Андрей Алексеевич Мурай
Письма к незнакомцу. Книга 4. Любовь
-43-
Приветствую Вас, Серкидон!
Помню, что «Евгения Онегина» Вы «проходили», но предлагаю Вам прочитать роман повнимательней. Обратите пристальное внимание на лирические отступления. В них так много Пушкина!.. Конечно, есть Пушкин и в Онегине («Прямым Онегин Чайльд- Гарольдом//Садился утром в ванну сО льдом…), есть в Ленском («Ах, он любил, как в наши лета//Уже не любят; как одна//Безумная душа поэта//Ещё любить осуждена…». Татьяна любила русскую зиму с её «холодную красою» не меньше Александра Сергеевича. Но тут автор лишь едва выглядывает из-за героя. В отступлениях – адекватный лирическому герою, не прикрытый великосветскими условностями Пушкин. Возмужавший и мудрый.
Как грустно мне твоё явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжёлым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины.
А что случилось? Почему «утро года» навевает совсем не утренние, а предвечерние тяжёлые мысли солнечному гению? А дело в том, что «Между пальцами года//Просочились – вот беда.//Между пальцами года – //Кап-кап»246. Это строчки другого поэта, из другого времени. Но во все времена поэты замечают уход младости. Вот и Пушкин заметил, когда «уж небо осенью дышало»247.
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
МИХАЙЛОВСКОЕ.
Но ведь сначала было лето! Пушкинское лето, через которое мы едва не перепрыгнули. Оно отсветило в родовом поместье – Михайловское, куда поэт был сослан под надзор без права выезда. Но храбрился как мог:
Я был рождён для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны248.
Отшумела сумбурная весна. События, ссоры, встречи, расставания, впечатления были подвергнуты духовной инкубации: пересмотрены и переоценены.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днём своим; с порядком дружен ум249.
Сознание «своенравного гения», «опылённого французами», орошённое морскими брызгами, раздвинулось. Мысль потекла мощно и плавно. Александр Сергеевич стал зрелым мастером. Из Михайловского современникам было сообщено: «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».
Трагедия «Борис Годунов» есть подтверждение этих слов. Пусть «друзья Людмилы и Руслана250» сколь угодно долго уверяют меня, что Черномор это Голова, но нет и ещё раз нет! Примите от меня станиславское «не верю!». Размер голов решает не всегда. Не раз и не два читана мною поэма «Руслан и Людмила», и каждый раз создаётся впечатление какого-то литературного ученичества. Думается, это сыроватое произведение не пропеклось на огне гениальности. А вот и мнение критика журнала «Вестник Европы»: «Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещённым, отвратительна, а нимало не смешна и не забавна»251.
Мнение, возможно, излишне суроватенькое, но какая-то сермяга в написанном есть.
Позже, в 1928 году Пушкин пытался исправить грехи молодости: добавил гениальное вступление – «У лукоморья дуб зелёный…», исправлял, убирал самое вопиющее… Можно себе представить, каким сырым был первоначальный вариант.
Но за шесть лет (1820-1826) огромный путь прошёл наш «курчавый маг». Путь в три-четыре творческие жизни. В Пушкине мало что осталось от автора злобных эпиграмм, которыми он злил то одну, то другую голову российского орла – то Александра Павловича Романова, то Алексея Андреевича Аракчеева. ..
Душа гения созрела.
Моё личное мнение, Серкидон, которое ни в коем случае Вам не навязываю: лучшие лирические стихи (и не только любовные) написал Пушкин в Михайловском, в течение своего двухгодового творческого лета. «В глуши сильнее голос лирный…» Да и верно то: всё значительное создается мужчинами в уединении. В деревенской тишине Михайловского Пушкин написал:
«Храни меня мой талисман…» – Елизавете Воронцовой.
«Я помню чудное мгновение…» – Анне Керн.
« Я Вас люблю, хоть и бешусь…» – Александре Осиповой252.
«Буря мглою небо кроет…» – Арине Родионовне.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.
Пушкин задумал жениться. Припомнил формулу: до тридцати – не спешить, после тридцати – не мешкать253 и начал лихорадочно искать жену. Жениться – измениться. На ком – не так важно. Важно было «прежний путь переменить на что-нибудь254».
Мечась между двумя столицами, Александр Сергеевич искал на ком бы жениться. Невесту себе искал. Наконец, убедил себя, что он «очарован и огончарован»255, что нашёл «чистейшей прелести чистейший образец256». С тем и женился. Осень судьбы оказалась плодоносной – четверо детей. Теперь об осени в обычном её понятии. Осень как время года – озвученная любовь Пушкина. Самые чистые и глубокие думы приходили к поэту, когда он ходил по опавшим листьям, его самое заветное признательное четверостишие посвящено отнюдь не женщине:
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятная мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…257
Но и тут можно найти женские следы на разноцветной осенней траве. Пушкин объясняет свою любовь к осени на примере любви к увядающей женщине.
Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжна клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице ещё багровый цвет.
Она жива ещё сегодня, завтра нет258.
Больными туберкулёзом, а тогда эта болезнь была приговором, были любимые Пушкиным – Амалия Ризнич («Для берегов отчизны дальней…») и Елена Раевская («Увы, зачем она блистает// Минутной, нежною красой259).
Ну а нелюбимой французской зимой поэта стал Дантес… Срази злодейская пуля обычного человека, можно было бы ставить точку, а для Пушкина – вечная весна. Александр Сергеевич знал об этом, когда писал: «Душа в заветной лире// Мой прах переживёт и тленья убежит…260»
И я убегаю от Вас, крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.
-44-
Приветствую Вас, Серкидон!
Попытаемся с Вами составить не то чтобы донжуанский список, скорее, перечень пушкинских привязанностей и страстей…
П. Е. Щёголев261 считает, что дочь генерала Раевского Мария Николаевна занимала в сердце поэта особое место, что именно она и есть та самая заветная утаённая любовь, скрытая в им написанном донжуанском списке как NN. Вот что пишет Павел Елисеевич:
«Но неразделенная любовь бывает подобна степным цветам и долго хранит аромат чувства. Сладкая мучительность замирает и сменяется тихими воспоминаниями: идеализация образа становится устойчивой, а не возмущенная реализмом чистота общения содействует возникновению мистического отношения к прошлому.
Исключительные обстоятельства – великие духовные страдания и героическое решение идти в Сибирь за любимым человеком – с новой силой привлекли внимание поэта к этой женщине, едва ли не самой замечательной из всех, что появились в России в ту пору, и образ ее не только не потускнел, но заблистал с новой силой… Затихшее чувство снова взволновалось, и чистый аромат неразделенной любви стал острым и сильным. Все увлечения поэта побледнели подобно свечам, бледнеющим перед лучами дня. Пустыня света обнажилась. В эти минуты у поэта было одно сокровище, одна святыня – образ М. Н. Волконской, последний звук ее речей».
Так и написано у Пушкина:
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей262.
Николай Васильевич Гоголь считает, что была у Пушкина ещё одна святыня:
«Даже в те поры, когда он метался в чаду страстей, поэзия была его святыня, – точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необузданного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрёпанная действительность. А между тем всё там до единого есть история его самого. Но это ни для кого не зримо».
Но вернёмся к генеральской дочери, не дорожившей любовью поэта. Кто в этом виноват? А никто не виноват… Вспоминая Пушкина, Мария Николаевна писала: «В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию всё, что видел».
Верно то, что поэт мыслит образами, но мысль о том, что Пушкин видел в женщине только повод для написания стихов, мне не близка. Когда поэт выбирал между лирой и женщиной, лира неизменно летела за шкаф. В чём причина богатого урожая Болдинской осени? Пушкин был отрезан от внешнего мира карантином, рядом не было женщин, и весь пыл души был отдан лире. Почему так плодотворны были два года, проведённых в Михайловском? Потому что концентрация дамского общества вокруг поэта была допустимой. Что-то оставалось и для лиры.
А что было после лицея? Юный Пушкин точно сорвался с царской цепи, «Руслана и Людмилу» писал урывками, когда лечился от венерических болезней. Вот она такой заплатанной и получилась… А что же Пушкин, как учитель любви? Пожалуй, нет. Пожалуй, моя идея сделать Пушкина Вашим наставником в любви похожа на поиски мышки-матери. Она искала няньку для мышонка. В конце концов, остановилась на кошке, а из кошки Арина Родионовна получилась плохая.
Помните, чем там кончилось сказка?
Прибежала мышка-мать,
Поглядела на кровать,
Ищет глупого мышонка,
А мышонка не видать…
Ясное дело, после обучения у Пушкина никуда Вы не исчезните, но можете из мышонка сразу превратиться в сатира. Мне бы этого не хотелось.
Поучитесь у Александра Сергеевича другому: дружить, беречь честь смолоду, жадно познавать, путешествовать по стране родной, если уже за пределы никак… А вот что касается любить, то предъявим Александру Сергеевичу следующую претензию: долгое зависание в крайностях. То он, уподобившись ангелу-хранителю, пишет: «Я вас любил, любовь ещё быть может…», то бравирует (в письме к Вульфу) откровением:
Дни любви посвящены,
Ночью царствуют стаканы,
Мы же – то смертельно пьяны,
То мертвецки влюблены.
В вульфовских дневниковых записях Пушкин назван Мефистофелем. И то верно! В любви и ненависти Пушкин был подлинным Мефистофелем – дерзким, греховным, ненасытным, но, правда, не всемогущим. А то разделил бы граф Воронцов судьбу глупого мышонка; Геккерены были бы обращены в двух тараканчиков: старого парализованного и молодого кастрированного.
Читаем дневник Вульфа:
«В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин… Он принёс в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сёстры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева263), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны».
Ну так а что же с нашим расширенным списком пушкинских страстей и привязанностей? Из донжуанского списка возьмём имена М.Н. Волконской (Раевской) и Е.К. Воронцовой. Именно их отметил Пушкин как наиболее знАчимые для себя, проводя перед женитьбой инвентаризацию наиболее дорогих для сердца женщин. Телеграфной строкой остальное: Арина Родионовна Яковлева, Татьяна Дмитриевна Ларина, лира, море, осень.
А вот учиться любви мы (я и Серкидон) у Вас, Александр Сергеевич, не будем. Мне – поздно, Серкидону – вредно. Поищем учителя в иных местах.
Извините, Серкидон, что я не согласовал с Вами сию эскападу, но, надеюсь, Вы моё решение поддержите.
Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.
-45-
Приветствую Вас, Серкидон!
Ну что же, продолжим наши поиски!
Побежала мышка-мать,
Стала Гёте в гости звать:
– Приходи к нам, дядя Гёте,
Серкидона обучать.
Чему обучать – ясно. Искусству любить женщину. «А почему, собственно, Гёте?» – спросите Вы. Позвольте в качестве рекомендации огласить единственно знакомое мне одностишие Льва Николаевича Толстого, взятое из дневника писателя: Читаю Гёте, и роятся мысли…
Не знаю, Серкидон, может ли один классик написать о другом классике нечто более комплиментарное. Тут, правда, не сказано, что мысли эти о женщинах. Поэтому ваш вопрос: «А почему именно Гёте?» продолжает быть актуальным.
Метнёмся к Генриху Гейне: «В Гёте мы находим во всей полноте ту гармонию внешности и духа, которая замечается во всех необыкновенных людях. Его внешний вид был так же значителен, как и слова его творений; образ его был исполнен гармонии, ясен, благороден, и на нем можно было изучать греческое искусство, как на античной скульптуре. Этот гордый стан никогда не сгибался в христианском смирении червя: эти глаза не взирали грешно-боязливо, набожно или с елейным умилением: они были спокойны, как у какого-то божества. Твердый и смелый взгляд вообще – признак богов. Этим свойством обладали и глаза Наполеона; поэтому я уверен, что он был богом. Взгляд Гёте оставался таким же божественным в глубокой старости, каким он был в юности. Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть её. Он носил её все так же гордо и высоко и, когда говорил, он словно рос, а когда простирал руки, то казалось, будто он может указывать звёздам их пути на небе. Высказывали замечание, будто рот его выражал эгоистические наклонности; но и эта черта присуща вечным богам, и именно отцу богов – великому Юпитеру, с которым я уже сравнивал Гёте. В самом деле, когда я был у него в Веймаре, то, стоя перед ним, невольно посматривал в сторону, нет ли около него орла с молниями. Чуть-чуть я не заговорил с ним по-гречески, но, заметив, что он понимает немецкий язык, я рассказал ему по-немецки, что сливы на дороге от Йены к Веймару очень вкусны. В длинные зимние ночи я так часто передумывал, сколько возвышенного и глубокого передам я Гёте, когда его увижу. И когда наконец я его увидел, то сказал ему, что саксонские сливы очень вкусны. И Гёте улыбался. Он улыбался теми самыми устами, которыми некогда целовал Леду, Европу, Данаю, Семелу… Фридерика, Лили, Лотта, Ульрика – разве это не были те же Семела, Европа, Леда, Даная».
Из этого описания становится ясно, почему Гёте нравился женщинам. Не завести ли и Вам, Серкидон, орла с молниями?..
Теперь Илья Мечников, из «Этюдов оптимизма»: «Главным стимулом гениальности Гёте была любовь. Всем известны любовные истории, переполняющие его биографию. Многих они возмущали, другие искали им оправдания. Указывали на потребность его делиться своими чувствами и искать симпатии других; утверждали также что его влечение к женщинам было проявлением чисто художественного чувства, не имеющего ничего общего с настоящей любовью».
Нет, думается, нет. Гетё не стремился к женщине, как цветку, женщина его интересовала как прекрасный плод. Красоты и витамины этого плода очень возбуждали поэта.
Философ Ортега: «…чтобы жить, он, великий муж, дышал женщиной, ему это было необходимо».
И наконец, соотечественник Гёте психоаналитик Фриц Риман264 писал: «Говорить и писать о любви должны, собственно, только влюблённые и поэты, то есть те, кто её понимает. Ибо если за любовь берётся наука, то от любви не остаётся ничего, кроме влечений, рефлексов и воспроизводимых стилей поведения, кроме биологических данных, зарегистрированных физиологических реакций и результатов психологических тестов; всё это, конечно, имеет какое-то отношение к любви, но не позволяет её понять».
Вот почему так интересны для изучения влюблённые поэты: Пушкин, Гейне, Гёте, Шиллер265. Не забудем и поэта Владимира Ленского, который, как мы помним, «с лирой странствовал на свете//Под небом Шиллера и Гете».
И пусть потратилось пол-утра, но верю, что я убедил Вас, почему именно Гёте.
А теперь история первой любви.
Гёте шёл двадцать второй год, когда он встретил своего ангела – Фридерику Брион266. Это было в деревушке Зеземгейм. Зелёные луга, быстрые ручейки, резвые ножки, колеблющиеся ветви, крутые тропки, живительное дыханье гор, сладостное дыханье девятнадцатилетней девушки, травы, усеянные разноцветными цветами, и среди них самый яркий и трепетный цветок – Фридерика. То цветок, то порхающая бабочка.
У нас поётся: «Тогда был просто месяц май…»267, а Гёте сложил песню про свой месяц май – не просто май, а самый яркий, солнечный и памятный во всей длинной жизни поэта.
Строчки из «Майской песни» Гёте:
Любовь, роскошен
Твой щедрый пир!
Твоё творенье –
Безмерный мир!
Ты всё дАришь мне:
В саду цветок,
И злак на ниве,
И гроздный сок!..
Скорее, друг мой,
На грудь мою!
О, как ты любишь!
Как я люблю!268
Учтите, Серкидон, по-немецки это звучит просто бесподобно. Если овладеете немецким языком, не пожалеете. Будете читать книгу воспоминаний Гёте в оригинале. А пока довольствуйтесь переводом:
«Фридерика на людях была обворожительна. На прогулках она порхала, как животворящий дух (даром что дочь сельского пастора С.П.), заполняя собой то здесь, то там возникающую пустоту. Мы уже славили лёгкость её движений, но бегая, она выглядела ещё грациознее. Как лань, мчась над прорастающими посевами, всем существом исполняет своё предназначение, так и очарование Фридерики яснее всего выступало, когда она, едва касаясь земли, бежала по полям и лугам, чтобы принести кем-то забытую вещь, окликнуть отставшую парочку, исполнить чьё-нибудь поручение. При этом она всегда легко дышала и не утрачивала равновесия…»269
Когда влюблённые ступали по травам зеземгеймских лугов, когда Фридерика собирала цветы, а Вольфганг читал стихи, как они были похожи на Орфея и Эвридику! А когда рассвет солнца совпадал с рассветом их большого чувства, любовь двух «детей ничтожных мира»270, споря с небесным светилом, озаряла окрестность… И не было на немецкой земле ничего прекрасней этой пары!..
История любви молодого Гёте вдохновила Легара271 на прекрасную музыку. Композитор известен публике в основном своей «Весёлой вдовой», а вот невесёлая опера «Фридерика» у нас почти неизвестна, и очень жаль.
Давайте, Серкидон, хоть начало послушаем. Вот звучат первые такты, поднимается занавес, и мы видим дом пастора в Зеземгейме, каким знаем его по рисункам Гёте. На сцену выходит Фридерика и звучат мечтательные, трогающие сердце слова: «Бог дал прекрасный день.// Миром дышат поле и роща…» Ария не уступает по своему проникновенному лиризму песне Сольвейг из «Пер Гюнта…»
В опере разлуку с любимым Фридерика перенесла стоически, в грубой реальности было не так: девушка едва не лишилась жизни… Гёте уехал, тяжёлое раскаянье преследовало его. Белокурая Фридерика навсегда осталась чёрным пятном на совести поэта.
Сердце, чистое как золото,
Верное сердце было моим.
И любовь его была сладка,
Как весеннее солнце.
О блаженное время, как ты далеко!
Теперь поет птичка в соловьиной роще:
«Мимо! мимо! мимо!"272
Что же было делать? Она была Хлоей, а Гёте не готов был стать Дафнисом, потому что «через магический кристалл»273 неясно, но уже различал своё предназначение. Об оставленной им на произвол судьбы Хлое несостоявшийся Дафнис вспоминал до последних дней.
Из орлиной своей старости (термин Льва Гинзбурга274) пишет поэт о самой первой любви, о дочери деревенского пастора – белокуром и простодушном создании природы:
«Стройная и лёгкая, она двигалась, словно не имея веса, и две толстые белокурые косы, ниспадающие с изящной головки, казались слишком тяжёлыми для её шейки. Её блестящие голубые глаза смело смотрели на мир; хорошенький вздёрнутый носик так живо и мило втягивал воздух, словно не существовало на свете никаких забот. На руке у неё висела соломенная шляпа…Я имел счастье с первого взгляда охватить и познать её ласковую прелесть…»275
Своим «волшебным садом» назвал поэт Фридерику Брион.
Белокурым волосам поэт изменил лишь, когда стало меркнуть в глазах: «Посмотрите, какая прелестная женская головка в чёрных локонах на чёрном фоне!»
Неисправимый женолюб умер, влюблённым в силуэт, который привиделся. Мудрая душа поэта никогда не придавала особого значения ни славе, ни почестям, ни наградам, тому, что остаётся на земле. А прекрасный девичий профиль, а образы любимых можно запечатлеть в душе и унести с собой в заоблачные выси…
Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.
-46-
Приветствую Вас, Серкидон!
Обо всех сердечных привязанностях Гёте писать не буду. Это материал для отдельной книги. О первой любви мною худо-бедно написано, обратимся к любви последней.
Слово питерскому Хатему276 – Виктору Ширали277:
Не называй любимых имена,
Была и есть любимая одна,
А имена ей разные дают.
– Ну здравствуй!
Как теперь тебя зовут?
На этот раз её звали Ульрика278. Нашему Ромео семьдесят четыре года. Вот тут и раздались литавры последней любви, а затем – ушиб души. Решительно прекратим зубоскалить и, подобно паяцам, смеяться над погибшей любовью. Выделим заинтересованных, уважительных, понимающих авторов-исследователей и расскажем печальную историю цитатами.
Наши рассказчики: Илья Мечников «Этюды оптимизма», Юрий Нагибин «О, ты последняя любовь» (тютчевская строка ) и Стефан Цвейг279 «Мариенбадская элегия» из цикла «Звёздные часы человечества».
Следует отметить, что биолог и медик с мировым именем Илья Мечников обратился к последней страсти Гёте с научными целями. Его интересовало влияние поздней эротической заинтересованности на общее состояние организма.
Отрывок из «Этюдов оптимизма»:
«Во время своего пребывания в Карлсбаде Гёте знакомится с хорошенькой семнадцатилетней голубоглазой брюнеткой, пылкой, доброй и весёлой. Первые два летних сезона проходят без всяких приключений. Но на третье лето, в Мариенбаде, Гёте страстно влюбляется в девятнадцатилетнюю Ульрику, в полном расцвете её женской красоты. Любовь эта возвращает ему молодость. Он проводит целые часы с девушкой и принимается танцевать, как юноша».
Стефан Цвейг «Мариенбадская элегия»:
«Пятнадцать лет назад он любил её мать, ещё год назад лишь отечески подтрунивал над «дочуркой», но теперь привязанность внезапно превращается в страсть, и этот новый недуг, всецело овладев им, потрясает его вулканической силой чувств, как ни одно переживание за долгие годы. Семидесятичетырёхлетний старик влюблён, как мальчик: едва заслышав смеющийся голос в аллее парка, он оставляет работу и без шляпы и палки спускается вниз к беспечной молодой девушке».
«Пожилой Вертер» безумствует и Юрий Нагибин пишет об этом так:
«…музыка и стихи слезили ей уголки широко расставленных глаз, а когда Гёте прикасался губами к её ароматной головке, она вздрагивала, прижималась к нему лёгким телом, сжимала отвороты его сюртука и полуоткрытым, прерывисто дышащим ртом искала его губы. Если бы он меньше любил Ульрику, то сделал бы своей, но зачем ему ворованное наслаждение…»
Илья Мечников:
«Страсть Гёте принимает такой серьёзный оборот, что друг его, герцог Саксен-Веймарский280, просит для него руки Ульрики фон Левенцов…»
Юрий Нагибин:
«Его королевское Высочество!.. – голос Фридриха, грубо ворвавшись в очарованную тишину, будто подавившись самим собой, – знать, принц оттолкнул слугу от двери.
– Я никудышный сват! – вскричал Карл-Август. – Напрасно вы доверились мне.
– Простите, Ваше королевское Высочество…
– Ох, старина, хоть в такую минуту – без китайских церемоний! – с досадой сказал Карл-Август.
– Слушаюсь, Ваше королевское Высочество…
– Несносный старик! – в сердцах сказал Карл-Август. – Так получайте: вам отказали.
– Что это значит? – отшатнулся Гёте…»
И постарел… Моложавый, с юношескими замашками вельможа разом обрёл положенный ему астрономический возраст: взор потух, спина ссутулилась, кожа пожелтела. Точно волшебной палочкой взмахнул злой волшебник…
Мать Ульрики провела большую работу. Она не захотела выдавать дочь замуж за бывшего любовника, не захотела пересудов вокруг этой свадьбы, не захотела кривых усмешек в церкви… Будь сердечным поверенным Гёте человек не столь высокий по званию, она поиздевалось бы над посланником вдоволь. Спросила бы: мол, ничего ли он не перепутал? Не ошибся ли он персоной? Может быть, великий поэт хочет её видеть своей женой?.. А может быть, жених согласен подождать: Ульрика выйдет замуж, родит девочку, та подрастёт, и уж тогда…
Так или иначе, Гёте потерпел жестокое поражение в войне полов. Слишком часто до этого поэт побеждал, не встречая сопротивления. Стоило только прочесть стих или блеснуть глазами. Постоянные победы делают мужчину излишне самоуверенным…
Гёте мог победить, мог принудить «старую хрычовку»281 к этому браку. Но для этого он должен был действовать, как ведомый Мефистофелем пушкинский Фауст:
Агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грёзы сердца возмущал!
Любви невольной бескорыстной
Невинно предалась она…282
Нет! Этот вариант не для Гёте, лучше отступиться, но не встать на путь коварного соблазнения. Это поэт считал ниже своего достоинства…Оказавшись в сложной ситуации, отвергнутый Гёте действовал безошибочно. Ошибки остались в молодости.
Первое: уехал от мест, где всё напоминало о Ней.
Второе: выразил свою скорбь, свои чувства в стихах, по мнению Цвейга, «самых задушевных, самых зрелых, поистине осенним багрянцем пламенеющих стихах семидесятичетырёхлетнего поэта».
Стефан Цвейг:
«Пятого сентября 1823 года дорожная коляска медленно катится от Карлсбада к Эгеру… с самого Карлсбада, где молодые женщины и девушки толпились с прощальными приветствиями и поцелуями вокруг стареющего поэта, уста его хранят молчание. Он сидит, не шевелясь, и только задумчивый, углублённый взгляд говорит о душевном волнении. На первой же почтовой станции Гёте выходит из коляски, и спутники видят, как он торопливо набрасывает что-то карандашом на случайно попавшемся под руку клочке бумаги; то же повторяется на протяжении всего пути до Веймара… В Веймаре, у цели путешествия, закончено и стихотворение; это не что иное, как «Мариенбадская элегия», самая проникновенная, глубоко лиричная, а потому и самая любимая песнь его старости…»
Что принесёт желанный день свиданья,
Цветок не распустившийся доселе?
В нём ад иль рай – восторги иль страданья?..
Перекличка с единственным дошедшим до нас стихотворением поэта Ленского – «Что день грядущий мне готовит…»283.
Уже, холодным скована покоем,
Скудела кровь – без чувства, без влеченья,
Ах, эти гениальные поэты, как все они похожи – «В глуши, во мраке заточенья, // Тянулись тихо дни мои // Без божества, без вдохновенья…»284
Но вдруг могучим налетели роем
Мечты, надежды, замыслы, решенья.
Ещё бы, ведь «душе настало пробужденье…»
И я узнал в желаньях обновлённых,
Как жар любви животворит влюблённых.
То, что и хотел узнать любопытствующий учёный Илья Мечников. Обидно только, что узнал на чужом примере… Трагическая развязка:
Прощальный миг! Восторги обрывая,
Последний раз ты льнёшь к устам любимым.
Идёшь – и медлишь – и бежишь из рая,
Как бы гонимый грозным Серафимом…
«Свидание закончено, марш назад в одиночную камеру», – командует шестикрылый надсмотрщик. Наконец байроновская концовка:
Я счастлив был, с прекрасной обручённый,
Отвергнут ею – гибну, обречённый.
Всё по знакомой схеме: гибнет лирический герой, а автор выживает. С каждой написанной стихотворной строкой избывалась чёрная доминанта.
Вот чем заканчивается рассказа у Юрия Нагибина:
«Любопытно, – сказал Гёте секретарю. – Возраст всё-таки чего-то стоит. В юности понадобился «Вертер», чтобы уцелеть, сейчас обошлось одним стихотворением».
Буйные побеги чувств из последнего произведения старательный автор любовно законсервировал: три дня он переписывал элегию витиеватым каллиграфическим почерком, затем сшил рукопись последних любовных устремлений шёлковым шнуром и переплёл красным сафьяном. Так девочки-отроковицы оформляли свои дневники с первыми любовными проблесками…
А Гёте, чтобы погасить последние любовные проблески, «Мариенбадскую элегию» – перечитывал. И с каждым разом сердечная боль его становилась меньше. Так упорный ученик удаляет кляксу из тетради. Стареющий поэт удалял сожаление, возвращал свои энергии, возвращал чужие. Наконец, благоразумие вернулось.
А может быть, любовные увлечения Гёте – лишь поводом к написания художественных текстов?
Если это, хотя бы отчасти, так, то Аннеты, Лизхены, Фридерики, Лотты-Шарлотты, Элизабеты, Минны, Кристины, Марианны-Зулейки, Беттины, Ульрики и прочие не названные девушки, и женщины, заставлявшие чаще биться сердце многолюбивого поэта, внесли неоценимый вклад в мировую литературу. На протяжении всей своей жизни Гёте то и дело подключался к этой коллективной любимой и работал «от сети», не растрачивая себя чрезмерно.
Любовь к женщине не истощала творческий потенциал поэта, не подрывала жизненные ресурсы, а, напротив, превращала его в жизнелюбивого исполина с неистощимой фантазией.
А вот поэт Пушкин работал от батарейки, которой являлась его душа. Вяземский назвал душу Пушкина «кипучей бездной огня», но и такой мощный по накалу источник имеет свой срок… прогорает… остывает…
Не повторите, Серкидон, ошибку русского классика. Учитесь любить по Гёте, когда любовь в женщине становится парусом, влекущим мужчину к новым открытиям и свершениям.
И всё о любви.
Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма, до следующей темы.
