Андре Жид
Тесные врата. Фальшивомонетчики
Едва я толкнул садовую калитку, сердце мое так и забилось. Навстречу нам сразу же выбежала Жюльетта; Алиса была занята в бельевой и выходить явно не спешила. Мы уже вовсю беседовали с дядей и мисс Эшбертон, когда она наконец спустилась в гостиную. Если наш внезапный приезд и взволновал ее, то это ничуть не было заметно; я вспомнил слова Абеля и подумал, что она так долго не выходила именно потому, что готовилась к обороне. Ее сдержанность казалась еще более холодной на фоне необычайной живости Жюльетты. Я почувствовал, что она осуждает меня за это возвращение, по крайней мере весь ее вид выражал лишь неодобрение, а искать за ним какое-то тайное и более искреннее чувство я не решался. Она села в дальний угол у окна и, как бы отвлекшись от всего, полностью погрузилась в вышивание, сосредоточенно разбирая узор и слегка шевеля губами. К счастью, Абель не умолкал, ибо сам я был совершенно не в состоянии поддерживать разговор, так что без его рассказов о военной службе и о путешествии первые минуты встречи были бы крайне томительными. Похоже, и дядя был чем-то весьма озабочен.
Не успели мы пообедать, как Жюльетта взяла меня за руку и позвала в сад.
– Ты представляешь, меня уже сватают! – выпалила она, как только мы остались вдвоем. – Вчера папа получил письмо от тети Фелиции, она пишет, что какой-то виноградарь из Нима собирается просить моей руки. По ее уверениям, человек он очень хороший, этой весной видел меня несколько раз в гостях и вот влюбился.
– А ты сама его хотя бы заметила, этого господина? – спросил я с непроизвольной враждебностью по отношению к новоявленному поклоннику.
– Да, я поняла, кто это. Этакий добродушный Дон Кихот, неотесанный, грубый, очень некрасивый и довольно забавный, так что тете стоило немалых усилий держаться с ним серьезно.
– Ну и как, есть ли у него… основания надеяться? – съязвил я.
– Перестань, Жером! Ты шутишь! Какой-то торговец!.. Если бы ты хоть раз его увидел, то не стал бы задавать таких вопросов.
– Ну а… Дядя-то что ответил?
– То же, что и я: дескать, я еще слишком молода для замужества… К несчастью, – хихикнула она, – тетя предвидела подобное возражение и написала в постскриптуме, что господин Эдуар Тессьер – так его зовут – согласен подождать, а сватается он так заранее просто для того, чтобы «занять очередь»… Как все это глупо! А что еще мне было делать? Не могла же я просить передать ему, что он страшен, как смертный грех!
– Нет, но могла сказать, что не хочешь мужа-виноградаря.
Она пожала плечами.
– Все равно для тети это было бы непонятно… Ладно, хватит об этом. Скажи лучше, ведь Алиса тебе писала?
Она буквально тараторила и вообще была очень возбуждена. Я протянул ей письмо Алисы, которое она прочла, густо краснея. Затем она спросила, и мне послышались в ее голосе гневные нотки:
– Ну так что же ты собираешься делать?
– Даже и не знаю, – ответил я. – Оказавшись здесь, я сразу же понял, что мне было бы гораздо легче тоже написать ей. Я уже корю себя за то, что приехал. Но ты-то хоть понимаешь, что она хотела сказать?
– Я думаю, она хочет предоставить тебе полную свободу.
– Но на что она мне, эта свобода? Зачем она такое пишет, тебе ясно или нет?
Она ответила: «Нет», но так сухо, что я, совершенно не будучи ни в чем уверенным, все же именно с этой минуты заподозрил, что Жюльетте, должно быть, что-то известно. Внезапно на повороте аллеи, по которой мы шли, она обернулась.
– А сейчас оставь меня. Ты же приехал не для того, чтобы болтать со мной. Мы и так пробыли слишком долго вдвоем.
И она побежала к дому, а уже через минуту я услышал ее фортепьяно.
Когда я вошел в гостиную, она, не переставая играть, разговаривала с подошедшим Абелем, но как-то вяло и довольно бессвязно. Я снова вышел в сад и долго бродил по нему в поисках Алисы.
Нашел я ее в той части сада, где росли фруктовые деревья; возле самой стены она собирала букет из первых хризантем, чей аромат мешался с запахом опавшей буковой листвы. Воздух весь был напоен осенью. Солнце отдавало свое последнее скудное тепло цветам на шпалерах, небо было безоблачным, ясным, как на Востоке. Лицо Алисы тонуло в большом, глубоком головном уборе, который Абель привез для нее из своего путешествия по Зеландии и который она немедленно надела. При моем приближении она не обернулась, но по тому, как она слегка вздрогнула, я понял, что она услышала мои шаги. Я внутренне напрягся, собирая всю свою смелость, чтобы вынести тот суровый укор, с которым она вот-вот должна была на меня взглянуть. Словно желая оттянуть это мгновение, я сбавил шаг и был уже совсем близко, как вдруг она, по-прежнему не поворачиваясь ко мне лицом, а глядя в землю, точно надутый ребенок, протянула почти за спину, навстречу мне, большой букет хризантем, как бы в знак того, что мне можно подойти. А поскольку я предпочел истолковать сей жест наоборот и остановился как вкопанный, она сама, наконец обернувшись, подошла ко мне, подняла голову, и я увидел… что она улыбается! В сиянии ее глаз мне вдруг все снова показалось таким простым и естественным, что я без всякого усилия и ничуть не изменившимся голосом сказал:
– Я вернулся из-за твоего письма.
– Я так и подумала, – сказала она и, смягчая голосом свой упрек, добавила: – Это как раз меня больше всего и рассердило. Почему ты так странно воспринял мои слова? Ведь речь идет о совсем простых вещах… (Мои огорчения и заботы в тот же миг и впрямь показались мне какими-то надуманными, рожденными лишь воображением.) Разве я не говорила тебе, что мы и так уже счастливы? Почему же тебя удивляет мой отказ что-либо менять, как ты это предлагаешь?
В самом деле, рядом с ней я чувствовал себя счастливым, я был наверху блаженства – настолько, что желал лишь одного: думать так, как она, жить ее мыслью; мне только и нужна была эта ее улыбка, да еще взять бы ее за руку и идти, идти вот так, вместе, среди этих цветов, под этим ласковым солнцем.
– Если ты считаешь, что так будет лучше, – сказал я очень серьезно, раз навсегда смиряясь со своей участью и полностью отдавшись мимолетному блаженству, – если ты так считаешь, тогда не надо никакой помолвки. Когда я получил твое письмо, я сразу же понял, что действительно был счастлив, но что мое счастье скоро кончится. Прошу тебя, верни мне его, без него я не смогу жить. Я так сильно люблю тебя, что готов ждать всю жизнь, но пойми, Алиса, если ты должна будешь разлюбить меня или усомнишься в моей любви, я этого не перенесу.
– Увы, Жером, как раз в этом я не сомневаюсь.
Она произнесла это спокойно и в то же время с грустью, но лицо ее по-прежнему светилось такой прекрасной, покойной улыбкой, что меня охватил стыд за мои опасения и настойчивые попытки что-то изменить. Мне даже показалось, что только они и явились причиной грусти, нотки которой я расслышал в ее голосе. Без всякого перехода я заговорил о своих планах, об учебе и о том новом жизненном поприще, на котором намеревался достичь немалых успехов. Тогдашняя Эколь Нормаль отличалась от той, в какую она превратилась с недавнего времени; ее довольно строгая дисциплина не подходила лишь ленивым или упрямым, а те, кто по-настоящему хотел учиться, получали для этого все возможности. Мне нравилось, что почти монастырский ее уклад оберегал бы меня от светской жизни, которая и без того не слишком меня влекла, а могла бы даже возбудить во мне отвращение, стоило только Алисе высказать на этот счет малейшее опасение. Мисс Эшбертон сохранила за собой парижскую квартиру, в которой они когда-то жили вместе с моей матерью. Ни у меня, ни у Абеля, кроме нее, в Париже знакомых не было, и каждое воскресенье мы по полдня проводили бы у нее; по воскресеньям же я писал бы Алисе подробнейшие письма о своем житье-бытье.
К тому времени мы уже присели на остов полуразобранного парника, из которого там и сям выбивались длиннейшие огуречные плети, пустые и увядающие. Алиса слушала внимательно, задавала вопросы. Никогда прежде ее привязанность не казалась мне такой прочной, а нежность такой чуткой. Все мои опасения, заботы, малейшие волнения улетучивались от ее улыбки, растворялись в той восхитительной атмосфере душевной близости, словно туман в небесной лазури.
Потом к нам присоединились Жюльетта с Абелем, и мы, сидя на скамейке под буками, провели остаток дня за перечитыванием «Триумфа времени» Суинберна: каждый по очереди читал по одной строфе. Наступил вечер.
– Пора! – сказала Алиса, целуя меня на прощанье, будто бы в шутку, но одновременно как бы припоминая – и довольно охотно – роль старшей сестры, к обязанностям которой ей пришлось вернуться в связи с моим неблагоразумным поведением. – Обещай же мне, что отныне ты будешь менее романтичен, ладно?..
– Ну как, состоялась помолвка? – спросил меня Абель, едва мы снова остались вдвоем.
– Дорогой мой, об этом больше не может быть и речи, – отрезал я, добавив не менее категоричным тоном: – Так будет намного лучше, никогда еще я не был так счастлив, как сегодня вечером.
– И я тоже! – воскликнул он и вдруг бросился мне на шею. – Сейчас я скажу тебе нечто потрясающее, необыкновенное! Жером, я влюбился без памяти в Жюльетту! Я еще в прошлом году о чем-то таком догадывался, но с тех пор столько воды утекло, и я не хотел ничего говорить тебе до сегодняшней встречи. А теперь все: моя жизнь решена. Люблю, да что люблю – боготворю Жюльетту!
– То-то мне давно уже казалось, что я не просто так к тебе привязан, а как к будущему шурину!..
Тут он начал петь, хохотать, изо всех сил сжимать меня в своих объятиях, прыгать, как ребенок, на своем диване в вагоне поезда, мчавшего нас в Париж. Я был буквально задушен его излияниями и одновременно несколько смущен присутствовавшей в них примесью литературности, но как, скажите мне, противостоять такому неистовому веселью?..
– Так что, ты уже объяснился? – вставил я наконец между двумя очередными приступами.
– Да нет же, как можно! – воскликнул он. – Я не собираюсь сжигать самую очаровательную главу в этой истории.
В любви и лучше есть мгновенья,
Чем те, что дарит объясненье…
Помилуй, кому другому, но только не тебе упрекать меня в медлительности!
– Ладно! – оборвал я его в некотором раздражении. – Скажи лучше, что она?..
– Так ты не заметил, как она была взволнована, увидев меня! Как она поминутно краснела, как была возбуждена, как от смущения без умолку говорила!.. Да нет, разумеется, ты ничего не заметил, ты был занят одной Алисой… А как она расспрашивала меня, как ловила каждое мое слово! Она здорово поумнела за этот год. Не знаю, с чего ты взял, что она не любит читать; просто ты, как всегда, все достоинства приписываешь Алисе… Нет, ты бы просто поразился ее познаниям! Угадай, какое развлечение мы нашли после обеда? Припоминали одну из дантовских Canzone! Каждый говорил по стиху, и это она поправляла меня, когда я сбивался. Ты знаешь ее прекрасно: Amor che nella mente mi ragiona. И ведь ни разу не сказал мне, что она выучилась итальянскому!
– Я и сам этого не знал, – пробормотал я, немало удивленный.
– Да как же! Когда мы только начали эту Canzone, она сказала мне, что услышала ее впервые от тебя.
– Видимо, она слышала, как я читал ее Алисе. Обычно она садилась где-нибудь рядом с шитьем или вышивкой, но черт меня возьми, если она хоть раз обнаружила, что все понимает!
– Вот же! Вы с Алисой оба погрязли в эгоизме. Варитесь в своей любви и даже взглядом не удостоите этот чудный росток, эту расцветающую душу, этот ум! Не хочу расхваливать сам себя, но как ни говори, а я появился очень вовремя… Нет-нет, ты же понимаешь, я нисколько не сержусь на тебя, – спохватился он, вновь стиснув меня в объятиях. – Но обещай – Алисе ни слова. Беру это дело целиком на себя. Жюльетта влюблена, это ясно, так что я могу спокойно оставить ее в этом состоянии до каникул. Причем я даже не буду ей писать. А на Новый год мы вдвоем приедем в Гавр и уж тогда…
– Что тогда?
– Как что? Алиса вдруг узнает о нашей помолвке. У меня-то уж все пройдет как по маслу. А что будет потом, подумай-ка? Согласие Алисы, которого ты все никак не можешь добиться, ты получишь благодаря мне и нашему примеру. Мы убедим ее, что наша свадьба состоится только после вашей…
Он не закрывал рта и утопил меня в неиссякаемом словесном потоке, который не прекратился даже с прибытием поезда в Париж и даже с нашим приходом в Школу, потому что, хотя мы и проделали путь к ней от вокзала пешком и было уже далеко за полночь, Абель поднялся вместе со мной в мою комнату, где разговор и продолжился до самого утра.
Воодушевленный Абель расписал уже все наше настоящее и будущее. Он увидел и изобразил нашу двойную свадьбу, живописал в деталях всеобщие удивление и ликование, восторгался тем, как прекрасна вся наша история, наша дружба и его собственная роль в наших отношениях с Алисой. Поначалу я еще слабо защищался от такой дурманящей лести, но в конце концов не устоял и незаметно увлекся его химерическими прожектами. Любовь подогревала в нас обоих тщеславие и геройство; так, сразу по окончании Школы и нашей двойной свадьбы, благословленной пастором Вотье, мы намеревались все вчетвером отправиться в путешествие; затем мы приступали к каким-то титаническим свершениям, а жены наши охотно становились нам помощницами. Абель, которого не особенно влекла университетская карьера и который верил, что рожден писателем, созданием нескольких драматических шедевров быстро сколачивал себе состояние, которого ему так не хватало; я же, более увлеченный самими исследованиями, нежели выгодой, которую можно из них извлечь, собирался целиком отдаться изучению религиозной философии и написать ее историю… Да что проку вспоминать сейчас тогдашние наши надежды?
Со следующего дня мы окунулись в работу.
IV
До новогодних каникул оставалось так мало времени, что огонь моей веры, ярко воспылавший после последней встречи с Алисой, мог гореть, ничуть не ослабевая. Как мною и было обещано, каждое воскресенье я писал ей длиннейшие письма, а в остальные дни, сторонясь товарищей и общаясь чуть ли не с одним Абелем, я жил только мыслью об Алисе; поля полюбившихся мне книг были испещрены пометками в расчете на нее – так даже мой собственный интерес подчинялся возможному ее интересу. При всем этом ее письма поселяли во мне какую-то тревогу; хотя отвечала она довольно регулярно, я гораздо больше был склонен видеть в ее усердном внимании ко мне стремление подбодрить меня в моих занятиях, чем какой-то естественный душевный порыв; тогда как у меня все оценки, рассуждения, замечания служили лишь средством для наилучшего выражения моей мысли, у нее, как мне казалось, напротив, все это использовалось лишь для того, чтобы свою мысль от меня скрыть. Иногда я даже задавался вопросом, уж не играет ли она таким образом со мной… Как бы то ни было, твердо решив ни на что не жаловаться, я в своих письмах ничем не обнаруживал своей обеспокоенности.
Итак, в конце декабря мы с Абелем поехали в Гавр.
Остановился я у тети Плантье. Когда я приехал, ее не было дома, однако не успел я устроиться в моей комнате, как вошел кто-то из прислуги и передал, что тетя ждет меня в гостиной.
Наскоро осведомившись о том, как я себя чувствую, как устроился, как идет учеба, она без дальнейших предосторожностей дала волю своему участливому любопытству.
– Ты мне еще не рассказывал, мой мальчик, доволен ли ты остался пребыванием в Фонгезмаре? Удалось ли тебе продвинуться вперед в твоих делах?
Пришлось стерпеть неуклюжую тетину доброжелательность; но все же, как ни тягостно мне было столкнуться со столь упрощенным отношением к чувствам, о которых, как мне по-прежнему казалось, даже самые чистые и нежные слова способны были дать лишь весьма грубое представление, сказано это было настолько просто и сердечно, что обида выглядела бы глупо. Тем не менее поначалу я слегка воспротивился.
– Разве вы сами не говорили весной, что считаете нашу помолвку преждевременной?
– Да я помню, помню, вначале всегда так говорят, – закудахтала она, овладевая моей рукой и страстно сжимая ее в своих ладонях. – И к тому же из-за твоей учебы, а потом службы в армии вы сможете пожениться только через несколько лет, я все знаю. Я-то лично не очень одобряю такие помолвки, которые долго длятся; девушки просто устают ждать… Хотя иногда это бывает так трогательно… А объявлять о помолвке вовсе не обязательно… Но этим как бы дают понять – о, весьма осторожно! – что искать больше никого не надо. Да и вообще ваши отношения, вашу переписку никто не посмеет осудить; наконец, если вдруг объявится какой-то другой претендент – а такое вполне может случиться, – намекнула она с выразительной улыбкой, – это позволит деликатно ответить, что… нет, дескать, не стоит и пытаться. Ты знаешь, что к Жюльетте уже сватались? Этой зимой ее очень многие приметили. Ну, правда, она еще очень молоденькая – так она и ответила, – но молодой человек согласен подождать. Не такой уж он, по правде сказать, молодой, но… в общем, отличная партия. Человек солидный, надежный. Кстати, ты его завтра увидишь, он придет ко мне на елку. Расскажешь мне потом о твоих впечатлениях.
– Боюсь, тетя, рассчитывать ему не на что. Вроде бы у Жюльетты есть кто-то другой на примете, – сказал я, сделав невероятное усилие, чтобы тут же не назвать имя Абеля.
– Гм-гм? – вопросительно промычала тетя, несколько скривившись и склонив набок голову. – Ты меня удивил! Почему же она мне ни о чем не рассказала?
– Ладно, там видно будет… Ей что-то нездоровится последнее время, Жюльетте-то, – снова начала она. – Впрочем, мы не о ней сейчас… Э-э… Алиса тоже очень милая девушка… Так скажи наконец определенно, ты объяснился или нет?
Хоть я восставал всей душой против самого этого слова – «объяснился», – казавшегося мне совершенно неподходящим и даже грубым, я был застигнут врасплох ее вопросом и, не умея как следует врать, пролепетал:
– Да, – чувствуя, как запылало мое лицо.
– И что же она?
Я уставился в пол и хотел было промолчать, но словно помимо воли еще более невнятно буркнул:
– Она не захотела обручаться.
– Ну и правильно сделала! – воскликнула тетя. – Господи, у вас же еще все впереди…
– Ах, тетушка, не будем об этом, – вставил я в тщетной надежде остановить ее.
– Впрочем, меня это ничуть не удивляет. Она-то всегда мне казалась посерьезнее тебя, твоя кузина…
Не могу объяснить, что на меня нашло в тот миг; очевидно, тетин допрос так меня взвинтил, что сердце мое было готово буквально разорваться; как ребенок, зарылся я лицом в тетушкины колени и зарыдал.
– Тетушка, право же, ну как вы не поймете… Она вовсе и не просила меня подождать…
– О боже! Неужели она тебе отказала? – произнесла она с необычайной нежностью и сочувствием, приподняв мое лицо.
– Да нет… в общем, не совсем.
Я грустно покачал головой.
– Ты боишься, что она тебя разлюбила?
– Нет-нет, дело вовсе не в этом.
– Бедный мой мальчик, если хочешь, чтобы я тебя поняла, расскажи, будь добр, чуточку подробнее, в чем все-таки дело.
Мне было больно и стыдно оттого, что я поддался минутной слабости, ведь тетя все равно была неспособна по-настоящему понять, чего я, собственно, опасался; однако если отказ Алисы был обусловлен какими-то скрытыми причинами, то тетя, осторожно расспросив ее, могла бы, вполне возможно, выведать их. Она и сама почти сразу же об этом заговорила.
– Вот послушай: Алиса должна прийти ко мне завтра помогать наряжать елку. Уж я-то быстро пойму, к чему тут все клонится, а за обедом все тебе расскажу, и ты сам увидишь, я уверена, что не о чем тебе тревожиться.
Обедать я пошел к Бюколенам. Жюльетта, которой в самом деле нездоровилось, заметно изменилась: в ее взгляде появилась какая-то настороженность, даже почти озлобленность, отчего она еще менее стала походить на сестру. Ни с одной из них в тот вечер я не смог поговорить наедине; признаться, я не очень к этому и стремился, и, поскольку дядя выглядел довольно усталым, я распрощался вскоре после того, как все вышли из-за стола.
На рождественскую елку к тетушке Плантье каждый год собиралось очень много детей, родни и друзей. Елку ставили в вестибюле у лестницы, куда выходили одна из прихожих, гостиная и застекленные двери небольшого зимнего сада, где устраивался буфет. Елку еще не успели до конца нарядить, и уже в день праздника, утром, то есть на следующий день после моего приезда, Алиса, как тетя меня о том и уведомила, пришла довольно рано, чтобы помочь ей развесить на ветвях украшения, огоньки, засахаренные фрукты, сладости и игрушки. Мне самому очень хотелось поучаствовать вместе с ней в этих приятных хлопотах, но нужно было дать возможность тете поговорить с ней, поэтому я ушел, даже не повидав ее, и всю первую половину дня пытался отвлечься от беспокойных мыслей.
Сначала я пошел к Бюколенам, думая увидеться с Жюльеттой, но там узнал, что меня опередил Абель; не желая прерывать их важный разговор, я тут же вышел и до самого обеда бродил по набережным и улицам города.
– Голова ты садовая! – таким возгласом встретила меня тетя. – Это же надо так усложнять себе жизнь! Что за ерунду ты наговорил мне с утра пораньше!.. Но, слава богу, я человек прямой: только мисс Эшбертон подустала, я ее спровадила, мы с Алисой остались вдвоем, и тут я ее без обиняков и спросила, почему, дескать, она отказалась этим летом обручиться с тобой. Думаешь, она растерялась? Не тут-то было! Она спокойненько мне ответила, что не хочет выходить замуж раньше сестры. Она и тебе ответила бы то же самое, если бы ты ее спросил напрямик. Ну, скажи, стоило мучиться-то, а? Вот так-то, милый мой: прямота, она лучше всего… Алиса, бедняжка, и об отце своем мне говорила: не могу, мол, бросить его одного… О, да мы обо всем успели поболтать. До чего ж умненькая девочка! Я, говорит, не уверена, что подхожу ему; боюсь, слишком у нас большая разница в возрасте, и ему, мол, лучше найти девушку вроде Жюльетты…
Тетушка продолжала, но я ее больше не слушал; только одно мне было важно: Алиса не согласна выходить замуж раньше сестры. А на что ж тогда Абель! Значит, все-таки прав он был, не бахвалился, когда говорил, что одним махом устроит обе наши женитьбы…
Как мог, скрывал я от тети то возбуждение, которое вызвало во мне это, в сущности простое, открытие, и всем своим видом выражал лишь радость, показавшуюся ей вполне естественной и вдобавок особенно приятной оттого, что именно она, как ей казалось, мне ее доставила; едва отобедав, я, не помню уж, под каким предлогом, отпросился и кинулся к Абелю.
– Ага! Что я говорил?! – бросился он обнимать меня, когда я поведал ему о своей радости. – Слушай, скажу тебе сразу, что наш утренний разговор с Жюльеттой был почти решающим, хотя речь шла почти исключительно о тебе. Но она выглядела какой-то усталой, слегка раздраженной… В общем, я боялся слишком взволновать ее и особенно далеко не заходил, да и долго оставаться у нее я не мог по той же причине. Теперь же, после того что ты мне рассказал, считай, дело сделано! Знаешь, я могу сейчас все, что хочешь, – прыгать, скакать, колесом ходить. Когда пойдем вместе к Бюколенам, держи меня крепче, не то я взлечу по дороге: я чувствую, что становлюсь легче Эвфориона… Когда Жюльетта узнает, что только из-за нее Алиса отказывается ответить тебе согласием; когда я немедленно сделаю предложение… Эх! Да ты послушай: я уже вижу, как преподобный отец сегодня же вечером перед рождественской елкой, вознося хвалы Господу со слезами на глазах, благословляет нас четверых, бросившихся к его ногам. Мисс Эшбертон испарится от охов и вздохов, тетушка Плантье растает в своем корсаже, а елка, сверкая огнями, воспоет славу Божию и вострепещет, как те горы у пророка Аввакума.
Елку собирались зажечь только к вечеру, когда соберутся дети, родственники и друзья. Выйдя от Абеля и не зная, чем заняться – настолько меня томило нетерпение, – я, чтобы убить время, пустился бродить по окрестностям возле скалы Сень-Адресс, заблудился, и вышло так, что, когда я вернулся к тете, праздник уже начался.
Едва войдя в вестибюль, я увидел Алису; она, похоже, ждала меня и сразу же подошла. В вырезе ее платья виднелся висевший на шее старинный аметистовый крестик, который я подарил ей в память о моей матери, но который она при мне еще не надевала. Ее осунувшееся лицо выражало такую боль, что мне стало не по себе.
– Почему ты опоздал? – быстро произнесла она, будто ей не хватало дыхания. – Я хотела поговорить с тобой.
– Я заблудился там, у скалы… Но что с тобой, тебе плохо?.. Алиса, ради бога, что случилось?
Губы ее дрожали, и некоторое время она стояла молча, словно в каком-то ошеломлении; я не смел больше расспрашивать ее, потому что меня самого вдруг сдавило невероятной тоской. Она положила руку мне на шею, как будто хотела приблизить мое лицо. Я подумал, что она собирается что-то сказать, но в этот момент уже начали входить гости, и рука ее безвольно упала…
– Не получится, – прошептала она и, видя, что я чуть не плачу, и отвечая на немой вопрос, застывший в моих глазах, добавила, словно это смехотворное объяснение могло совершенно меня успокоить: – Нет-нет… не волнуйся, просто у меня болит голова: дети устроили такой ужасный шум… мне пришлось спрятаться здесь… Сейчас мне пора вернуться к ним.
Она быстро вышла. Вестибюль наполнился людьми. Я подумал, что разыщу ее в гостиной, и действительно заметил ее в противоположном конце комнаты посреди толпы детей, с которыми она затевала какие-то игры. Между ней и мною я заметил нескольких знакомых, мимо которых я, скорее всего, не мог проскочить, не рискуя быть задержанным, а раскланиваться, вести светские беседы я был не в состоянии. Разве что проскользнуть вдоль стены… Стоило попытаться.
Когда я проходил мимо большой застекленной двери, ведущей в сад, то почувствовал, что кто-то схватил меня за руку. Это оказалась Жюльетта, притаившаяся в дверном проеме за шторой.
– Пойдем в зимний сад, – выпалила она. – Мне нужно с тобой поговорить. Иди с другой стороны, я к тебе подойду.
Затем, быстро приоткрыв дверь, она скрылась в саду.
Что же все-таки произошло? Мне захотелось срочно увидеться с Абелем. Что он такого сказал? Что сделал?.. Через вестибюль я прошел в оранжерею, где меня уже ждала Жюльетта.
Лицо ее пылало; нахмуренные брови придавали взгляду пронзительно-страдальческое выражение; глаза болезненно блестели; даже голос звучал сдавленно и резко. Она была точно все себя от ярости; несмотря на мою тревогу, я с удивлением и даже некоторым смущением отметил про себя, как она красива. Мы были одни.
– Алиса говорила с тобой? – сразу же спросила она.
– Два слова, не больше: я ведь опоздал.
– Ты знаешь, что она хочет, чтобы я первая вышла замуж?
– Да.
Она пристально смотрела мне в глаза:
– А знаешь, за кого ей хочется, чтобы я вышла?
Я молчал.
– За тебя! – буквально выкрикнула она.
– Но это безумие!
– Вот именно! – Произнесено это было одновременно с отчаянием и торжеством. Она приняла какой-то вызывающий вид и вся даже откинулась назад…
– Теперь я знаю, что мне следует делать, – добавила она невнятно, затем распахнула дверь и, выйдя, со звоном захлопнула ее.
И в голове, и в душе у меня все смешалось. Кровь стучала в висках. Четко я помнил лишь одно: нужно разыскать Абеля; уж он-то, наверное, сможет объяснить мне странное поведение обеих сестер… Однако вернуться в гостиную я не осмелился, так как все непременно заметили бы, в каком я состоянии. Я вышел на воздух. В саду было холодно, и, побыв там некоторое время, я немного пришел в себя. Уже смеркалось, и город постепенно скрывался в морском тумане; деревья стояли голые; от земли и неба точно исходила какая-то безысходная тоска… Послышалось пение – очевидно, это был хор детей возле рождественской елки. Я вернулся в дом через вестибюль. Двери в гостиную и прихожую были распахнуты, и я заметил в гостиной тетушку, которая, словно прячась за пианино, что-то говорила стоявшей рядом Жюльетте. Все гости толпились в прихожей, поближе к елке. Дети допели рождественскую песню, наступила тишина, и пастор Вотье, встав спиной к елке, начал читать нечто вроде проповеди: он никогда не упускал возможности «посеять семена добра», как он говорил. Мне стало душно, яркий свет резал глаза, и я повернулся, чтобы снова выйти, как вдруг возле дверей увидел Абеля; видимо, он стоял так уже несколько минут и глядел на меня весьма враждебно. Когда наши взгляды встретились, он пожал плечами. Я подошел к нему.
– Ну и дурак же ты! – процедил он сквозь зубы и тут же добавил: – Ладно, пошли отсюда, я уже по горло сыт этим сладкоречием! – Едва мы вышли, как он снова обрушился на меня, поскольку я продолжал молча и недоуменно смотреть на него. – Дурак! Олух! Да она же тебя любит! Ты что, не мог мне раньше сказать?
Я стоял как оглушенный. Все это не укладывалось у меня в голове.
– Нет, но это же надо! Самому такого не заметить!
Он схватил меня за плечи и яростно тряс. Голос его дрожал и прорывался сквозь стиснутые зубы с каким-то свистом.
– Абель, умоляю, – наконец произнес я таким же дрожащим голосом, когда он изо всех сил потащил меня куда-то, – чем так сердиться, ты бы лучше рассказал мне, что произошло. Я ничего не понимаю.
Внезапно остановившись под фонарем, он впился в меня глазами, затем крепко прижал к себе, положил голову мне на плечо и глухо зарыдал:
– Прости, прости, брат! Я сам был так же глуп и слеп и ничего не видел, как и ты.
Слезы немного успокоили его; он поднял голову и начал говорить, снова зашагав куда-то:
– Что произошло… Да стоит ли к этому возвращаться? Утром, как ты знаешь, у нас с Жюльеттой был разговор. Она была просто необыкновенно красива и возбуждена; я-то думал, что из-за меня, а на самом деле потому, что мы говорили о тебе, вот и все.
– Так, значит, ты уже тогда догадался?..
– Нет, тогда еще не совсем, но сейчас это ясно даже по малейшим деталям…
– Ты уверен, что не ошибся?
– Ошибся?! Братец ты мой, да только слепой не увидит, что она любит тебя.
– А Алиса, значит…
– А Алиса приносит себя в жертву. Ей стала известна тайна сестры, и она собралась уступить место. Право, старина, это вовсе не так уж трудно понять!.. Я попытался было снова поговорить с Жюльеттой, но едва я начал, точнее, едва она начала догадываться, в чем дело, как тут же вскочила с дивана, на котором мы сидели рядом, и несколько раз повторила: «Я так и знала», хотя по голосу было понятно, что ничего она не знала…
– Ну право, сейчас не до шуток!
– Отчего же? Вся эта история мне кажется ужасно забавной… Так вот, потом она бросилась в комнату к сестре, и я с тревогой слушал доносившиеся оттуда отголоски бурной сцены. Я-то надеялся, что Жюльетта еще выйдет, но вместо нее появилась Алиса. Она уже была в шляпе, очень смутилась, увидев меня, на ходу поздоровалась и ушла… Вот и все.
