Андрей Анатольевич Глуговский
Старая тетрадь
8-ми лет меня отдали учиться во Владыкинскую 3-х классную начальную школу. Школьная премудрость давалась мне легко. Здесь я пристрастилась к чтению.
В школе была маленькая библиотечка. Я часто бега туда и всегда просила дать мне книжку потолще. Помню, какое большое впечатление произвела на меня книга о жизни на севере. Я мечтала, когда буду большой, поехать туда, ездить на собаках, жить в чумах и любоваться величественным северным сиянием. Мечты! Мечты! Изредка в школе показывали туманные картины: на стену вешали большую простыню, ставили «волшебный фонарь», куда вставляли темные стекла – фотографии, и на простыне возникали цветные картины.
В школе было 3 классных комнаты. Учились в одну смену.
На всю жизнь запомнился мне один случай в ту пору. Ребята, которые хорошо выучили урок, обычно сами поднимали руку и просили учительницу: «Позвольте мне, позвольте мне!» Кто сидел на передних партах, приподнимались и совали руки чуть ли не в лицо учительницы, прося вызвать. Я училась хорошо и тоже часто тянула руку. Один раз я не выучила почему-то урок, но отставать от других не хотелось, и я тоже тянула руку. Учительница и вызвала меня. А было только начало урока.
Я вышла к карте (был урок географии) и молчала. Учительница ходила по классу из угла в угол, скрестив на груди руки. Она молчала, молчал класс, молчала и я. Так продержала она меня до звонка. Больше я так никогда не делала.
Окончила я школу с отличием. В награду дали мне похвальный лист, книгу «Серебряные коньки» и евангелие. Учительница советовала маме учить меня дальше. Но это было легко сказать: куда не хотела пристроить меня мать, всюду или плата за обучение была слишком высока для нас или школа была слишком далеко от Курского вокзала.
Конечно ни трамвая, ни автобусов тогда не было. От Курского вокзала ходила конка. Две лошади шагом по рельсам тянули вагон. Места в вагоне были внизу, в самом вагоне, и на крыше. Сколько же времени (да и денег) надо было употребить на то, чтобы доехать, положим, до Сухаревой башни? Наконец на Покровке нашла мама частную женскую гимназию с правами казенных гимназий. Владелица гимназии была немка, Берта Васильевна. Ей я обязана хорошим знанием немецкого и французского яз. Немецкий язык у нас в классе преподавала дочь начальницы, Карри Карловна. Она была прекрасным педагогом и язык мы знали прекрасно. Достаточно сказать, что уже в 7-ом классе мы писали сочинения.
Классной наставницей в нашем классе была француженка, ни слова не понимавшая по-русски и нам, поневоле, приходилось разговаривать с ней по-французски. Преподавал французский язык тоже француз из Парижа и тоже не знавший ни слова по-русски. Он был очень строг и, если ученица не знала урок, он складывал два пальца баранкой и говорил – ничего (ноль) и ставил ноль в журнал.
Состав учащихся был пестрый. Были дочери состоятельных родителей, были немки, отцы которых приехали в Россию за наживой. Были и такие, как я. Нас звали неимущие. Полная плата за обучение была 150 руб. в год. Но неимущие родители торговались с начальницей, и она брала с них меньше. Так за меня платили 75 руб. Но как часто и как больно слышала я слово – неимущая. Стоило мне расшалиться или получить какое-нибудь мелкое замечание, как Карри Карловна после нотации напоминала мне: «Не забывайте, что Вы неимущая!».
Помню два случая, которые больно ранили мне сердце. Я училась в 6-ом классе, мне было 17 лет. Я прекрасно декламировала. Каждый год, во время зимних каникул, начальница снимала огромный зал с буфетом (не помню, где это было) и устраивала бал для старшеклассниц. К этому дню гимназистки готовились: шили новые платья, покупали бальную обувь. Велись бесконечные разговоры об этом бале.
Я носила форменное платье по несколько лет, пока не вырастала из него, и пока уже негде было ставить на нем заплаты, особенно на локтях. И уж, конечно, ни о каком новом платье к балу и ни о каких бальных туфлях мне и мечтать не приходилось. Не учитывая этого последнего обстоятельства, подруги в один голос говорили, что именно мне поручит учитель литературы говорить стихотворение на балу. И вот однажды, в перемену, учитель вошел в класс, позвал ученицу Иванову и поручил ей выучить стихотворение к балу. Напрасно девушки, окружив его, убеждали дать это стихотворение мне. Он, немного смущенный, повернулся и ушел. А Иванова была большая кривляка и, по общему мнению, декламировала гораздо хуже меня, но ее родители были состоятельные, и новое платье к балу уже шилось. Все были в недоумении. В чем дело? Одна я хорошо понимала: нельзя же было меня в заплатанном платье и стоптанных ботинках выпустить на сцену. Проклятая бедность!
Запомнился мне и другой случай (опять та же бедность!)
Как я уже сказала, осенью и весной в Кускове была непролазная грязь. А т.к. обувь у меня, на сколько себя помню, всегда была старая, домой я приходила грязная и мокрая. Но вот однажды весной, когда старые галоши совсем развалились, отец купил мне новые. Училась я тогда в 7-ом классе, и было мне 18 лет. Надела я первый раз новые галоши и поехала в школу. И вот после уроков в раздевальне галош своих в мешке я не нашла. Обратилась к Карри Карловне. Она как-то неловко дала мне понять, что галоши в моем мешке были не мои, а другой ученицы (как сейчас помню, Крюковой из 6-го кл.). Выходило, что я украла у нее эти галоши и положила в свой мешок. Напрасно плакала я и уверяла, что это не так – ничего не помогло. Подруги по классу сочувственно отнеслись ко мне и, кажется, не поверили тому, в чем меня обвиняли.
Так галош мне и не вернули, и я по-прежнему месила грязь в старых. А мать даже не поехала объясняться к начальнице. Кто поверит беднякам? На всю жизнь запомнила я этот день. Как я пережила его – трудно говорить об этом. Пришла на Курский вокзал, хотела броситься под поезд.
Но тут как молния у меня мелькнула мысль: буду учиться дальше, стану писательницей, напишу об этом. Тогда мне поверят. Писательнице! Второму Гоголю! Да, да – второму Гоголю! Мысль эта, чтоб сделаться писательницей и именно такой, как Гоголь, была у меня и раньше. Читала я тогда очень много. И любимым моим писателем был в ту пору Гоголь. Меня пленяли чарующие картины украинской природы, жизнь и быт украинцев.
А оперы «Ночь под рождество» и «Майская ночь»!
Нет слов, чтоб описать тот восторг, с каким я слушала и смотрела эти оперы.
Но прошел этот черный для меня день, когда зародившаяся мечта спасла меня от гибели, потом еще, и еще и глубокая рана постепенно начала заживать. Но след от нее, как проклятье, навсегда остался в той жизни, которая одним, без всякого труда, давала все, что они только хотели, а для других была злой, несправедливой мачехой.
Одной такой счастливицей, которую баловала жизнь, была моя одноклассница, красавица Женя Макиевская, внучка княгини Куракиной. Приезжала она в школу на собственной лошади, в сопровождении горничной, несшей ее сумку с книгами. Жила она в огромном, каменном двухэтажном доме. Нижний этаж сдавался, а верхний, состоящий из множества роскошно убранных, с фамильными портретами, занимала семья княгини. Ни раньше, ни потом за всю жизнь не видала я такой роскоши.
Бывала я там с одноклассницами. Женя звала нас тогда, когда не было дома бабушки. И как это ни странно, эта аристократка, окруженная роскошью, привязалась ко мне – неимущей. Быть может злые, едкие насмешки, рожденные моей ненавистью к богатству, которые я иногда не стесняясь пускала по ее адресу и ее желание как-то оправдаться предо мной, быть может мои мечты и смешные суждения были тому причиной. А мечтала я по-прежнему стать писательницей.
