Андрей Анатольевич Глуговский
Старая тетрадь
В семье у нее никто не работал. Старший сын, Саша, сошел с ума – «зачитался библией», а старшая дочь – глупая «Нюша дурочка». Еще 3 дочери. И никто нигде не работал. А жила она широко. Каждый праздник, а летом каждое воскресенье, к ней на извозчиках подкатывали гости. Летом, в Ольгин день – ее именины, весь сад был иллюминован. То и дело подкатывали извозчики с гостями. Дачу Командировой знал на Кусковской станции каждый извозчик. Большая хлебосолка была. Наверное, капитал был.
Рядом с нами была дача Иванова. Сам Иванов работал старшим приказчиком в большом мануфактурном магазине, имел большую дачу. У него был нанят на круглый год извозчик, который возил его на станцию и обратно.
Жена, Катенька, была большая модница. Лялечка, единственная дочка, была избалованная, изнеженная барышня.
В день именин Катеньки, осенью, к ним съезжалось много гостей. Окна их спальни были напротив нашего окна. (хотя и далеко было). Мама становилась около окна, а мы лезли на стул и смотрели сквозь ставню, как Катенька с Лялечкой «нафирмониваются». Далеко за полночь в этот день были ярко освещены окна этого дома.
Печальная судьба ждала Лялечку – этот изнеженный цветок. Никакого учебного заведения она не кончила, надеялась век порхать и резвиться. Вышла замуж за блестящего офицера, в последствии белогвардейца, расстрелянного за контрреволюцию. Сам Иванов умер. Вдове пришлось продать дачу и переселиться в Москву. Так что Лялечка, не умея ничего делать, пошла по рукам и умерла в нищете. Мать ее, спесивая Катенька, приехав как- то из Москвы к нам, завидовала маме: «Счастливая Вы, ваша Лена в институте учится, а моя…».
А зима все тянулась – короткие дни сменялись длинными ночами. Не успеет как следует развиднеться, а ночь чувствует свою силу, уже спешит окутать землю темнотою.
Но, «ничто не вечно под луной». Вот конец декабря, самый короткий день, но за ним будущее, и он, как бы чувствуя это, посылает на землю первые робкие лучи Солнца. «Ну, работа, теперь веселей дело пойдет» – говорила мама, – «теперь солнце на лето, зима на мороз».
Вот пришло и рождество. В этот день мама вставала рано, топила печку, пекла пироги и жарила рождественского гуся. Вкусный запах этого редкого блюда наполнял квартиру. В углу, тускло поблескивали в полутьме елочные игрушки. Там стояла рождественская елка. Рано утром приходили мальчишки – (?– неразборчиво ) .
Войдя в дом становились перед иконами и громко и быстро начинали петь: «Рождество твое, Христе боже наш» – кончив, так же быстро поздравляли – «С праздником вас!» Мама оделяла их копейками (ходили по двое и по трое) давала по пирогу, и ребята бежали в следующий дом – «Христа славить».
После рождества начинались святки, которые длились неделю до нового года (старого). На святках ходили по домам ряженные – или в масках, или намазав лицо сажей, чтоб нельзя было узнать. Ряженные пели, плясали. Их тоже оделяли пирогами и деньгами. Молодежь на святках гадала: жгли бумагу на подносе, подносили пепел к стене, смотрели на тень от пепла и по его очертаниям угадывали, что ждет их в новом году. Приносили петухов с насеста, ставили перед ними воду и зерна. Если пить станет петух – муж пьяница будет, а если зерна клевать –хороший хозяин.
В полночь, под новый год, в церкви служили молебен в память о нашествии «двунадесяти языков» т.е. Наполеона в 1912 году / во главе банды воров-европейцев/.
…А дни становились все больше, ярче и теплее грело солнышко. Шла весна.
Как я сказала, обе половины дачи мы сдавали дачникам на лето. Готовиться к этому начинали ранней весной: в сараях рыли ямы, владыченских крестьян нанимали набивать их льдом. Мыли полы и стены в обоих половинах, на окна вешали «записки» – четырехугольники из белой бумаги, что значило – дача сдается. Как только дача была сдана – записки снимали. Весной, с марта, нас ребят по воскресеньям посылали «ловить» дачников.
Пообедав, мы шли к Шереметьевскому саду на дорогу, ведущую к Кусковской станции (Новогиреева не было). Со станции шли дачники, снимать дачи. Мы окружали их (не одни мы там были) и зазывали каждый к себе. Зазывать надо было вежливо: «Пожалуйте к нам», на вопросы отвечать: «Да-с, нет-с».
Мать встречала их с поклоном. Если дача нравилась – дачники давали задаток, а мать писала расписку, за сколько сдала дачу и сколько получила в задаток. У нас дачники жили всегда по несколько лет и маму, Марь Федоровну, уважали.
Наступал май месяц и часто слышались на углу, при повороте с улицы в нашу просеку, крики извозчиков – но, но. Это воза с вещами дачников застревали в грязи и каждый раз на этом самом месте.
Грязь на дороге была непролазная весной и осенью. Поставишь одну ногу и смотришь – куда можно другую поставить. Это днем. А ночью галоши оставляли в грязи.
Приезжали дачники и все кругом оживало. Клумбы засаживались цветами, расчищались площадки для игры в крокет. Воздух наполнялся разнообразными криками разносчиков, предлагавших свой товар.
Каждый товар выкрикивали по-разному. Мороженщик, медленно катя впереди себя тележку, так же медленно тянул: «Конди-терское, моро-жено». Булочник восклицал скороговоркой: «Сушки! Сухари! Сахарные баранки! Конфеты! Шоколад! Печенье!». Иногда ходили татары, собирая старье. Они лаконично сообщали: «Шурум бурум».
Дачники катались на велосипедах, ловили рыбу, ходили купаться. На большом пруду были построены большие купальни, куда пускали за плату. Но большинство, конечно, купалось на открытом т.е. среднем пруду. Купальных костюмов тогда не было, и женщины, раздевались где-нибудь под кустом, со всех ног, прикрываясь руками, бухались в воду, поднимая фонтаны брызг.
Делалось это потому, что недалеко, отдельно от женщин, купались мужчины и среди них всегда были охотники до интересных зрелищ.
Иногда кто-нибудь из мужчин приплывал к женщинам, нырял, и женщины поднимали отчаянный визг, спеша к берегу. Мы с девчонками проводили на пруду по пол дня. Только искупаешься, выйдешь на берег – смотришь, пришла подруга: «Давай еще со мной купаться». Хоть и дрожишь вся, зуб на зуб не попадешь, а как отказать приятельнице. И снова бух в воду. И так раза 3-4. Пока совсем не закоченеешь.
Вообще в Кусково-то, ездило очень много народу. Поезда ходили тогда гораздо реже и медленнее, конечно, сейчас электрички.
На станции Кусково был вокзал, где был буфет и зал II класса для чистой публики. В поездах были вагоны I класса (синие) II –кл (желтые) и III–кл (зеленые).
Когда останавливался поезд, на станции давали первый звонок, потом второй, после третьего звонка кондуктор давал свисток, машинист отвечал гудком и поезд медленно трогался. Около станции стояло много возков, и если кому-нибудь надо было ехать, вся стая бросалась на свою жертву, каждый тянул в свою сторону.
Рядом с вокзалом был трактир Новкова, где извозчики за чайником с чаем, а иногда и с чем-нибудь покрепче коротали время между поездами. Дальше от вокзала, в новой слободке, «самоварники» сколачивали длинные столы и скамьи, врытые в землю. Кипятили огромные медные самовары и поили москвичей чаем. За столами всегда было людно, и выручались (?) «самоварники» хорошо.
Никаких ларьков и буфетов тогда нигде не было.
На троицин день на поле между Кусковом и Владычино было народное гулянье: ставили карусель, сколачивали балаганы и палатки, где продавались какие-то черные длинные стручки, жамки (винные ягоды) и вяземские пряники. Играла гармошка, били в огромный барабан, и под эту музыку лихо кружилась карусель. А рядом с балаганом из высокого ящика выскакивали два петрушки. Они начинали разговаривать, потом ссориться, потом драться. Один громко ударял палочкой по деревянной голове другого, завязывалась драка, сыпались удары по головам. Публика хохотала. Кончалось это тем, что один петрушка отчаянно кричал: «Караул, убили, убили!», и куклы скрывались в ящике. А вскоре в балагане начиналось представление. Насколько оно было интересно, можно было судить по дружному хохоту невзыскательной публики, раздававшемуся из балагана. Туда пускали за деньги. Быстро пролетало лето. Уезжали дачники. Пустели дачи. Кругом опять пусто, уныло, безлюдно. Опять бесконечно тянулись осень и зима.
