Андрей Колесников
Егор Гайдар
В Москве на Октябрьской площади некий гражданин 24 августа выкрикнул лозунг против вторжения в Чехословакию и был жестоко избит неизвестными в штатском. Двое из них втолкнули его в машину и увезли.
В ночь с 21 на 22 августа 1968 года 20-летний ленинградец Богуславский написал на трех клодтовских конях “Вон Брежнева из Чехословакии!”.
Тут же, на Аничковом мосту, он был арестован и через две недели осужден по ст. 190 на пять лет строгого режима.
Были арестованы два студента механико-математического факультета МГУ, собиравшие подписи под петицией протеста. В настоящее время эти студенты находятся на свободе.
Довольно широкое распространение в Москве получили листовки, содержащие протест против оккупации Чехословакии.
“Известны многие случаи принципиальной неявки на собрания, цель которых была добиться единогласного одобрения ввода войск в ЧССР”». И вот важное:
«Известны и случаи, когда люди находили мужество или воздерживаться от голосования или голосовать против одобрения. Так было на собраниях в Институте международного рабочего движения, в Институте русского языка, на одной из кафедр МГУ, в Институте мировой экономики и международных отношений, в Институте философии, в Институте радиотехники и электроники».
Ну а что же все-таки Тимур Гайдар?
Какова была его роль в этой истории 1968 года, кроме «тщательно спланированного самоубийства»?
Сразу надо сказать – его не пригласили в Комитет партийного контроля, не таскали к «партийному следователю», не мотали душу на этих бесконечных «беседах».
Вернемся к исповеди Лациса. Итак, «группа» разоблачена.
«Лен, – пишет Лацис, – повел себя иначе. Он несколько часов беседовал с Бобковым (по-своему легендарный заместитель Андропова по 5-му управлению КГБ, «отвечавший» за всех инакомыслящих и диссидентов в СССР Филипп Бобков. – А. К., Б. М.)…
О судьбах социализма, марксизма, о положении в стране, о сталинизме, о своих идеях и намерениях. Это, конечно, больше было похоже на беседы Штирлица с Мюллером, чем на известную героическую картину “Допрос партизана”. Но важна не картина, важен результат. От Карпинского, который знал гораздо больше, чем Глотов и Клямкин, Бобков не узнал ничего нового – во всяком случае, если судить по последствиям для других людей. Главное – он не узнал о первом кружке, существовавшем до установления наблюдения: Лубянка не тронула ни Тимура Гайдара, ни Геннадия Лисичкина, ни Георгия Куницына, ни Егора Яковлева».
Разгром с подачи Лубянки журнала ЦК ВЛКСМ «Молодой коммунист», откуда уволили уже упомянутых Глотова и Клямкина, исключение из партии Лена Карпинского, запрет на публикации Геннадия Лисичкина в комсомольской прессе – всё это было уже позднее.
«Первый кружок», в который входил Тимур Гайдар, уцелел. Им – как считает Лацис – просто повезло. Их не тронули.
«Последствия» оказались совсем другими – «крамолу» того самого кружка, собиравшегося в том числе и у них дома в квартире на «Аэропорте», как губка, жадно впитал его сын, Егор.
Ариадна вспоминает, как она «жгла бумаги», которые оставались после этих сходок Егора Яковлева, Карпинского и Тимура: «Я прекрасно знала, чем им это все грозит».
Однако, как говорится, «рукописи не горят». «Рукопись» Тимура и его друзей из того страстного 1968 года огненными буквами запылала в юношеском сознании Егора Гайдара – позднее, году в 1973-м, когда он поступил в МГУ.
Это еще один – важнейший – эпизод из биографии семьи, и о нем тоже стоит рассказать подробно.
В 1973 году после десятого класса Егор Гайдар поступал на экономический факультет МГУ – это, в принципе, было в логике его детских увлечений. Его в семье еще с детства считали «будущим ученым». Столько времени он проводил за книгами и такие книги читал – ошибиться было невозможно. Даже болезни, и те у него были «головными». Случались очень сильные приступы головной боли, в том числе от переутомления: помогали немного только крепкий чай, тройчатка, цитрамон, но разговаривать с ним о том, чтобы он поберегся, было бесполезно – скорость поглощения книг только увеличивалась год от года.
Репетиторов, связей – ничего этого у него не было, готовился к экзаменам самостоятельно. А тогда, как и сейчас, поступление в институт для мальчика означало в том числе и возможность проходить военную службу без отрыва от учебы, на военной кафедре в институте.
А это было важно.
Он твердо знал, что отец освобождать его от службы не будет. Пару лет спустя своему другу Марку Максимову Тимур в этом резко отказал: «Мужчина должен служить в армии». Просил за сына об этом не сам Марк Максимов, а его жена Антонина. К счастью, сын Марка – Андрей Маркович Максимов, будущий театральный режиссер и телеведущий, был освобожден от военной службы официально, «по зрению», как тогда говорили, но случай этот ему запомнился.
Такие просьбы Тимур получал частенько, однако близкие люди знали: помогать «откосить» от армии – нет, это не к Тимуру.
Слава богу, Егор в МГУ поступил. Все его друзья говорили прямо: знаешь, армия – это не для тебя.
Однако еще до этого родителям пришлось пережить стресс по совершенно другому поводу. Повод этот был совершенно секретный, и никому из своих друзей Тимур и Ариадна, конечно, о нем не рассказали.
И в школе, и потом в институте Егор был очень разборчив в выборе друзей. Компания у него сложилась маленькая, узкая – вокруг его школьного друга Вити Васильева и его самого. В нее вошли, например, Леша Битов, сын Олега Битова, старшего брата знаменитого уже тогда писателя Андрея Битова, и подруга Леши Аня.
И вот в том самом 1973 году, когда они все поступали в институт, у них родилась идея «сделать что-то».
В кружке было еще три-четыре человека, вспоминал впоследствии Васильев, который остался другом Егора на всю жизнь. Но на «дело» они решили идти именно вчетвером – Егор Гайдар, Витя Васильев, Леша Битов и Аня.
«Делом» этим были листовки, антисоветские прокламации, которые команда Егора должна была разнести по подъездам и бросить в почтовые ящики. Основная идея текста, вспоминает Васильев, была простая – так дальше жить нельзя, строй надо менять. Но текст листовки, к сожалению, не сохранился.
Об обстановке в доме Гайдаров мы уже сказали немало. Что же касается Леши Битова, то его отец, журналист Олег Битов, работавший в «Литературке», через несколько лет и вовсе попадет в очень тяжелую историю, которая до сих пор покрыта мраком кагэбэшной «секретности».
Решив остаться на Западе и публично объявив об этом, он вдруг снова попал в СССР – его выкрали то ли обманом, то ли с помощью каких-то психотропных средств. Да еще и заставили «покаяться», сломав человеку жизнь.
Как и в семье Егора, отец Леши Битова не скрывал от сына ни круг своего чтения, ни свои мысли.
Оба отца при этом занимали серьезные посты в крупнейших советских газетах того времени.
Но истории эти – с родителями-интеллигентами, которые не прятали от детей ни книг, ни мыслей – не были единственной тропинкой к первым безумствам поколения, родившегося в 1950-е годы.
Например, Валерия Новодворская, учившаяся в конце 60-х в Инязе (Институте иностранных языков имени Мориса Тореза), выросла в очень простой советской семье; ее мама отнюдь не была антисоветски настроенным человеком. Но в 19 лет Новодворская придет с листовками в Большой Кремлевской дворец и раскидает эти листовки с балкона. С этого, по сути дела, и начнется ее знаменитая биография.
Пройдет больше двадцати лет, и уже отсидевшая в советских тюрьмах и психушках Валерия Новодворская напишет в своих мемуарах:
«Если бы я в 19 лет знала, что все напрасно, скорее всего я бы устроила на площади самосожжение (а удачных самосожжений было мало, кончались они теми же арестами и спецтюрьмами), но бороться бы не смогла…
Решение было принято в октябре 1969 года, день был выбран: 5 декабря, День Конституции. Наибольший эффект обещал Дворец съездов, там огромный зал и в праздничный день дадут что-нибудь идейное (дали оперу “Октябрь”). Оставалось придумать текст. Для одних листовок он был написан в прозе (преступления партии, прелести демократии, задачи Сопротивления, необходимость вооруженной борьбы с коммунизмом, который есть фашизм, приглашение вступать в группы Сопротивления). Подписана эта прелесть была “Московская группа Сопротивления”».
Остановим рассказ Новодворской. При всей уникальности ее личности – зафиксируем такую вещь: сам этот случай с листовками был не уникален. К идее листовки, воззвания, «манифеста» в то время приходили многие юные умы.
Новодворская раскидала свои листовки в 1969-м. Гайдар (кстати, позднее, уже в 1990-е, они станут с Новодворской довольно близкими конфидентами) намеревался сделать это с друзьями в 1973-м.
Эти истории можно множить и множить. Откуда же у того советского поколения родилась эта идея самопожертвования (а они довольно ясно понимали, на что идут), идея героизма и «донкихотское» стремление бросаться на мельницы?
Из сегодняшнего дня нам кажется, что картина такого превращения – от идеи коммунизма к идее антикоммунизма – была довольно сложна и противоречива.
С одной стороны, она безусловно строилась на осмыслении итогов 1968 года, подавления Пражской весны, от чтения Солженицына, от диссидентской или полудиссидентской литературы, которая уже начала свое широкое распространение в узких кругах.
С другой – сыграли свою роль и не менее мощные советские архетипы: недаром Новодворская в своих сочинениях не раз упоминает Павку Корчагина, декабристов, героев-народовольцев и т. д.
Идея «детского подполья», героической группы детей, которые борются с несправедливостью взрослого мира («Капитан Сорви-голова», «Красные дьяволята», «Неуловимые мстители») – также была весьма популярна в советской культуре. Этот дикий коктейль – советской веры в справедливость и антисоветского неверия в лозунги – давал порой совершенно неожиданный результат.
Но чем же кончилась история с листовками у Егора и его друзей?
Был создан общими усилиями текст, отпечатано две тысячи (!) фотокопий небольшого формата, умещавшихся на ладони.
По лицам подпольщиков трудно было не догадаться, что они замышляют нечто эпохальное. Родителям Егора не составило труда найти материальные среды этого безобразия и с ужасом понять, что на самом деле происходит.
Встреча заговорщиков была назначена на час или два часа ночи. Когда, как говорится, «город спал». От дома Егора друзья должны были разойтись по подъездам, чтобы совершить свой подвиг.
За несколько часов до этого Тимур поговорил с сыном. Ему удалось переубедить Егора, а через него – и его друзей.
И предотвратить неизбежную катастрофу.
Егор пришел на встречу, вспоминал позднее Виктор Васильев, и сказал, что отцу позвонил «какой-то его друг из КГБ». И этот друг сказал, что все известно и что нас схватят сразу, ничего не дадут сделать.
Друзья выслушали его хмуро и молча.
Трудно отказываться от подвига, от самопожертвования, когда ты (в своей голове) его уже практически совершил. Тем не менее акция с листовками не состоялась, Егор был убедителен. Он всегда был убедителен.
Но подробности этого ночного разговора с друзьями и подробности разговора с отцом история бережно не сохранила. Тяжелые – скорее всего – это были подробности.
Мы можем лишь сконструировать логику и той и другой беседы, опираясь лишь на один абзац из автобиографической книги Егора Гайдара. Вот он:
«Вместе обсуждаем традиционные русские вопросы – кто виноват, что делать? В оценке брежневской действительности, идиотизма происходящего разногласий нет. Вопрос: можно ли что-нибудь изменить, если можно, то как? Идти в народ, клеить листовки, разворачивать пропаганду, готовить покушения на Брежнева и Андропова? Убедительных ответов нет. Постепенно приходит понимание, что советское общество при всем его видимом несовершенстве, при всем ханжестве идеологии, при очевидных экономических глупостях административной экономики на редкость устойчивая система, никакими булавочными уколами ее не поколебать».
Егор не пишет здесь прямо об эпизоде с листовками – хвастаться, собственно, нечем – благими намерениями? Да и в целом не очень приятный для него эпизод; отношения с четой Битовых, например, на долгие годы были разрушены, помирились они значительно позже. Да и нелегко, даже годы спустя, признаться открыто в том, что послушался отца и не стал совершать «подвиг».
Тем не менее основная идея «подвига» здесь подвергнута довольно подробному позднейшему анализу.
Видно по этому абзацу, что он над этим напряженно думал, и не раз.
«Булавочные уколы» – то есть самостоятельные, отчаянные вылазки одиночек – противопоставлены здесь чему-то иному, что еще ждет его впереди – фундаментальному изменению самой системы.
Изменению изнутри.
Но если Егор предпочел в своих воспоминаниях коснуться этого эпизода лишь завуалированно, то в воспоминаниях Ариадны Павловны всё выглядит куда более драматично.
«Мы стояли с Тимуром на балконе, – говорит она в фильме «Долгое время», – и смотрели в темноту, прижавшись друг к другу. Мы не знали, вернется он или нет и чем все кончится».
И верно. Гарантии того, что все обойдется, не было никакой.
И тем не менее право окончательного решения Тимур предоставил сыну. Он хорошо знал, что никакое грубое давление, никакой запрет в данном случае невозможны; вернее, так – насилие и запрет приведут к обратному результату. Он очень хорошо знал своего сына.
История со «знакомым кагэбэшником» была им, конечно, выдумана от начала до конца. Ни один из членов «подпольной группы» за эти листовки (которые пришлось потом сжигать) не пострадал, никаких неприятностей и вообще никаких последствий эта история не имела, что, конечно же, было бы невозможно, имей КГБ действительно реальную информацию о том, что происходит в МГУ. В сердце, так сказать, советского высшего образования.
Среди десятков историй с подпольными кружками, прокламациями, которых, повторяем, было немало в те годы, – этот вариант оказался самым вегетарианским.
Однако что-то очень знакомое чудится в словах Егора Гайдара. В том абзаце, где содержится глухое, и в общем, не очень охотное упоминание об этих листовках. «Идти в народ, клеить листовки…» – нет, «мы пойдем другим путем, не таким путем надо идти». Помните, откуда это? Да, из советских кинокартин и литературы о молодом Ленине. Все-таки очень сильны были эти советские мифы, стереотипы, очень сильно влияли они на сознание. Примерно то же самое говорил ему отец: вы ничего не измените, это булавочные уколы, на систему они не подействуют. Еще когда-то в Югославии Тимур говорил сыну: возможно, ваше поколение сможет что-то изменить через экономику. Изучай ее. Он по-прежнему верил в то, что изменения могут произойти – но постепенно.
В автобиографической книге Егор напишет: в доме отца собиралось немало интересных, ярких людей, и перечислит несколько фамилий – среди них будут и Лен Карпинский, и поэты Давид Самойлов, Юрий Левитанский.
Интересны, кстати, эти совпадения. Юрий Левитанский, поэт и фронтовик, с которым Тимур немало общался (так же как и с другими поэтами-фронтовиками), не раз упоминается в дневнике Нельской-Сидур о событиях 1968 года. Он не раз по ходу этих тревожных дней заходит в подвал, где располагалась мастерская Сидура. Москва – все-таки очень тесный город.
Но в том-то и дело, что упоминаемый Егором как друг отца Лен Карпинский (или другой друг, Егор Яковлев) – это только один круг его общения. А вот Давид Самойлов, Георгий Поженян – совершенно другой круг. А был еще и третий, и четвертый. А может быть, и пятый. Тимур – легкий, остроумный, порой язвительный, но всегда открытый и ясный собеседник – притягивал к себе многих, создавал вокруг себя целые сферы друзей. Это был его человеческий талант – может быть, главный.
Ариадна Павловна вспоминает: придешь порой домой, а вся прихожая завалена фуражками – к Тимуру пришли гости. Офицеры, генералы, адмиралы.
И это понятно. Отправляясь в очередную «военную» командировку, Тимур и там приобретал немало друзей.
Однако по-настоящему с армией, с прошедшей войной связывал его круг поэтов. Это были не только Юрий Левитанский или Давид Самойлов, человек тоже, как и Тимур, легкий, искрящийся, но как всякий гений, отдельный, особый, не сводимый ни к какому «кругу».
Тимур Гайдар дружил и много общался с детским поэтом Яковом Акимом, с поэтами Григорием Поженяном, Марком Соболем, уже упоминавшимся Марком Максимовым, Арсением Тарковским, Константином Ваншенкиным, Владимиром Орловым.
Все эти люди воевали на Великой Отечественной. Все они прошли через фронт, причем порой без удостоверения фронтовой газеты – просто на передовой. Все были поэтами и членами Союза писателей. Порой они встречались в ресторане ЦДЛ, иногда ходили в Сандуновские бани. Но, конечно, чаще всего встречались дома. Отмечали День Победы, дни рождения.
И это были именно поэты – Тимур не просто высоко ценил стихи и умел их слушать, но и сам мог читать любимые строки, помнил их наизусть – сотни строк. Такие чтения могли продолжаться часами.
Ну и еще одним был кружок Лена Карпинского, о котором все знали, что это «диссидент внутри партии», которого увольняли, исключали, но потом снова восстанавливали – что не мешало ему продолжать дружить и с Тимуром, и с Егором Яковлевым.
«В компании отца Тимур, безусловно, выделялся. Больше всего он был похож на американского актера – ослепительная улыбка, белоснежная рубашка с расстегнутым воротом, вечная трубка в зубах, – вспоминает телеведущий Андрей Максимов, сын Марка Максимова. – Надо понимать, что это не была диссидентская компания. Все они печатались в советских изданиях, были советскими поэтами. Кстати, Тимур из них всех мне казался самым советским, тем более что он работал в газете “Правда”. Но были моменты, когда даже при мне они говорили абсолютно откровенно, и я это хорошо помню. Очень неприятно их поразила брежневская многотомная автобиография – для них, фронтовиков, было очевидно, что выпячивать свои “подвиги” на войне нелепо, к этому они отнеслись сурово. Очень остро обсуждали они авантюру в Афганистане. Но главной их темой все равно оставалась литература и литературная жизнь».
…Трубку тогда курили многие, но у Тимура была не только настоящая трубка – были все фирменные аксессуары к ней, фирменный табак. Таким могли похвастаться немногие.
Тимур сам перестроил свою квартиру на западный манер, упразднив коридор: сразу после прихожей начиналась большая гостиная с камином. Это поражало многих. При этом, конечно, он никогда не был дельцом, рвачом, но, что называется, любил и умел жить. В писательский дом на Красноармейской (а Тимур был членом Союза писателей СССР) раз в неделю привозили продуктовые заказы – конечно, семья этим иногда пользовалась, если привозили что-то нужное. А вот из «Правды» Тимур никаких продуктовых заказов никогда не приносил, разве что недоступное под Новый год шампанское. Ему полагалась «служебная дача» в Серебряном Бору – две маленькие комнатки в доме на две семьи, с отдельным входом, без горячей воды, без душа, и Тимур не стал покупать участок и строить летний дом. Но в писательский кооператив в поселке Красновидово он вступил и взносы за квартиру в строящемся двухэтажном доме начал выплачивать. А перед этим лет двадцать выплачивал взносы за кооперативную квартиру на Красноармейской, у станции метро «Аэропорт». Да, пусть в Красновидове была не дача и не отдельный дом – всего лишь маленькая двухкомнатная квартира (на трехкомнатную денег не хватило) в кирпичном двухэтажном доме, зато она была в лесу. (Да и ту он получил не без труда: из списка его вначале выкинули, затем дали «служебное помещение».)
Если же гонораров на такие большие траты не хватало – он мог занять у друзей.
В семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет все события, которые происходят с человеком, – воистину эпохальные. Любой друг – практически навсегда. Каждое свидание с девушкой может быть судьбоносным. Каждая книга может перевернуть сознание. Что уж говорить про историю с листовками. После нее Егор очнулся практически другим человеком, повзрослевшим и готовым смотреть на этот ужасный мир с горькой усмешкой современного Печорина.
Однако главное, что может произойти (или не произойти) в этом возрасте, – попытка жить самостоятельно. Отделиться от родителей.
По крайней мере, так было тогда, в начале и середине 1970-х, когда его поколение только вступало в жизнь. Не сбросив с себя этот груз зависимости – жить «по-взрослому» было трудно.
У Егора в этом смысле был особый случай – у него не было никаких конфликтов с родителями. Они его страстно любили. Он для них был другом. Их связывали узы, которые были куда крепче формальных семейных обязательств.
Но освобождаться все равно было необходимо.
Многие из нашего поколения для решения этой задачи выбирали тогда самый простой вариант: ранний брак. Появлялся железный довод к тому, чтобы жить от родителей отдельно. Ранние браки в те годы были совсем не редкостью.
Страсть, любовь, первый ребенок – все это, конечно, было на первом плане. Но и желание вырваться из-под опеки взрослых играло огромную роль.
У Егора, повторяем, был особый вариант – ему было необходимо вырваться не просто из-под опеки: родители, умные люди, никогда на него не давили, умели найти аргументы, умели найти к нему подход. Ему было необходимо вырваться еще и из-под ярчайшей харизмы своего отца, из-под ауры его великого обаяния. Тимур Гайдар – хотя из сегодняшнего дня это не кажется столь очевидным – был по-настоящему знаменит в той Москве. У него всегда была своя, особая слава. У него был свой круг ярчайших, великих друзей, и сам он был на их уровне – великий, яркий человек. Он был блестящим мужчиной, способным дать любой совет, решить любую проблему…
Но, пожалуй, это и было тяжело. Или как минимум совсем непросто.
Родители Иры Мишиной снимали дачу в Дунине, так же как и бабушка Егора Лия Лазаревна Соломянская, редактор киностудии «Союзмультфильм», первая жена Аркадия Гайдара.
Пожалуй, именно рассказанный бабушкой вариант судьбы Аркадия Петровича (или как сейчас говорят, «нарратив») стал для семьи основополагающим. То есть решающим для всех поколений Гайдаров.
Именно ей были адресованы все жгучие вопросы, которые в разное время, безусловно, задавали и сын Тимур, и внук Егор: а как Аркадий Гайдар относился к Сталину? а что он думал о пакте Молотова – Риббентропа? а что бы он делал сейчас, не погибни на войне? а правда ли то, что на гражданской участвовал в расказачивании и подавлении крестьянских восстаний? и так далее, и так далее.
Не на все вопросы Лия Лазаревна могла ответить. На многие вопросы (в том числе и касавшиеся отцовской родословной) Тимур начал искать ответы сам, когда задумал писать свою книгу об отце. Но основной посыл ее ответов и сейчас нам очевиден – Аркадий Гайдар был невероятно искренним человеком. Он был человеком порыва, поступка, жеста, он был настоящим художником – легким и бесшабашным в жизни, принципиальным и твердым в творчестве и убеждениях. Он был человеком своего времени, который отчаянно, до боли в сердце верил в мировую революцию. Такой ответ Лии Лазаревны – пережившей два года сталинских лагерей – был, конечно, самым убедительным семейным свидетельством. Это был ответ живого человека, он перевешивал любые, и советские, и антисоветские, аллюзии на тему Аркадия Гайдара, возникшие уже в позднейшие времена.
Все в семье говорят о Лие Лазаревне как о человеке с «непростым характером»: она могла и прикрикнуть, и настоять на своем в любой ситуации, ее покорно слушался и вспыльчивый Тимур, и упрямый Егор, ей с почтением внимали и все женщины этой семьи. А куда было деваться? Лия Лазаревна могла зажечь огонь полемики!
«Когда мы приезжали на дачу, – вспоминает Ариадна Павловна, – и, к примеру говоря, Тимур обещал вкрутить, наконец, лампочку – поскольку Лия Лазаревна не хотела сама лезть на стул, и вообще превращала это в воспитательный момент, мол, некому в доме лампочку вкрутить, – и вот он приезжал, стелил газетку, вставал на стул, и тут же она начинала его воспитывать: да нет, Тимур, ты все неправильно делаешь! И тут же сгоняла его со стула и вставала сама…»
Приезжая в поселок Дунино из Москвы, Белграда или Гаваны, Егор погружался в праздничную, благодушную атмосферу подмосковного лета. Были поселки «академические», «научные», были «дипломатические», были «творческие» (писатели, киношники), но везде, и в Болшеве, и в Суханове, и в Переделкине, жгли большие костры, ставили детские спектакли, устраивали общие дни рождения, пели песни, хохотали до упада, переодевались в простыни и мамины платья, рыбачили, играли в домино, тайком от взрослых пили портвейн и сухие грузинские вина, провожали друг друга до калитки.
Здесь они и подружились с Ириной. Сначала дружили – а после выпускных экзаменов отношения изменились.
Ира поступила во второй мед. Той осенью 1973-го они встречались практически каждый день. Он провожал ее домой. Она жила с родителями далеко, в Бутове. Домой он возвращался очень поздно, в час или в два ночи. Или оставался ночевать у родителей Иры.
Как ни старался успокоить жену Тимур Аркадьевич, Ариадна Павловна начала сильно волноваться.
Да, эти ежедневные прогулки по ночной Москве могли кончиться плохо! Москва в ту пору была городом, где улица к прохожим была порой довольно беспощадна в ночное время. Она волновалась за сына.
Таким образом не только у самого Егора, но и у его родителей созрела простая идея – а давайте вы все-таки поженитесь! Идея была принята на ура.
Свадьба была такая – несколько человек друзей. Свидетели – Маша Стругацкая (ставшая второй женой Егора почти через десять лет) и институтский друг Егора Виктор Походун. Выпили шампанского и пешком пошли в загс на Фестивальной улице.
Затем вернулись домой и начались танцы под пластинки. Ни о каком ресторане, ни о какой «свадьбе по-взрослому» речь изначально даже не шла. Была веселая, легкая, счастливая атмосфера. Такой эта свадьба и запомнилась.
Началась супружеская жизнь. В 1979 году, уже после того, как они окончили институт, родился сын Петя. Еще через три года – дочь Маша. Все это время молодая семья жила в родительской квартире на Красноармейской улице, в писательском доме возле станции метро «Аэропорт».
А уже потом началась жизнь в Строгине. Тимур как очередник Моссовета дождался очереди и получил «двушку» в новом районе.
Да, это был совершенно новый район Москвы. Новостройки. Грязь вдоль свежего асфальта, налипающая на ботинки. Первые высаженные вдоль бетонных коробок деревца. Бульдозеры и краны.
Сообщение с центром города очень тяжелое – выходить нужно было заранее, долго ждать автобуса, ехать до метро чуть не полчаса, давиться в общественном транспорте в часы пик.
С другой стороны – дикий, прекрасный, заросший лесом берег чистой еще Москвы-реки. Летом можно было купаться, осенью и весной – просто гулять по берегу. До отцовской дачи в Серебряном Бору – она находилась на другом берегу реки – можно было добраться на речном трамвайчике. Очень удобно.
Начались детские болезни, пеленки. Начались и проблемы с деньгами.
Жить на две стипендии было трудно. Две стипендии в те времена – это 100 рублей в лучшем случае. На такие деньги даже одному было прожить нельзя.
Но и брать деньги у отца Егор не хотел. Решил зарабатывать сам. Одно время ходил разгружать вагоны. Уже в 1990-е, когда писал мемуары, подумал, что этому эпизоду – про вагоны – читатель может не поверить, и прописал фамилии четырех друзей-свидетелей:
«Наша молодая студенческая семья жила скромно. С друзьями Аркадием Вилитенко, Сергеем Богдановым, Рубеном Саакяном, Сашей Пагониным ходили разгружать вагоны. Потом начал переводить с английского для ИНИОНа».
…Были еще и походы на овощную базу. Там Егор вывихнул руку. Словом, физический труд для приработка ему не очень подходил. Уже на старших курсах включился в работу, которую ему предложил будущий научный руководитель диплома доцент Виталий Кошкин, – хозрасчетные исследования по договору для предприятий электротехнической промышленности. Хозрасчет был в моде, предприятия хотели научно обоснованную экономическую модель, по которой можно было бы отчитаться, – вот, мол, у нас ученые экономисты все обсчитали, все проверили, прибыля не за горами, план перевыполняем!
Лекции по линии общества «Знание», деньги по договору за хоздоговорные работы в аспирантуре (по ним потом он напишет диссертацию; в трудовой книжке это называлось «лаборант», а затем «младший научный сотрудник экономфака по хоздоговору на 0,5 ставки»), переводы для реферативных сборников ИНИОНа – Института научной информации по общественным наукам – кое-что заработать, конечно, ему уже удавалось.
Но жили в целом скромно, как все. Скромно, но весело: как и отец, Егор полюбил по выходным баню с друзьями. После бани приезжали в Строгино, играли в шахматы, немного выпивали. Ира жарила сосиски, разрезая концы, получалось красиво: зеленый горошек, селедка или шпроты, морковь с чесноком и майонезом – что бог послал. Иногда удавалось купить бефстроганов или антрекоты в кулинарии, но это если сильно повезет и если в кармане оказались лишние деньги. Лишних, как правило, не было; чтобы дожить до следующих поступлений, нужно было порой считать до копейки. Егор это делать умел.
За дружеским столом начинались долгие разговоры – политика, экономика, высокие материи, позиция интеллигента. Обсуждали книги, в частности Стругацких. Обсуждали новейшие труды по экономике, изданные, разумеется, не у нас.
Кругом был густой брежневский застой. Червона Рута, «не шукай вечорами», чемпионат мира по хоккею, полузапрещенный художник Илья Глазунов и его знаменитая выставка, «Мой адрес не дом и не улица», БАМ, строительство автозавода в Набережных Челнах, американские империалисты терпят позорное и сокрушительное поражение во вьетнамской войне…
Мир вообще был на грани войны, это было понятно при первом же взгляде на газетные полосы. Но думать об этом не хотелось, хотелось о хорошем. Открывали для себя всё новые и новые книги.
Очереди в магазинах тем временем становились всё яростнее и длиннее – а продукты всё хуже.
Долго стоять в очередях времени у них с Ирой не было – даже просто дорога в один конец занимала часа полтора. Ира с дежурства в больнице – она работала медсестрой – бросалась стремглав в метро: забрать Петю из садика.
Когда Ариадна приносила в химчистку джинсы Егора, купленные еще в Югославии, ей говорили: слушайте, ну а чего вы ему новые-то не достанете? Сколько уже можно их чинить?
Она с гордостью отвечала: «Да, мой сын живет честно, и что?»
