в достаточно глухом, но очаровательном уголке Карельского перешейка… Деревень рядом нет, а до ближайшей станции электрички 7 километров. Нас вообще-то возил туда автобус от Змеинки, но иногда случалось ходить пешком. Главный корпус кирпичный, но какой-то кривой, видимо, его построили хозяйственным способом. Почти все комнаты были рассчитаны на 4–6 человек. Женатых пришлось селить в деревянные домики, отапливаемые трамвайными печками. Так, например, жили Петя Авен и Сергей Иваненко (с женами). Все равно было холодно, и Петя после своего доклада немедленно эвакуировался в Ленинград. Просторными были только общественные помещения: зал заседаний и столовая, где вечером проходили капустники.
Формат я придумал такой: длинные доклады с большими обсуждениями… условно, сорок минут доклад, двадцать минут – обсуждение. Сидеть не рядами, а за круглым столом. Это сработало, обсуждение докладов было содержательным и очень обстоятельным.
Запомнилась замечательная сцена с Симоном Кордонским, которого на семинар пригласили Авен и Широнин: он делал закрытый доклад о социально-политической жизни в СССР. Собственно, излагал теорию административного рынка. Мы собрались в ректорском домике, чтобы вообще никто из посторонних не слушал. Это был семинар в семинаре.
…В действительности, поскольку лаборатория была молодежной, идейно абсолютно несоветской, мы бессознательно отделяли себя от бюрократии Финэка, так что отношения внутри были совсем иными, чем отношения внешние».
Альфред Кох, который в семинаре не принимал участия, позднее говорил о нем довольно снисходительно:
«…На самом деле, это был кружок по ликвидации чудовищной безграмотности. Эти ребята просто поставили себе задачу: хотя бы в рамках этого узкого круга лиц, но нагнать самообразованием тот путь, который прошла экономическая наука на Западе в то время, как у нас она крутилась вокруг марксистских догм. Они с удивлением обнаруживали для себя Самуэльсона, Кейнса, Фридмана и т. д., хотя сейчас любой выпускник Высшей школы экономики легко оперирует введенными ими категориями. А тогда на моих глазах у них преобразовывался взгляд от кооперативного социализма югославско-венгерского типа к пониманию того, что нельзя быть чуточку беременным: если уж строить рыночную экономику – то нужно это делать без всех этих экивоков. Это происходило под воздействием всё большего чтения книжек, которые оставалось достать и обсудить. Леня Лимонов рассказывал, как обсуждались все эти кривые Самуэльсона – для нас это было первоначальным откровением, а теперь этим все оперируют спокойно, считают, что они это знали с рождения. А я был свидетелем того, как это узнавалось. Надо сказать, что все семинары 1986 года, как мне потом Мишка Дмитриев рассказывал, начинались с чтения этих вот венгерских “Acta Oeconomica”, и там у них был бог – Янош Корнаи. Но потом, естественно, настоящий масштаб всех фигур был изменен, стал ближе к реальности. Чубайс, например, до конца 1980-х занимался экономическим экспериментом на базе оплаты труда технологов, но сейчас мы понимаем, что это попытка рак лечить компрессами…»
Кто бы мог подумать, что уже в 1988 году во время стажировки в Венгрии Чубайс лично познакомится с Корнаи, но еще раньше, в период работы над анализом опыта восточноевропейских реформ, с классиком встретится Гайдар. Сам Янош Корнаи вспоминал об этом так:
«Хорошо помню нашу первую личную встречу, задолго до краха советской империи. Он пришел ко мне в гостиницу, где я остановился в качестве участника международной конференции. В начале разговора Гайдар дал мне понять, что в гостинице не стоит обсуждать серьезные вопросы – он явно опасался прослушки. Прогуливаясь по парку, мы беседовали – очень искренне – о перспективах социализма. Он хорошо знал мои работы и не раз отмечал, что они существенно повлияли на его образ мыслей».
Тогда они отнюдь не воспринимали себя как обычный «ликбез». Каждое новое освоенное ими понятие из мировой экономической науки пытались применить к окружающей реальности. И именно эта «транскрипция» или «наложение» – одного на другое – и казалась им революцией.
И, наверное, не зря казалась.
Но давайте обратимся, как говорится, к первоисточнику. Вот как сам Гайдар отвечал в 2006 году на вопрос о научном кругозоре семинара на Змеиной горке, о том, что именно вовлекалось в качестве источника:
«То, что было доступно в советских научных библиотеках на русском и английском языках по экономике. Был гриф “для научных библиотек”. Кроме того, немало интересного было в спецхранах, правда в основном в Москве, в Питере с этим было сложнее. Стояла задача, которая не имела аналогий в мировой экономической истории. Кроме трудов по социалистической экономике Я. Корнаи, которые, на мой взгляд, были самыми сильными работами, описывающими реальные механизмы функционирования этих систем, обсуждали работы по нэпу. Аналогии предстоящих преобразований с переходом от военного коммунизма к рынку, при всем различии исходных условий, напрашивались. Упоминались работы по стабилизационным программам, по послевоенной стабилизации после Первой и Второй мировых войн. Работы, в которых анализировались либерально-ориентированные экономические реформы, типа тэтчеровских и рейгановских».
…Разумеется, невозможно себе представить, что они обсуждали программы, «типа тэтчеровских и рейгановских», программы «стабилизации после Первой и Второй мировой войн» на открытой части семинара. Тем более что на этот семинар приглашались совершенно незнакомые порой люди из республик СССР, из других городов. Да, конечно, они искали повсюду сильных молодых экономистов. Но обсуждать с ними программы «типа тэтчеровских и рейгановских»?! Ну конечно нет!
Таким образом встречались на «закрытой части семинара» в неурочное время, в столовой или в холле. Тем более что сами условия на спортбазе не предполагали роскошного отдыха в одиночестве или упоения медитацией. В столовой – котлета с компотом, из удовольствий разве что лыжи или сушки в буфете. Но, несмотря на спартанские условия, успевали много.
Вообще кружки, «кружковщина» той эпохи имели целый ряд видовых признаков. Они, разумеется, коснулись и кружка Гайдара. Хотя кружок этот был абсолютно «профессиональный», экономический, в нем наблюдались те же типологические черты, что и в любом московском или питерском кружке той эпохи, включая «театральные студии» или «клубы самодеятельной песни».
Главное, что отличало кружок 70-х или 80-х годов, – его закрытость и атмосфера, порожденная этой закрытостью. Не был исключением и кружок (вернее, кружки) Гайдара и Чубайса.
«Григория Глазкова мы заслали в Москву не для того, чтобы он всякими диссертациями и прочими глупостями занимался, – вспоминал впоследствии Анатолий Чубайс, – а для того, чтобы он попытался найти нормальных людей».
…Кстати, интересный термин: «нормальные люди». Что входило тогда в это понятие на языке кружковцев? Все ли они были «нормальными» с точки зрения обычного советского студента и вообще обычного человека?
Вспоминает Альфред Кох: «Миша Дмитриев меня однажды в начале 80-х привел на семинар, где выступал Ярмагаев. Там говорили об индийской философии джайнизма, о какой-то навороченной математике, об экономике и социальных реформах. У меня осталось от него впечатление какого-то чокнутого профессора, который так углубился в себя, что уже с трудом контактирует с внешним миром».
«Нормальный человек» в терминологии тех лет – это, прежде всего, человек, открытый ко всем формам интеллектуального сопротивления – а эту функцию, повторяем, в ту пору прежде всего несли книги. «Нормальный человек» – не боящийся этих книг, авторов, названий, но главное, не боящийся тем для разговоров, которые порождались этими книгами.
И еще одно безусловное требование: в его интеллект должен был быть вшит некий «порог порядочности». Минимальное условие этого самого «порога» – недоносительство, неспособность к доносительству. Бесстрашие хотя бы до определенного уровня. Честность. Не можешь рисковать – признайся.
Это и был, в первом приближении, обобщенный портрет участника кружка.
Подобная степень закрытости в таких сообществах порождала и другую интересную черту: кружки (именно кружки, а не просто их члены) были склонны к «самокопательству», саморефлексии, «выяснению отношений», бурным личным страстям и даже, увы, интригам.
Это было общим и у диссидентов (почитайте мемуары Сахарова), и у «недиссидентских» кружков. Было и оправдание этой мнительности – «чужих» боялись впускать в свой круг по совершенно определенным причинам. Было очень опасно впустить в свой круг доносчиков, провокаторов, непорядочных людей; это было общим и у веселых бесшабашных каэспэшников, и у «левых» марксистов, и у «правых» экономистов.
И еще одна важная черта кружка 80-х: контраст между временем внешним и внутренним. Если внутри кружка время порой просто летело, люди развивались после каждого прочитанного текста, открывая друг другу всё новые и новые горизонты, то внешнее время ощущалось как нечто замороженное, застывшее, как стоячая вода. Ленивое, медленное, неторопливое время позднего застоя, поздней брежневщины. Это был сладкий, почти кладбищенский уют ниши, интеллектуальной норы, пещеры, где прятались от внешней жизни кружковцы.
В бытовом смысле многие подпольщики жили довольно аскетично, трудно, но при этом и довольно бодро – приспосабливаясь к застывшему советскому миру, они старались украсить его дружбой, отношениями, иронией и весельем.
Так было и у Егора Гайдара.
Уже на третьем курсе он выиграл конкурс студенческих работ, затем, поступив в аспирантуру экономфака, за полтора года написал диссертацию. И уже в 1980 году, как раз тогда, когда диссертация под названием «Оценочные показатели в механизме хозяйственного расчета производственных объединений (предприятий)» была защищена, вышла и первая большая книга Егора, написанная в соавторстве с В. Кошкиным и Ф. Ковалевым. Большинство статистических расчетов делал сам Гайдар. Среди прочего в книге можно было между строк вычитать причины провала некоторых опытов косыгинской реформы. Точнее, даже «провала успехов» – то есть невозможности распространения смелых экспериментов на всю страну. Например, так называемого «щекинского метода», в соответствии с которым на Щекинском химкомбинате с 1967 по 1970 год был установлен стабильный фонд заработной платы, а экономия, полученная благодаря росту производительности труда и высвобождению части персонала, могла использоваться на повышение заработков оставшихся работников.
Но даже в это, самое глухое, самое застойное время в узкопрофессиональной книге Кошкина, Ковалева и Гайдара можно было найти примеры того, как в реальности устроена советская экономика. К какому абсурду она способна привести:
«В условиях дефицитности продукции производители способны навязать потребителям более дорогую продукцию еще на стадии заключения договоров о поставках. Так, Харьковский электроаппаратный завод снял с производства выключатели и предложил Гомельскому, Липецкому и Ереванскому станкозаводам заключить договор на новые, более тяжелые и дорогие выключатели, оснащенные дополнительными, ненужными данным заводам деталями. Станкозаводы, чтобы не остаться без комплектующих изделий, вынуждены были заключить договор, хотя им было невыгодно – ведь после удорожания выключателя цена на станки не пересматривалась. В результате станкозаводы при получении новых выключателей вынуждены их разбирать, лишние части выбрасывать, а необходимые детали ставить на станки».
Чудовищный бред советской экономики! С другой стороны – ее невообразимая мощь. Невероятные ресурсы. А чего такого-то? Ну разберем. Ну опять поставим. Делов-то…
Три последних студенческих года и три года аспирантуры, готовя материалы для этой книги, Гайдар провел в командировках на циклопически огромных предприятиях советской электротехнической промышленности, многие из которых выпускали продукцию «двойного», то есть военного назначения: Ленинградский электромеханический завод, «Ватра», Харьковский электротехнический завод и др. Позднее его часто упрекали в том, что он «жизни не знает», завода реального никогда не видел. А он его видел! Он его очень хорошо знал! Гайдар обсчитывал то, как работают эти монстры, выводя формулы роста, прибыльности, эффективности, пытаясь найти эти алгоритмы, суммируя и ставя в таблицу сотни показателей.
А потом натыкался вот на такой пример, как с этими выключателями: когда Харьков поставляет тебе такие выключатели, которые ты вынужден разбирать вручную, часть деталей просто выбрасывать, а нужные – ставить к своим приборам заново. И что ты сделаешь, с ним, Харьковским заводом? Ну если нет экономических методов – то есть если ты не можешь судиться с этими «партнерами», не можешь пустить их по миру через суд, не можешь найти альтернативу… Ничего не можешь! Только писать письма в ЦК КПСС.
Не знаем, как закончилась история с этими выключателями, но, может быть, именно она подтолкнула Гайдара к мысли, что такая, полувоенная и абсолютно монопольная экономика вообще-то неизлечима.
В январе 1981 года в должность вступил 40-й президент США Рональд Рейган. Он был категорическим противником вмешательства государства в экономику. Советский Союз был для него примером разрушительного действия пагубной самонадеянности экономистов – сторонников государственных интервенций. Однажды он рассказал председателю Федеральной резервной системы Алану Гринспену (по прозвищу «Маэстро») анекдот. Парад на Красной площади. Впереди чеканят шаг элитные подразделения. За ними идут современные танки и артиллерия. Следом – внушающие ужас ядерные ракеты. А вот окончание анекдота в пересказе самого Гринспена: «За ракетами плетутся шесть или семь человек в гражданской одежде неряшливого вида. К Брежневу подбегает помощник и начинает торопливо извиняться: “Товарищ генеральный секретарь, прошу прощения, я понятия не имею, кто эти люди и как они попали на военный парад!” – “Не волнуйтесь, товарищ, – отвечает Брежнев. – Это наши экономисты – самое грозное оружие. Вы и представить себе не можете, какие разрушения они способны причинить”».
В это время (начало 80-х) Гайдар еще живет с родителями. Молодая семья: жена Ира, маленький Петя, вскоре родится и Маша. Доцент Кошкин, сыгравший, как видите, заметную роль в жизни Гайдара, помогает аспиранту заключать хоздоговоры на научные разработки. Хоздоговоры эти приносят деньги, маленькие, но всё же. Молодой семье маленькие деньги очень даже нужны. Ира, первая жена, проходит практику в ординатуре после мединститута. Доходы молодых супругов – рублей 80–90 на каждого. Вместе получается рублей 170–180: особо не разгуляешься.
