Андрей Ашкеров
Солнечный удар. Критика апокалиптического разума
Крокодил Сатурн
Следующая жертва вирусной эпопеи может показаться совсем уж фантастической. Она такая и есть – в том смысле, что буквально не раз попадала в сказку. Одновременно она имеет все основания попасть в словарь литературных прототипов, исследование по альтернативной истории и роман о путешествиях во времени. Впрочем, самое фантастическое в этой фигуре то, что она не является вымышленной. Подобное обстоятельство лишний раз доказывает, что любой вымысел нужен только для того, чтобы подступиться к Реальности, которая при каждой попытке штурма нет-нет да и бросит невзначай очередное доказательство, что ее нет.
Впрочем, в ситуации пандемии все, кажется, уже привыкли, что фантастическая литература все больше воспринимается теперь как самая предварительная инструкция по безопасной жизнедеятельности. В конце концов, если вирус, заставивший людей бояться ближайших родственников (вдруг заразные?), отдать государству многие из прав и свобод (вдруг вернет обратно?), да и вообще вести себя так, как будто началось вторжение инопланетян (вдруг прилетели?), сделал всеобщую ковидизацию жизни неотличимой от антуража самой мрачной антиутопии, да еще на фоне революции в Америке[16], почему бы не искать ответов в фантастике?
К тому же именно невероятные совпадения, причудливые проявления и ожившие символы являлись главным достоянием «природы», ставшей неотличимой от «книги» в эпоху ренессансной рациональности[17]. Читать Книгу природы как раз и означало устранять всякую границу между областями воображаемого и реального. В первую очередь это предполагало принятие той роли, которую для объектов может иметь связь с аллегориями, когда проясняется, что самым прямым путем к описаниям фактов является иносказание.
Короче говоря, к числу жертв мира, бесповоротно изменившегося с началом пандемии, относятся не только люди и связи между ними, которые они узаконили под видом человеческой собственности. В той же степени речь может идти, например, о животных, которые намного чаще, чем принято считать, принимают миссию ходячих аллегорических форм.
Исчезновение этих форм не просто важная веха, а обстоятельство, которое настолько уравнивает фольклор с повседневностью. Какая конспирология? Какая альтернативная история? Сюжеты, которые приносит неутомимая, как Шахерезада, новостная лента, вступают в резонанс только с жанром волшебной сказки. Жил да был в Москве крокодил Сатурн, но не простой, а любимый крокодил Гитлера. Фюрер всегда навещал его, когда оказывался в местном Берлинском зоопарке. До германской столицы крокодил жил на Миссисипи.
Там же и родился, как свидетельствует крокодильская метрика, в 1936 году. После войны крокодил оказался в британской зоне оккупации. Британцы побоялись оставить себе и решили передать советским союзникам. Тем самым, как любят делать англичане, выбирая из двух зол, можно было не выбрать ни одного. Подарок в виде крокодила позволял, с одной стороны, избавиться от тезки опасного бога («Мало ли что»), с другой – насолить за клятым друзьям-союзникам («Всегда приятно»). Одним словом, «англичанка», которую не без основания часто подозревают в недобром, очередной раз собралась нагадить, но промахнулась.
Попав в Московский зоопарк в июле 1946 года, крокодил прожил в Москве 74 года и умер только 23 мая 2020-го. Дожив до 75-летия Победы, рептилия счастливо избежала нескольких покушений, стойко перенесла пару перестроек зоопарка и выдержала даже происходивший по соседству обстрел Белого дома в октябре 1993 года. Кто-то удивится, но последние события вызвали у крокодила подобие истерики. Крокодил расплакался самыми настоящими крокодильими слезами. Пальба из танков в центре города, по-видимому, вызвала у него поток воспоминаний о бомбардировках союзническими войсками родного на тот момент Берлина. Скорее всего, эти бомбардировки стали шоком даже для молодой рептилии, вызвав в зрелом возрасте неожиданный эффект «сентиментальной памяти».
Тем не менее умер Сатурн в возрасте Урана (84 года), что превышает обычный возраст его сородичей (35–50 лет) примерно в два раза. Подобное долгожительство служит подтверждением того, что «Россия – страна Сатурна» и гуманитарная помощь в виде рептилии оказалась лучшим даром из всех возможных. По сути, в данном случае реализовался принцип «Сатурну – Сатурново». К тому же, оказавшись в Советском Союзе, крокодил обрел не только Родину, но и славу.
Известно, что историей крокодила Сатурна еще в 60-е годы восхитился писатель Эдуард Успенский. Сатурн стал прототипом крокодила Геннадия, «Гены». Рептилия чуть ли не впервые в истории литературы приобрела не только человеческие, но в высшей степени высоконравственные черты. Переименованный в «Гену», Сатурн сделался культовым положительным героем (причем, что на порядок сложнее, героем детской литературы).
Сага о «крокодиле Гене» на долгие годы превратилась в главный нарратив советской повседневности, а сам крокодил стал, наряду с троицей Трус – Балбес – Бывалый, героями «Ну, погоди!» и олимпийским мишкой, одной из главных икон советского детского мира. Усвоение его образа само заслуживало фольклорных характеристик, например, связи с такой особой субстанцией, как «молоко матери». В иерархии культурных героев отечественного школьника персонаж Успенского занимал примерно то положение, которое на Западе принадлежит Супермену или Человеку-пауку.
При этом нельзя сказать, что мифология «крокодила Гены» была совсем уж нова. Напротив, и тут тоже не обойтись без фольклорных субстанций, эта мифология ложилась на хорошо подготовленную почву, ведь до «Гены» существовало сразу несколько крокодилов Корнея Чуковского. Стоит отметить, что речь идет об очередном случае, когда атеистическая, на первый взгляд, советская цивилизация взяла на вооружение культ некоего альтернативного божества, наследующего, казалось, давно забытые древние культы: Сехмета и Апопа.
Самый положительный из двух крокодилов Чуковского стал героем одноименного стихотворения («Жил да был // Крокодил, // Он по улице ходил, // Папиросы курил, // По-турецки говорил, // Крокодил, Крокодил, Крокодилович»). В стихотворении он предвосхищает Грету Тунберг, способствуя освобождению животных из «зоосада» и устройству коммунального быта, в котором люди и звери обретают долгожданное равенство. Другой крокодил, представленный Чуковским в стихотворении «Краденое солнце», больше напоминает своих злокозненных мифобратьев, ибо, подобно им, проглатывает Солнце («Горе! Горе! Крокодил // Солнце в небе проглотил»).
Недобрый изначально, но способный к обучению и антропоморфизации крокодил из первого стихотворения «дедушки Корнея» явно соотносится с Себеком. Это божество семени и оплодотворения символизировало также исток Нила. Второй крокодил, злой и неисправимый, очевидным образом напоминает змея Апопа, каждый день боровшегося с солнечным богом Ра (хотя на первого крокодила Апоп тоже похож – своей способностью изрыгать невредимыми поглощенные жертвы).
Объединительным звеном между Апопом и его адаптированным для детей двойником является змей Раху. Миф о нем является важнейшим элементом ведической космогонии, при этом само имя змее впервые появляется в «Махабхарате».
Космогонический процесс подталкивался противоборством между сводными братьями по отцу Кашьяпе дэвами и ракшасами (данавами), близкими по функциям, соответственно, к богам и титанам в мифологии грекоримлян. Духовность дэвов не помогала им сопротивляться витальности ракшасов, и когда вторые благодаря аскезе накапливали силу, первые под их натиском теряли свою райскую обитель. Выход для дэвов состоял в обретении молока бессмертия, Амриты, получаемого в процессе пахтания Млечного Пути. Однако дэвы не могли самостоятельно достать Амриту и обратились к ракшасам, которые помогли это сделать в обмен на получение части волшебного напитка.
Верховный бог Вишну встал на сторону дэвов и, под видом прекрасной девы Мохини, предоставил данавам бесполезный заменитель Амриты, Варуни, оставив эликсир жизни их сводным братьям. Змей Раху решил обмануть дэвов и принял их облик, чтобы обрести бессмертие. Это обнаружили Сурйа (Солнце) и Чандра (Луна), которые рассказали об этом Верховному богу. Вишну незамедлительно рассек тело Раху своим диском на две части: голова, собственно, Раху, и хвост, Кету.
Увы, к тому моменту змей успел обрести бессмертие, а потому после падения на Землю, которое привело к сдвигам земной коры, оставшись рассеченным надвое, он был помещен на планетарную орбиту. Там голова и хвост змея находились под углом 180 градусов, не имея возможности никогда соединиться. С Раху и Кету отождествляют Северный (восходящий) и Южный (нисходящий) лунные узлы, которые в астромифологии называют «кармическими», а в астрономии связывают с точками пересечения Луны с эклиптикой. Когда Солнце с Луной соединяются с узлами, происходят затмения, что на мифологическом уровне описывается как продолжение противоборства змея с Солнцем и Луной, с регулярностью заканчивающееся поглощением одного или другого светила.
Как бы ни распределялась по годам с разным числом солнечных и лунных затмений статистика инфекционных заболеваний, устойчивая вероятность пандемии наблюдается в годы спокойного Солнца. Следовательно, с точки зрения мифорелигиозного дискурса именно в эти годы ритуальное поедание нашей звезды носит положительный характер. Проблема, однако, в том, что активность Солнца обусловливает не только вспышки болезней, но и эффективность ритуала против них. Равносильный крупномасштабному социальному действию, ритуал имеет тенденцию удаваться в годы активного Солнца, что противоречит исходному условию задачи.
Как бы то ни было, исходя из этого, эволюция образа крокодила от Чуковского к Успенскому связана с тем, что рептилия, с одной стороны, приобретает все больше человеческих черт, а с другой – получает все большее алиби своих действий в отношении ближайшей к Земле звезды. Как нетрудно заметить, эта реабилитация явственно резонировала с восстановлением установок, которые были представлены в авангардном театральном проекте «Победа над Солнцем», поэтическое воплощение которого принадлежит Алексею Крученых, а визуальное – Элю Лисицкому.
При этом в мифологии связь фигуры крокодила с противостоянием фигуре солнечного божества имеет куда более древнее происхождение. В частности, с крокодилом отождествляют не только лунные узлы, но и саму Луну. Не только на мифологическом уровне, но и на уровне научной астрономии солнечное затмение может рассматриваться как результат своеобразного превалирования над ним спутника Земли. 2020 год выдался богатым на затмения, однако четыре из них являются лунными, что явно свидетельствует по крайней мере о паритете светил, ставших героями «Махабхараты». На уровне событийной мифологии эта пропорция вполне могла найти отражение в смерти какой-нибудь прототипической рептилии типа крокодила Сатурна.
Эпическая роль, сыгранная Сатурном, в отечественной массовой культуре вполне достаточно для того, чтобы в мифологике на него была возложена вина «за неоднократное проглатывание Солнца». По тому же принципу какая-нибудь Аль-Каида (запрещена в России) некогда брала ответственность за каждую отрезанную голову, даже не имея к ней ни малейшего отношения. При этом смерть Сатурна становится тем порогом, за которым утрачивается возможность рассматривать его как идеальный гибрид, сочетающий в себе свойства «козла отпущения» и скрытого демиурга пугающих последствий.
Увы, ни плохое, ни хорошее отождествлять с крокодилом Сатурном более не представляется возможным. А посему, с мифологической точки зрения, Солнце с 21 июня 2020 года будет поглощаться по решению некоего анонимного небесного цензора, выражающего, как всегда безупречно, точные ставки хаоса. Горе нам, грешным, умер великий кроко. Некому больше всплывать в нашем древнем Волхове. Некому воплощать восставшего из Тартара царя времен. Некому поддерживать порядок звеньев прошлого, настоящего и будущего.
Глава II. Вирус и боги
Вирусология как теология
Карантинное мышление заново поставило вопросы еретика и веры. Стало хорошим тоном рассуждать о том, что еретики, не способные уверовать в абсолютную необходимость тотальной оцифровки перемещений, рассуждают как обыватели. Обыватели, мол, не способны уверовать в Бога, ибо требуют, чтобы им представили доказательства, следы его пребывания. Точно так же обыватели не способны уверовать в прелести оцифрованной пространственной активности, не хотят принять их робко, смиренно, без лишних слов. Та же аргументация распространяется и на вирус.
Не имеет значения, что тысячи микробиологов ломают головы над странностями вызываемых им осложнений. Нечего рассуждать, надо верить. Сегодня вирус сопровождает один страшный сценарий, завтра будет еще хуже. Пусть бессимптомное течение коронавируса делает пациента незаразным, как утверждает функционер(ка) ВОЗ Мария ван Керкховен[18], ответим на это тем, что приравняем к коронавирусу симптомы любого ОРВИ.
Почему? Ответ заключается в том, что вирус велик и трансцендентен, а значит, должен гневаться на человеков, как Серый Волк из страшных сказок гневается на детей. Вряд ли стоит быть против теологических аргументов в отношении всего чего угодно, включая вирус. Но только при условии соблюдения принципа: «Богу Богово, а вирусу – вирусово». В противном случае теология медикализации жизни, превращения ее в один большой госпиталь приведет нас к рокировке божественных функций. На месте одного Бога окажется совсем другой, вирус. Хотя, может быть, то, во что верят некоторые, было похоже на вирус с самого начала? До всякой ковидомании?
Трудный вопрос, ибо каким бы ни был ответ, он будет переведен в плоскость защиты чувств верующих. А лучшая защита, как мы помним, это нападение. К тому же чувства верующих закрыты на замок и недоступны даже самим верующим. Они доступны только объекту веры. Даже если эти чувства адресованы вирусу, карантин вокруг них даст фору любой пандемии. В общем, казус самоизоляции неожиданно ясно обозначил отношение уважаемых сограждан к Богу. Он им представляется то как QR-код, то как чип, то как вышка 5-G, то как Девятнадцатый Ковид, то как его лабораторный создатель. Представив себе, какие вариации на тему «Большого Брата» есть у сограждан в голове, нетрудно догадаться, какой эквивалент божественного присутствия мы получим в следующем сезоне.
Это может быть и Бог-вертухай, следящий электронным глазом за сексом, и Бог-младенец из силикона, чтобы нянчиться, «почти настоящий», и Бог-фраер, облагающий не поддающимися учету поборами, и Бог-виртуал, поселившийся в забытом другими богами аккаунте. Все перечисленное вполне реально. Одна надежда на то, что фантазия у сограждан совсем даже не бурная, а наоборот, реактивная. Воображаем с опозданием. Вмещаем в воображение только то, что уже есть на прилавке.
При этом профилактика и гигиена, направленные против вируса, действительно напоминают ритуал, который адресован то ли прочно забытому, то ли пока неизвестному божеству. С опозданием предписанные для ношения медицинские маски мало предохраняют от вируса, зато ограничивают доступ воздуха.
Это можно трактовать по-разному.
Во-первых, поскольку метафизика души у древних греков и других народов соотносилась с пневматикой, может показаться, что кто-то ограничивает дыхание, душит, а через ограничение дыхания «вытягивает душу». Фольклорные описания нарушения дыхания связаны с проявлениями всяческой нечисти, присосок, лярв, паразитирующих на чужих жизненных силах.
Во-вторых, задержка дыхания связана с погружениями под воду, среду обитания, в настоящее время неприемлемую для человека, а в отдаленном прошлом, воспроизводимом во внутриутробный период, служившую местом зарождения жизни. Соответственно, масочная амуниция уже не столько ограничивает дыхательную способность, сколько создает эффект второго рождения. Процесс быстрого всплытия глубоководных ныряльщиков из воды вызывает кессонную болезнь, символический аналог которой возникает у тех, кто снимает маску после долгого ношения.
В-третьих, ношение маски провоцирует гипоксию, которая, в свою очередь, порождает измененные состояния сознания, вплоть до галлюцинаторных эффектов. Ошибкой было бы считать эти состояния блокирующими познание, переключая познающего субъекта на повышение остроты ощущений. Обострение ощущений открывает новые познавательные возможности и, вполне возможно, даже меняет языковую картину мира.
В-четвертых, маска, затрудняющая дыхание, отсылает к образу, присутствующему в некоторых эзотерических системах: человек отмерено определенное количество дыханий на всю его жизнь, «ни убавить, ни прибавить». Следовательно, жизнь с этой точки зрения представляет собой аналог кислородного баллона, выдаваемого при рождении. Попытка снизить интенсивность дыхания, запретить «дышать полной грудью» может означать не столько блокировку жизненных возможностей, сколько своеобразный режим энергосбережения, аналогичный снижению частоты дыхания. Такое снижение частоты наблюдается, например, в анабиозе. Человек впадает в анабиоз только в романах, описывающих фантастические полеты к другим галактикам. Маска в простейшей форме имитирует это состояние.
Наконец, в-пятых, маска скрывает лицо, отнимая у человека главный его ресурс в версии Нового времени: выставляемую напоказ индивидуальность. «Лицевая сторона» человека служит прообразом для любого явления, которое в Новое время понимается как атрибут существования. «Являешься, следовательно, существуешь». При этом в Древней Греции понимание лица было совсем другим[19]. Обладание лицом было равнозначно обладанием маской. Утрата маски означала утрату лица. Именно поэтому масочный режим не просто деиндивидуализирует, но возвращает к проблеме лица. Возникающий при этом вопрос может быть обозначен в форме альтернативы между явлением как маской, в смысле древних греков, и маской как явлением, в смысле новоевропейцев. Суммируя, масочный режим воспроизводит некое пороговое состояние, открывающее новую жизнь, которая требует трудного перехода, активной затраты энергии, отказа от прежних критериев онтологического статуса.
Добавим к этому, что ношение любых, а не только медицинских, перчаток связано с коннотациями, отсылающими к желанию одновременно «не испачкать рук» и «не оставить следов». Исчезающие благодаря перчаткам отпечатки пальцев не просто скрывают индивидуальные приметы, но выносят за скобки свидетельства наличного бытия в наиболее возвышенном его понимании, которое пытались выразить Мартин Хайдеггер и Жак Деррида.
Отсутствие отпечатков пальцев с давних пор считалось верным признаком того, что перед тобой оборотень, только прикидывающийся человеком. Лицо в маске, руки в перчатках и тело в «антивирусной» робе стирают индивидуальные характеристики до такой степени, что медперсонал, чтобы опознавать друг друга в противоковидных отделениях, был вынужден писать свои имена на белых частях одежды.
Кажется, даже ритуальный наряд бога Тота, знаменитый средневековый костюм чумного доктора с клювом, наполненным целебными травами «от заражения», не менял облик человека в той степени, в какой этот облик меняет антиковидная амуниция. Эффект столь разительной перемены связан с тем, что никогда еще одежда до такой степени не приближала человека к киборгу.
Отдельного внимания заслуживает требование не касаться не только других (не приветствуются, а по факту торжественно запрещены рукопожатия), но и собственного лица, ибо такой контакт может вести к заражению. Запрет на подобное касание означает, по сути, запрет на разрешение описанных парадоксов лица-маски и лица-явления. Одновременно это запрет на сенсуалистическую антропологию и едва ли не на познавательный сенсуализм как таковой. Также речь, по сути, идет о фактическом запрете соотносить себя с каким-либо физическим «носителем», что ведет к разотождествлению с телом в пользу виртуальных аватаров, от интернет-двойников до анкетных самоописаний.
Навсегда, казалось бы, похороненный после приравнивания к «функции текста», автор в массовом порядке воскрес именно как аватар. Блокировка контакта с собственным телом открывает для него (и всех нас) возможность навсегда потеряться на конкурсе своих двойников. Остается только гадать, кем и с какой целью может в этой ситуации пленяться полубесхозная телесность? В очередной раз государством? Производителями инфраструктуры информационного общества? Сетью, которая, как прежде структура, одним махом покрывает вещи существующие и несуществующие? Оставшаяся полубесхозной, телесность еще недавно рассматривалась как основной вопрос новейшей философии[20], а теперь отдана на откуп неизвестному Молоху. Этот Молох то ли претендует просто изъять тело как базовую референцию, то ли хочет упорядочить его конвертацию в виртуальные копии, то ли вообще собирается еще при жизни людей запустить процесс их воскресения из мертвых.
В конечном счете нельзя не вспомнить о социальном дистанцировании. Это понятие, отсылающее к актуальным пространственным социологиям с почти недоступным для непосвященных терминологическим аппаратом, внезапно стало частью повседневного языка. Но речь, конечно, идет не о «просвещении масс», которым внезапно, хотя и в особых условиях, открылась истина социальной теории. Речь скорее об эксперименте другого рода. Как учат вдохновленные Карлом Марксом все те же создатели учений о социальной дистанции, самая изощренная концепция работает не только как объяснительная, но и как производительная сила. Результаты применения данных сил, по факту, настолько разнятся, что это отражается на самой концепции, которая может воспринять свое академическое влияние, но, как правило, мало готова воспринимать последствия своего действия за пределами академической среды.
Проще говоря, именно в той ситуации, когда наука, по заветам Маркса, превращается в производительную силу, она меньше всего узнает себя в том, что производит, и еще меньше готова интегрировать произведенное в самое себя. Сон разума о самом себе рождает более страшных чудовищ, чем обычный сон разума. И эти чудовища незамедлительно берут в оборот того, кому приснились. Чтобы понять, как это происходит в данном случае, нужно понять, что «социальное дистанцирование» в данном случае выражает сразу два состояния. Это состояние «чистилища»[21], в котором пребывают души, искупающие оставшиеся в посмертии грехи, и его земной эквивалент – «естественное состояние», в котором люди еще не до конца перестали быть животными.
Концепции обоих состояний не случайно возникли примерно в одно время. Но их объединяет не только одна эвристика, не только общая эпистема. По сути, они описывают одно, а не два переходных состояния. В этом состоянии люди пребывают в добровольно-принудительной самоизоляции, выход из которой оборачивается либо попаданием в ад, либо, что то же самое, в обстановку войны всех против всех. Ад всеобщей войны и есть тот демон, который снится разуму, который во сне видит себя. То, что во сне выглядит как тотальный блицкриг против ближнего, наяву оборачивается обычной атомизацией, существующей, впрочем, тоже скорее как действующий макет общества, а не совокупность обстоятельств его жизни.
