Анджей Бобковский
Наброски пером (Франция 1940–1944)
В полдень мы остановились на обед, потом отправились дальше. Только под вечер доехали до Немура. 84 км за двадцать четыре часа. По Немуру проносились колонны отступавших подразделений – никто не останавливался. В сумерках пришла первая партия поляков, вышедших вчера утром из Парижа. Фабричные автомобили в Немуре не остановились и поехали дальше, в Сюлли-сюр-Луар. Единственная машина, которая могла захватить уставших, со сбитыми ногами людей, был наш с Р<обертом> грузовик. Кроме того, нужно было подождать тех, кто еще не дошел и должен был подойти завтра утром. Я чувствовал, что французы заставят наших и дальше идти пешком, тем более что те паниковали и настаивали на том, чтобы выехать из Немура еще сегодня вечером. Я отвел нашего водителя в сторону, попросил сделать вид, что с машиной что-то не так, и идти спать. Ему не нужно было повторять дважды. Бегом побежал. Потом я убедил директора, что спешить не стоит и что они тоже могли бы поспать. Убедил. Стал искать, где бы самому переночевать. На реке, протекавшей через центр города, стояла баржа – убежище протестантской миссии. Я нашел пастора. Он был вежлив и похож на Шуберта. Сказал, что на барже нет места, там женщины с детьми и роженицы. Что он швейцарец. «Зачем это все, почему?» – вздыхал он, поднимая глаза к небу. «Чтобы не так скучно было», – ответил я. Он с ужасом посмотрел на меня. Я спросил, есть ли какие-нибудь политические новости. Рейно сегодня вечером обратился за помощью непосредственно к Рузвельту. Французские власти теперь ждут ответа Америки. Пусть ждут.
Наступила ночь. Пастор нашел амбар, и наши люди пошли спать туда. Я еще пошел купить еды, а точнее, хлеба, который достать все труднее. Я был грязный, волосы как пакля, поскольку я не взял ничего на голову. Купил берет. С Робертом мы договорились, что я буду спать в машине, надо же ее охранять. Кто-нибудь мог потихоньку ночью уехать. Я лег на водительское сиденье. Река шумела и бурлила в темноте, вдалеке слышался монотонный шум моторов отступавших частей. Я смотрел в темное стекло и молился, как обычно перед сном.
14.6.1940
Я встал в шесть. Чуть погодя подошел Роберт, и мы направились к реке. Разделись и зашли в воду. Воздух холодный, еще пронизанный прохладой рассвета, и у меня зуб на зуб не попадал. Но вода, согретая трехнедельной жарой, была теплая и приятная. Блаженство. Я даже побрился. Потом стал искать горячий кофе. Это была мечта – в кафе всё смели, ничего, шаром покати. Осталось белое вино. Его было в достатке. Французское начальство собралось и стало нас подгонять. К счастью, куда-то делся водитель. А в это время всё подходили и подходили группки польских рабочих, шедших из Парижа пешком. Я сажал их в «наш» грузовик. Потом стали подходить французы, с женами и детьми. Они тоже шли пешком. Ситуация выходила из-под контроля, так как нам сказали уступить место женщинам и детям. Наши стали возмущаться, назревал скандал. Французы были правы. Наши в конце концов уступили. Тут приехал большой фабричный грузовик. Он вернулся из Сюлли-сюр-Луар за отставшими. Какое облегчение! Нас посадили в него. Выехали из Немура в два часа дня.
Ехали быстрее. Дороги уже очистились, и царил полный порядок. Движением управляла армия. Мы опять ехали в толпе военных колонн, смешанных с беженцами. Армия не отступала, а тоже бежала. Солдаты слонялись без всякой дисциплины. Народное ополчение. Только телеги c едой шли без перебоев, и в обед вся банда становилась образцово дисциплинированной при виде консервов, хлеба и супа. Под вечер мы въехали на мост через Луару. Река почти высохла, и мне не особо верилось в то, что ручей мог представлять собой линию какого-либо сопротивления. Сюлли забит беженцами. Мне пришлось спрятать мои две буханки хлеба, потому что их съедали глазами.
В Сюлли собралась уже вся фабрика. Завтра утром должны ехать в Бурж и Мулен. Что касается нас, никаких распоряжений не было. Я пошел на вокзал узнать насчет поездов. Мне сказали, что, может, завтра будет поезд в Бурж. Этим я уже не интересовался, потому что организацию взял на себя Х. как руководитель группы. Я еще сделал список наших – приехали почти все, а потом пошел ужинать. Мы выпили на двоих с Робертом бутылку коньяка, а спать легли на чердаке какого-то дома. Вечером появилась новость, что, если Америка не вступит в войну, французы будут просить перемирия. Мне показалось это вполне правдоподобным, хотя французы уверяли меня, что на Луаре армия дает отпор. Я хотел спросить, какая армия? Та, которую я вижу вокруг? Это уже не армия.
15.6.1940
Утром спали долго. Когда мы пришли на сборный пункт, оказалось, что большинство наших уже уехало на поезде в Бурж. Остальные садились в грузовик. Роберту и мне надоела эта теснота. Мы сняли с машины чьи-то два велосипеда и решили ехать в Бурж на них. Машина с земляками уехала, а мы медленно и с благоговением сели завтракать. Надоели крики, спешка и нервозность мужчин, взволнованных женщин и орущих детей. Мы выехали примерно в 11.
Дорога до Буржа сначала была забита, но на велосипеде всегда можно протиснуться между автомобилями. Через полчаса суматошной езды мы выехали на пустую трассу. Дорога прекрасная. Примерно в два мы остановились на обед, проехав около 40 километров. Потом двинулись дальше. Ехать было чудесно. Пологие подъемы в гору и длинные спуски вниз. За 15 км до Буржа нам сказали съехать на проселочную дорогу. Крюк в 5 км. Но мы уже притомились. Примерно в шесть въехали в пригород. Роберт так устал, что, несмотря на то что ехал очень медленно, упал и ударился носом об асфальт. Из разбитого носа пошла кровь. Она хлынула ему в горло и текла изо всех дыр наружу. Какие-то парни принесли воду, а двое мужчин стали давать советы. Услышав, что мы говорим по-польски, они тоже заговорили по-польски. Евреи, беженцы из Антверпена. Мы сразу нашли знакомых, у дяди одного из них был склад мехов в Кракове. «Вы знаете, у него были меха на Висльной, если идти с Рынка, с правой стороны»… У Роберта между тем перестала течь кровь, и через минуту мы въехали в город. Всех наших мы нашли на вокзале. Французы забрали машину и сказали, что дальше мы должны ехать на поезде до Кемперле. Оттуда нас отправят в Англию. Да, там ждет крейсер, и на нем нас встретят с цветами. Я пошел к военному комиссару. Он был вежлив, но прямо сказал, что никакие поезда на запад уже не ходят. Нужно ехать дальше на юг, а оттуда, может быть, в Бретань. «Через Пекин в Отвоцк»[43].
Смеркалось, когда я купил газету. Немцы уже в Париже. Об этом не сказано дословно, но можно догадаться по содержанию. Мы сели с Робертом за столик закрытого бистро и, достав наши запасы, поужинали. Роберт – прекрасный товарищ: спокойный, педантичный, знает, чего хочет, как и я, не переносит толчею. Мне он очень нравится. Мы вернулись на вокзал, а там оказалось, что велосипеды не принадлежат никому из поляков. Какой-то француз погрузил один из них в машину и пропал. Следовательно, у нас появился «наш велосипед». Теперь оставалось найти второй, так как для меня после сегодняшнего дня это был лучший способ передвижения.
Уже ночью мы отправились в город в поисках ночлега. Луна ярко светила на безоблачном небе. Везде все забито. Всю ночь мы продремали на бетоне перрона.
16.6.1940
После бетонной ночи мы встали уже в пять утра. Х., до этого руководивший группой, в Бурже не появился. Примерно в девять мы начали штурм товарного поезда. Вагоны были забиты женщинами и детьми. Роберт и я нашли два места прямо у дверей. Мы сидели, свесив ноги наружу. Давка в вагоне объяснялась безгранично глупым размещением вещей. Мы хотели навести порядок, но об этом даже речи не могло быть. Подпарижский народец непримирим. Парализованный старичок на коляске стал грозить Роберту палкой. Никто никому не хотел помогать. Когда я одной из женщин принес бутылку воды, она вырвала ее у меня из рук и посмотрела как на врага. Поезд тронулся, мы ехали в Монлюсон. Сразу после Буржа остановились. Пролетел немецкий самолет, но поезд не обстреливал. Опять тронулись. Жаркий день, в вагоне воняет. Старичок занервничал. Увидев, что на станциях люди выходят и ложатся на траву, он тоже захотел выйти и prendre un peu d’air[44]. Потом у него начался приступ бешенства, он обзывал и бил палкой всех вокруг. Дочь стала плакать и кричать, что он сошел с ума, началась суматоха. Она рассказывала всему вагону, что она сделала для отца, а старик ругался, что фрицы уже здесь, что Франция уже не Франция, а просто-напросто говно, в принципе, говорил по делу и совсем не как сумасшедший. Vivent les fous[45], – сказал я Роберту.
Небо затянуло тучами, пошел дождь. Мы пили ужасное, затхлое белое вино, другого в Бурже не нашлось. В горле у меня пересохло, мучила изжога, и я еле держался на ногах. Под вечер приехали в Монлюсон. Мы собрали манатки – и в город, несмотря на призывы остальных ехать дальше. И не подумаю. В городе нам удалось наконец съесть нормальный ужин с супом и мясом. Потом поиски ночлега. В кинотеатр вносят охапки сена. Входим внутрь – роскошь. Мягкие кресла, много места, можно принести себе соломы. Я только не понимаю, почему бы им не показать какой-нибудь фильм. Было бы приятно лежать на соломе и смотреть на Марлен. Мы сразу вернулись на вокзал за вещами. Там выяснилось, что часть группы уехала на одном поезде, а вторая, не отвоевав себе места, ждала другого, которого еще не было. Я посмотрел на Роберта, покрутил пальцем у виска, и мы, взяв велосипед и багаж, пошли в кинотеатр. Свое барахло мы оставили там, попросили присмотреть дремавшего на соломе беженца и пошли в город.
В городе полно военных беженцев. Сидят себе в бистро, пьют вино или кофе и судачат. Вечерняя газета наделала шуму, так как сменилась французская власть, эвакуированная в Бордо. Рейно подал в отставку, его место занял Петен, вице-премьером стал Вейган – почти все военные. У всех на лицах обеспокоенность: не значит ли это, что обороняться придется до последнего. А тем временем немцы уже в нескольких местах перешли Луару. Это конец.
Из любопытства мы пошли на вокзал. Вторая группа тоже уехала. Тут вдруг появились двое наших рабочих. Один из них, Тадзио, отвел меня в сторону и заявил, что специально опоздал на поезд, не мог больше выдержать. Мы проводили их в кинотеатр, а потом еще раз вышли погулять. Я не знаю, почему мне пришло это в голову, но, увидев двух прилично одетых женщин, я подошел к ним и спросил, не знают ли они, где здесь можно переночевать. Одна из них сразу сказала, что у нее. Роберт меня одергивал, но я не останавливался. Мы пошли вместе с ней. На узкой улочке она повела нас через проход, потом во двор и дальше в сарай. На земле солома, старый диван, она принесла нам одеяло и ведро воды помыться. Это самое главное. Мы вернулись в кинотеатр, захватили пару вещей и – спать.
17.6.1940
Встали в девять. Мадам приготовила нам горячий кофе и позволила позавтракать на кухне. По профессии она портниха. У нее магазин женской одежды, у мужа магазин радиоприемников, и он сейчас на фронте. Оба магазина закрыты. Как раз сегодня утром он звонил ей сказать, что здоров и все у него хорошо, отступает вместе с армией около Монлюсона. Она говорила, что все это ужасно, что, наверное, Франция вот-вот попросит перемирия, но что делать – главное, чтобы муж вернулся. И чтобы они снова были вместе. Наверное, она права.
На вокзале мы узнали, что поезда больше не ходят. Был полдень. Перед одним кафе стояла толпа, а изнутри доносились звуки радио. «Марсельеза». Мы подошли. Я стал спрашивать, в чем дело. Увидел заплаканные лица женщин и мрачные – мужчин. В конце концов один рабочий сказал мне равнодушным тоном: «Франция просит Гитлера о перемирии». «Марсельеза» заканчивалась, и снова повторялась вторая часть. Помимо воли я повторял в голове слова formez vos batallions – marchons, marchons[46] и одновременно осознавал смехотворность этих слов. Франция просит мира. Мне хотелось плакать, а я улыбался, иронично шепча вместо marchons – fuyons[47]. Я схватил Роберта за рукав и сказал: «Они пошли на мировую – всё, конец». Мимо нас проходили заплаканные женщины, а по улицам мчались автомобили, заполненные оборванными солдатами.
Мы успокоились. Что делать? В этот момент к нам подошел Тадзио, улыбающийся и довольный, что наконец-то нас нашел. Тадзио всегда мне нравился. По профессии шофер, родился в Варшаве, откуда прихватил с собой богатое таксистско-автобусное прошлое и потрясающий язык. Тадзио стоял, глядя на проезжающие машины, плевал и в конце концов сухо заявил: «Нужно отсюда поскорее смываться, а там посмотрим». Стали думать, как это сделать. Поездов нет, идти пешком не имеет смысла. Тадзио тщательно скручивал сигарету, то есть «спирохету», и наконец заявил, что лучше всего купить велосипеды.
Я сразу согласился. После долгих поисков мы нашли магазин. Подержанных уже не было, только новые. Тадзио купил себе полугоночный за 630 франков, я – отличный шоссейный за 715 франков. В магазине меня охватила дикая и бессильная ярость. Почему замечательная страна, где новый велосипед стоит третью часть среднего заработка рабочего, почему эта страна летит ко всем чертям? Я все время воспринимаю это как самый настоящий крах. Вероятно, так и есть. И возможно, именно это чувство, чувство безграничной печали – самое худшее. Роберт упаковывает наши вещи. Боюсь, скорее велосипеды поедут на нас, чем мы на них.
18.6.1940
Встали примерно в семь утра. Небо пасмурное, собирался дождь. Немцы с Францией уже разделались и на погоду им плевать. Польский сентябрь и французский май-июнь были одинаково солнечными и ясными. Hitlerwetter[48]. Слабая и небогатая Польша и великая и богатая Франция по времени защищались одинаково. Мы и все прочие считали нашу оборону позором. Французская оборона на этом фоне – просто преступление. Мы хотели защитить себя, но было нечем. У них было чем, но они не хотели защищаться. Любопытно, сможет ли Франция оправиться от удара. Мысли, которые непрестанно беспокоят меня со вчерашнего дня.
Выезд из Монлюсона был сродни цирковому искусству. Несколько километров нам пришлось тащить велосипеды и проталкиваться сквозь плотную массу автомобилей, орудий, тягачей и танков. Да уж, хватало железного добра. Дальше стало посвободнее и можно было ехать. Начался дождь. У одного из грузовиков стояла группа солдат. Они остановили нас и пригласили выпить. У них было несколько бочек с ромом, и они поили им всех встречных. Тадзио залпом выпил поданные ему полстакана, сплюнул и вернул его с добавлением совершенно удивительных прилагательных в адрес лягушатников. Мы направляемся в Бордо. Под вечер съехали в долину Крёз. Наступал прохладный вечер. Я лежал на руле и делал резкие виражи, наклоняясь всем велосипедом. В этом было что-то упоительное. В какой-то момент я отчетливо почувствовал, что мне все становится безразличным. Я пишу это и чувствую, что во мне что-то сломалось. Возможно, это был разрыв с прошлым. Наконец-то. В этой суматохе я стал свободным. Может, я даже расстался с самим собой. Отлично. Меня распирает. Сожаление? О чем, какого черта? О той жизни? Это был кошмар, постоянное удушье. Кошмар школьных лет, кошмар жизни, к которой я приспосабливался, не в состоянии найти себя. Я разговаривал с самим собой посредством других. Посредством кого? Посредством чего? Черт!
На дне долины надпись на дорожном указателе сообщала, что примерно в 1500 метрах отсюда деревня, а также «храм XII века и римский мост». Я, не раздумывая, свернул. Надо посмотреть. Настоятель римской жемчужины разместил нас на тюфяках в одном из домов. Перекусив, я пошел на прогулку. Над сырыми лугами плыл туман, трещали сверчки и сияла луна. Я шагнул на мост. Меня охватило волнение. Мысленно я листал картинки ландшафтов Терликовского[49] (такая скукотища) и смотрел на круглые узкие арки из серого камня. У въезда фрагменты валунов дороги, по которой ездили колесницы и тяжелым шагом маршировали римские легионы. Gallia est omnis divisa...[50] Почему тогда они защищались, хотя их снаряжение и техника были хуже римских? С далекой дороги доносился непрерывный рев моторов, а под мостом квакали лягушки. В темноте замаячила коренастая фигура Тадзио. Он закурил сигарету. «Пан Б<обковский>, не переживайте. Завтра чешем дальше. Даже приятно драпать по таким дорогам. Цивилизация, она и есть цивилизация – все как-то поровнее идет. Не так, как у нас. Но обормоты они те еще, что правда, то правда». Тишина. Роберт и Тадзио громко сопят, свеча потрескивает.
19.6.1940
Погода улучшилась. С утра солнце и жарко. На завтрак горячий кофе с молоком. В десять мы отправляемся на Гере. Солнце припекает беспощадно, но высаженные вдоль дороги платаны образуют свод, как в беседке. За полтора часа доезжаем до Гере. Люди с тачками, очумевшие, с детскими колясками, идут в противоположном направлении. Узнать у них ничего невозможно. Отупевшие. Едем дальше. Оказываемся в пригороде. Здесь узнаем, что час назад была бомбардировка. В городе полно солдат, рынок забит машинами, пушками. Два дома догорают, а посреди дороги воронка от бомбы и каркасы сгоревших автомобилей. Тадзио огляделся и деловито заявил: «Надо отсюда побыстрее смываться, эти б… вернутся. Я их знаю: до вечера не дадут покоя; у них только после шести fajerant[51]. Мы больше не искали, где бы нам утолить жажду. Протискиваемся между сотнями автомобилей. Находим дорогу на Сен-Сюльпис. Жара. После Гере решили пообедать. Хотели присесть в придорожном бистро, прямо у дороги, но Тадзио не дал. «Я хочу спокойно поесть». Он оттащил нас с дороги, в поле. Мы открыли банки с паштетом и сардинами, намазали хлеб, и тут что-то начало реветь. Тадзио встал, отошел от дерева и крикнул: «Идут б… вон… раз, два, пять, восемь, десять». Мы бросили еду на траве и бегом под деревья в неглубокий ров на лугу. В Гере грохот, сбросили бомбы. Затем треск пулеметов. Тадзио закричал: «Чешут из пулеметов, чтоб им пусто было». Самолеты пролетели над нами. Я распластался, как бумажка, но повернул голову, чтобы что-то видеть. Протяжный свист все ближе, грохот. Хлестануло потоком воздуха. Треск пулеметов. Строчили по шоссе. «Итальянские бомбардировщики – Fiat B.R.20», – говорю я Тадеушу. Тадзио матерится. Возвращаемся к еде. Двадцать минут спустя снова гул. Они яростно бомбили Гере. Потом опять пролетели над нами, строча из пулеметов по шоссе. Я лежал и боялся. После налета мы быстро поели и рванули подальше от этого окаянного места. Бомба упала почти туда, где мы хотели сесть. В бистро вылетели все стекла, с крыши кое-где осыпалась черепица, на дороге валялись сучья, а на пороге бистро лежал окровавленный труп. Я просто подумал: «Главное, это не я». Через несколько десятков метров, у тропинки, стояли две бутылки вина. Кто-то их бросил и убежал. Тадзио взял их с собой. Мы теперь больше смотрим на небо, чем на дорогу. Проехали, наверное, с 10 км, и снова черти их принесли. Та же десятка. Рядом с нами спокойно едет машина. Закрытые в лимузине люди ничего не слышат. Мы подаем им знаки. Они останавливаются, а потом как безумные бросаются в поле, оставив ребенка в машине. Я схватил мальчика на руки, перелез через забор сада у шоссе и присел в канаве. Бедный ребенок дрожал, слезы текли у него из глаз. Он уже не мог громко плакать, просто слезы текли из глаз. Я прижал его к себе и успокаивал, думая про себя, что я сам ужасно боюсь. Тадзио откуда-то крикнул: «Летят мимо!» Я поцеловал мальчика и отнес в машину. Мать так испугалась, что забыла о нем. И сейчас он, прижавшись к ней, молча плакал. La prochaine fois ne l’oubliez pas[52], – сказал я, вымещая на ней весь гнев за собственный страх. Она, вероятно, подумала, что я очень смелый.
Тадзио посмотрел на часы, увидел, что уже восьмой час: «Можно спокойно ехать, рабочий день закончился. Сейчас они приземлятся, наклюкаются, морды нажрут, а завтра по новой. Где мощь французов? Немцы летают тут, как у нас в Польше». Он прав. Вокруг полно войск, полно зениток и пулеметов, и ничего; никто не ответил. Примерно в девять я съехал с дороги в поисках ночлега. Нашел ферму. Все ужинали. Хозяин охотно согласился пустить нас переночевать в сарае. Угостили супом и вином. После ужина я зарылся в сене. Стрекотали сверчки, квакали лягушки. Уже в пижаме я вышел и сел на камень у колодца. Выпала роса, и сигарета отсырела. Поздно ночью в сарай пришли спать двое рабочих из Парижа. Они уехали на день позже нас. Сказали, будто бы по радио объявили, что все мужчины призывного возраста, не покинувшие Париж до двенадцати ночи тринадцатого июня, будут рассматриваться как дезертиры. Когда и кем? А на Северном вокзале раздали людям около 6 000 велосипедов из камеры хранения, чтобы было на чем уехать.
20.6.1940
Мы выехали поздно, потому что Роберт по утрам совершает такой ритуал омовения, чистки, укладки своих вещей, что мы не могли выехать до десяти. Похоже, немцы все время продвигаются вперед, но еще достаточно далеко от нас. Роберт говорит, что не надо спешить. В полдень мы проехали через Сен-Сюльпис. Городок, расположенный в долине, окружен горами. Тропическая жара. Из купленной там газеты следует, что переговоры о прекращении огня продолжаются, но до момента окончательного подписания акта милосердия немцы будут наступать и боевые действия продолжатся. Какие боевые действия? Линия Мажино окружена. Две польские дивизии, задействованные под конец, отказываются отступать и героически сражаются. Часть дивизии, защищающей отступление войск и французских беженцев в Швейцарию, похоже, разбита. Пишут, что наши бросались с бутылками бензина на танки. Это немного лучше кавалерии, но все равно плохо, если это правда. Нет, мы – вне конкуренции. Французское правительство в Бордо. В два часа дня мы приехали в лес и проспали там до шести. Тадзио напевает мотив модного танго и матерится по поводу гористой местности. Уже в сумерках нахожу ферму. Я проводник, слежу за темпом и ищу ночлег. Принимают нас сердечно. Тут аж четыре молоденькие девушки. Мы едим ужин из наших запасов за хозяйским столом, и я общаюсь с ними за всех. Девочки с любопытством присматриваются к нам, одна из них знает несколько слов по-польски. Тадзио заигрывает с ней и несет чепуху. Потом говорит мне: «Пан Б., я остаюсь – на поводке за ней пойду. Девушка – чудо, пальчики оближешь, ножки мыть – воду пить. Как раз для мельнички[53]». Мы устали. По лестнице забрались на сеновал. Под нами слышно позвякивание цепей и чавканье коров. Тишина. Запах молока и навоза. В темноте мелькнул светлячок, зеленоватая пыльца. Ночь безлунная, но яркая от звезд. Чудесно.
21.6.1940
Завтрак, умываемся, бреемся. Мы все время едем на Лимож. Без карты тяжело. Купить ее невозможно, все раскуплены. Примерно в час дня добираемся до Лиможа. Въезд в город закрыт. Я слезаю с велосипеда, и после длинной лекции пропускают только меня. Оставляю велосипед и иду пешком. В центре города меня настигает ливень. Я пережидаю в арке и иду на вокзал. Вокзал тоже закрыт, и только после долгих переговоров меня допускают к военному комиссару. Я спрашиваю о нашей группе. Он ничего не знает. Я возвращаюсь. Запасы у нас заканчиваются, и я ищу еду. С хлебом везде сложно. Нет ни джема, ни мясных консервов, магазины пусты. Ищу хоть что-нибудь. Наконец достаю колбасы, несколько банок паштета, бананы и апельсины. А также карту Франции, изданную «L’Auto» во время «Тур де Франс» 1936 года. У одного книготорговца была куча этой макулатуры, и теперь он продавал их по франку за штуку. Все шло нарасхват. Еще я нашел одиноко лежавший том переписки Байрона и купил его за 50 сантимов. Повезло. Мы пообедали по пути и отправились в Ангулем, 84 км. Тадзио теперь едет рядом со мной и рассказывает: «Пан Б., меня знали все шлюхи из <Гастрономии> и кафе <Клуб>[54]». Когда такая находила надравшегося клиента, то бряк его ко мне в такси, там его обрабатывала, все деньги забирала, мужичка высаживала, мне двадцать злотых на лапу и тю-тю». В этот момент два человека, шедших по дороге, замахали руками и окликнули нас. Два поляка-эмигранта. Они услышали безупречную польскую речь Тадзио и остановили нас. «Вы откуда?» – «Из военного лагеря в Бретани». Их мобилизовали, а три дня назад, ночью, сказали: спасайтесь, кто может. Офицеры удрали на машинах в порты, а потом в Англию; некоторые солдаты тоже уехали – в основном поляки. Как там Ясек[55]? Хорошо, что меня не взяли в армию. Спали на ферме, в этот раз на соломе.
22.6.1940
С утра шел дождь. Мы спали. Выехали примерно в два. Кратковременные дожди. Промокли до костей. Снова влезли в толпу отступающих войск. Ехали на авось. По дороге на каждом шагу опрокинутые автомобили. Тадзио смотрел и матерился. Асфальт скользкий, в глине. Сороконожка переломала бы все ноги на такой дороге. Через тридцать километров я сдался. Нашел ферму. Куча соломы под крышей, защищенная только с двух сторон. За ужином нам составили компанию кошки и собаки, моросил дождь, с дороги доносился постоянный шум, визг и гул безжалостно ревущих моторов; сонливость; покой.
23.6.1940
«Отпуск никудышный, сезон не удался», – говорит Тадзио. Роберт рассказывает нам чудеса о солнце Южной Франции, о Средиземном море. Тем временем мы плетемся в грязи по асфальтовым дорогам западного пограничья Центрального массива. Приближаемся к Ангулему. Не пропускают, объезд, блуждаем по проселочным дорогам. Уже ночью находим крошечную и бедную ферму. Там заканчивают ужин; вежливые. Хозяин ведет нас на сеновал. В большой миске на столе я вижу зеленый салат. Листья политы оливковым маслом, и это настолько аппетитно, что я не могу этого вынести: «Можно у вас купить салат?» Хозяйка немедленно встает и говорит, что она приготовит нам две головки. Вышла и вскоре принесла целый тазик салата. Мы съедаем его в мгновение ока, закусывая хлебом с паштетом. Эти ночи на сене, под монотонный шум дождя, замечательны.
24.6.1940
Утром опять дождь. Хозяйка принесла нам полведра молока на завтрак. Пьем молоко, я лежу и пишу. Льет дождь. Потом ем шоколад, курю, засыпаю, просыпаюсь, грызу шоколад и дремлю. Около четырех часов дня к нам забирается по лестнице хозяин, что-то говорит и вдруг спокойно произносит: «Немцы отсюда в двенадцати км – взяли Ангулем». По крайней мере, мы узнали, что Ангулем в 12 км отсюда. Вскочили на велосипеды. Окружными дорогами выехали на шоссе в Перигё. Решили ехать на юг. Через полтора часа езды – Марёй. По дороге снова оказываемся в самом центре отступающих войск. Ясно, что отступают не тылы, а передовая линия – линия фронта. Толкотня и ор, грузовики, тягачи, танки, пушки.
Затор, все останавливается. Мы на велосипедах, нам удалось протиснуться и добраться до передней части колонны. Едем, и снова затор. Офицеры бегают вокруг и матерятся, 15-сантиметровые пушки, оставленные на краю дороги, сталкивают во рвы, крики. Выделывая цирковые трюки, мы продвигаемся вперед. Стоят четыре грузовика, и солдаты не хотят ехать, потому что не знают, что случилось с их снабженческим автомобилем. Только когда подъехал связной на мотоцикле и сказал, что жратва едет в километре от них, они трогаются с места. Через час то же самое. 15-сантиметровые пушки пытались миновать стоящую на месте колонну и свалились в придорожные канавы. То, что происходит, трудно описать. Ад. Мы продираемся и через несколько километров обнаруживаем идиллию. Голова колонны сидит на краю леса, расставлены столы и стулья (они везли их с собой), и ужин проходит в самой спокойной обстановке в мире. Garden party[56]. С музыкой. Играет патефон, рубиновые бутылки вина на столах, весело. У меня еще звучит в ушах ржание выпрягаемых лошадей, шум, скрежет. Тадзио посмотрел, плюнул и сказал: «Хреновая связь в этой ихней армии».
Насколько же отличается народ в мирную пору и во время войны. Война для народа как бросание монеты о мраморную плитку[57]; хотя я ненавижу войну, мне кажется, что трудно найти лучшее испытание. Я вспоминаю, что думал о Франции долгие годы. Сегодня мне понятно одно: качества, которые умиляют в мирное время, которые высоко ценятся, эти французские качества губительны во время войны. В мирное время они забыли о войне, во время войны они не смогли забыть о мире. Уже смеркалось, когда мы въехали в какой-то городок. Улицы забиты военными, у домов полно людей. Один мужчина махал рукой солдатам и радостно кричал: C’est signé, c’est signé![58] Я подошел к нему. Оживленно, как об очень радостном событии, он рассказал мне о подписании перемирия с Германией и Италией. Военные действия должны прекратиться в 1.35 ночи. Тем временем по улицам продолжают двигаться машины и армия. Сообщение о прекращении огня распространилось мгновенно. Возникло радостное возбуждение. Горожане сидели на окнах или стояли у дверей и, улыбаясь, махали солдатам. А те ехали, напевая и играя на губных гармошках. Прекращение огня будто приободрило их, придало им уверенности. Мне казалось, что они внезапно почувствовали себя так, будто им грехи отпустили. Герои, выполнившие свой долг до конца. В городке праздник. Бистро ярко освещены, двери широко распахнуты, алкоголь рекой и песни. И только в лучах света по-прежнему двигались черные силуэты автомобилей, пушек и вразброд идущих солдат.
Мы выехали из города, чтобы найти ночлег. Но повсюду полно военных. К нам подошли два пьяных солдата. Начали допытываться, кто мы. Здесь военная зона, и гражданским сюда нельзя. Я говорю, что мы поляки. И они начинают читать нам лекцию: вся война из-за Польши. Польша, вместо того чтобы договориться, перешла на сторону капиталистов и Англии, а Англия втянула Францию. Впрочем, здесь все написано. Один вытаскивает мятую листовку. Я хочу взять ее, но он упорно пытается прочитать ее вслух, хотя уже смеркалось. Что-то бормочет о международных трастах, о капиталистах, наконец заключает с бравадой: Fini – nous sommes trop intelligents pour nous casser la gueule…[59] Тадзио в ярости оттаскивает меня: «О чем вы собираетесь говорить с этими остолопами? Все то же, что и в Польше. Германия с одной стороны, Сталин – с другой, и крышка. Только к нам они пришли потому, что для такой писанины народ был слишком глуп, а здесь они „умные“, так и промокашки хватит».
Едем дальше в полной темноте. Фары включать нельзя, и все погрузилось в кромешную тьму. Только придорожные бистро, забитые пьяными солдатами, пышут светом, как доменные печи. Эдакая Сечь из «Огнем и мечом»[60]. Было уже за полночь, когда мы зарылись в сене. В сарае было электричество, и мы открыли бочки с вином. Тадзио посмотрел на часы и сказал: «Пан Б<обковский>, через пятнадцать минут штыки к ноге, оружие в штабеля и праздник моря». Голова у меня трещала от выхлопных газов и от рокота моторов.