Анатолий .Юрьевич Козлов
Поезд до станции Дно
Так, должно быть, улыбался Хам, таща за руки своих братьев посмотреть на уснувшего обнаженного отца, спасшего всё живое на земле от потопа.
Негативное отношение «русской общественности» к войне было для Макарова уже делом не новым. Вести об этом доходили даже до фронта. Но ни он, ни прочие сограждане не подозревали, что на формирование общественного мнения в России Германия и Америка тратят изрядные суммы денег. Здесь, в Петербурге, лежа в госпитале, Макаров прочитал несколько номеров специальной военной газеты «Русский инвалид» – одной из самых лояльных, наименее залибераленных и наиболее патриотичных. Но даже там события освещались совсем недолжным образом. Говорили, что по газете «Русский инвалид» японцы корректировали планы своих военных действий, заранее зная о планах русского командования. Настолько в угоду гласности и «свободе» печати подробно и беззастенчиво публиковались все распоряжения военного министра, описывались предстоящие манёвры, передислокации и перегруппировки русских войск в районе боевых действий. Эти описания для гражданской публики были совершенно излишними, разве только для того, чтобы вызвать очередной взрыв сарказма.
Что уж говорить о таких газетных изданиях, как эсеровская нелегальная газета «Революционная Россия», открыто призывающая к вооруженной борьбе против царского самодержавия.
Пока же героически сражавшиеся солдаты, матросы и их командиры напрасно отдавали свои жизни во имя Царя и Отечества, управляемые командованием, в основном либо незаинтересованным в победе русской армии, а, следовательно, и в победе самодержавной России над императорской Японией, либо вынужденного подчиняться «общественному мнению». Опять же хотя бы по той причине, что весь «цивилизованный» Запад поддерживал японского императора, считавшегося правым только потому, что он усмирял имперские «амбиции» России, по крайней мере, до тех пор, пока Япония не стала претендовать на континентальные территории, что, несомненно, усилило бы её влияние на азиатской части континента. А это европейским политикам и «общественному мнению» было не нужно. Присутствие островной Японии на континенте естественным образом добавляло хлопот. Вот тут-то министр Витте швырнул японцам кусок острова Сахалин – на том и разошлись.
Все эти закулисные тонкости мировой политики были неизвестны простому солдату. Да и нужны ли подобные нюансы, исполняющему свой долг защитнику Родины? Для русского человека – это всегда было делом само собой разумеющимся. Для русского понятие «дом» – это не собственный хутор, усадьба, деревня, а вся Россия. Широка русская душа – ей личного благополучия в отдельно взятом фольварке маловато…
У Макарова потемнело в глазах, кровь застучала в висках, учащённо забилось сердце. Он судорожно сжал костыль, так что побелели костяшки пальцев на правой руке. Мичман тоже изменился в лице и выпрямился.
– Ах ты, мокрица сухопутная! – негромко, но яростно прорычал он и схватился за карман, в котором у него, возможно, было какое-то оружие, но выронил костыль и замешкался.
Трудно предсказать, сколь трагично могла закончиться эта встреча. Но тут раздался грозный голос городового, быстро отреагировавшего на беспорядок.
– Прекратить, господа студенты! – обратился он к смутьянам, присвоив им сразу же наивысшую категорию нарушителей порядка, – По какому праву митинг, кто разрешил? – Он пробирался сквозь начавших собираться ротозеев, придерживая левой рукой полицейскую «селёдку» – длинную, за всё цепляющуюся шашку, а правой – кобуру с массивным одиннадцатимиллиметровым Смит-Вессоном, шнурок от которого удавкой обвивал воротник полицейского мундира, и, казалось, затягивался на мощной шее, от чего круглое лицо городового стало красным.
– А вот и законные власти, – ехидно выкрикнули из толпы, отчего «господа студенты» осторожно, но гаденько захихикали. Тем не менее, они нехотя попятились и стали заворачивать на Садовую. Усатый взял «под козырек», приложив руку к своей шляпе и с дурашливым видом промаршировал мимо городового. Они почти скрылись за углом здания, когда один из них, обернувшись, бросил:
– Сатрап!
Лицо городового вытянулось, нос покраснел и вспотел, брови выстроились лесенкой.
– Что-о-о! – утробно, как кот, прорычал он, – а вот я вас! – с этими словами он схватил толстой лапой, висящий на шее свисток, и сделал такой вдох, поднося его к губам, что показалось – он лопнет сейчас от усердия или раздастся молодецкий свист, и что-нибудь рухнет в Петербурге, какое-нибудь обветшалое здание. Однако вся компания спешно прибавила шагу и скрылась, а городовой лишь пососал мундштук свистка, смачно причмокнув, и вдруг заметив, как извозчичья лошадь ступила на край тротуара, накинулся на извозчика так, что испугал лошадь, и та захрапела и пошла боком, путаясь в собственных узловатых ногах :
– Ну, куда, куда прёшь, муж-жик! Вот лишу разрешения на извоз, поедешь в деревню навоз месить!
– Помилуй, ваше благородие, – взмолился удивлённый извозчик, с трудом удерживая лошадь, – у меня в деревне жена и дети малые, я им денежек на еду посылаю, в деревне нам исть вовсе нечего, помрём…
– Но-но, – миролюбиво буркнул городовой. – Ты мне ваньку-то не ломай из себя. Исть нечего… Вон пролётка какая. Что я «ваньку»7 от лихача не отличу…
Макаров быстро доковылял до офицера и, подняв костыль, подал ему.
– Благодарю, – чуть смущенно ответил тот и ушёл, снова сутулясь и тяжело опираясь на костыли.
Городовой же только для вида напустил на себя строгости, тем более, что прочие извозчики вокруг ехали и вдоль и поперёк, правя куда прикажут. На самом деле городовой был добрый малый: уважал начальство и соблюдал порядок, получая «откупные» с местных мазуриков из торговых дворов Гостиного и Апраксина. Он любил свою жену и двоих детишек. Раз в неделю ходил к своему приятелю и куму, тоже городовому, собиравшему мзду с потаскух, зарабатывавших свой «нелегкий» хлеб в меблированных комнатах, располагавшихся в аккурат над рестораном «Тройка», что на Загородном проспекте. Встретившись, приятели переодетые в штатское, шли в ресторанчик «Капернаум» на углу Владимирской площади, на которой стоит церковь в честь иконы Владимирской Божьей Матери, и Кузнечного переулка, послушать разговоры обывателей. В этот ресторанчик – несмотря на его низкий разряд – в сущности, обычный трактир, начальство не заглядывало, зато его посещали нередко «интересные» люди, собственно сквозь него прошли многие, причислявшие себя к литературному обществу Петербурга. Как раз в то время его завсегдатаем был скандально известный писатель Александр Куприн. Его недавно вышедшая, но уже ставшая широко известной повесть «Поединок» наделала немало шуму. Некоторые офицеры воспринимали её как оскорбление российской армии и заочно вызывали Куприна на дуэль. Зато вся «передовая», как либеральная, так и в особенности левая общественность была в восторге. Высоко оценил повесть и сам Лев Толстой, пожурив, однако, «Поединок» за излишнее «толстовство»!
Здесь, в «Капернауме» завсегдатаи различных пород и мастей, многие с претензией на богему, обсуждали последние события:
– Говорят, – цедил сквозь зубы господин с жёлтым, как после малярии, лицом, попивая свежее венское пиво и покуривая папироски товарищества «С. Габай», – что когда кто-то из немецких младших офицеров написал такой же пасквиль, как господин Куприн – только на немецкую армию, автора законопатили на каторгу, а произведение изъяли и уничтожили, сочтя его крайне вредным и разлагающим.
– Что же вы хотите от немцев? У них всегда дисциплина и палка были одно и то же, – отвечал ему господин демократичного вида с усиками а ля Габриэль Лёвьель8
– Однако порядок-с, доложу я вам… Да что же, господа, может и нам не мешало бы иной раз… Сами ведь рассказывали, как накинулись эти… студенты или ещё там кто на офицера – инвалида с войны, – возражал малярийный, обращаясь к переодетому городовому.
– Ну, уж теперь после девятого января и думать нечего. Теперь чуть что – и вспоминают. Теперь с энтими только здрасте, да пожалуйте, да мерси-пардон. А чуть что – сразу и палач, и кровопийца.., – смущённо отвечал тот.
– Вы бы это, того… потише, – толкал его локтем кум.
– Гм… Да вот – дожили… Тебе будут в морду плевать, а ты и не утрись даже, не говоря о прочих мерах… А мне сдается, это жидовские происки. Ну, мыслимое ли дело – в воскресенье, с хоругвями, портретами царя, да ещё поп энтот во главе. А Государя-то в столице и не было… К кому же шли? – оправдывался городовой.
– Кто ж тогда приказ стрелять отдал? – удивлялся с усиками.
– То-то и оно… – кряхтел городовой.
– Да ведь только какой-нибудь дурень не знает, что все эти «революционные» кружки на фабриках – не что иное, как глупейшая затея московского начальника департамента полиции генерала Зубатова. Хотели, дескать, выявить заговорщиков.., – выпалил малярийный.
– А вышло вона как.., – развёл руками городовой.
– А вышло так, что народ против Государя настроили. Гапошка ведь засланный, – оживился кум. – И то, какой он священник – одно обличье. Ряса и та краденая – из церкви. Он, говорят, уже не то в Женеве, не то в Париже. В цивильном костюме, брит и пострижен.
– Так ведь, господа, – не выдержал городовой, – никакого расстрела на Дворцовой площади не было!
– Как же так?
– Это наверное?
– Доподлинно-с! На Петербургской стороне боевики, которых вёл провокатор Гапон, обстреляли полицию. А те – в ответ. Нешто им ждать, пока их перещёлкают, как кур? Да ещё на Васильевском острове постреляли друг в друга.
– А откуда же жертвы?
– Так ведь то уже наутро расклеили везде заранее заготовленные листовки, где говорилось о сотнях убитых.
– Да-да! А в либеральных газетёнках – так и о тысячах!
– Да-с, а ничего такого не было. Да вы сами подумайте – расстреляли сотни людей, а ни похорон больших, ни такого количества родственников нет – у кого погиб кто-то. Ну вот вы знаете родственников, хоть одного погибшего?
– Нет-с…
– А вы?
– Нет, вроде…
– Вот видите!
– Вот я и говорю – жидов это дело рук. Околпачили народ, настроили против Государя.
– Вот вам и причина еврейских погромов – сами виноваты-с, понарожали революционеров…
– Да ведь в газетах опять же пишут, что погромы правительство организует. Вот как всё запуталось.
– Чертовщина…
– А вот наш народ хоть и подлец, и шельма изрядная, а доверчив порой до глупости.
– Особливо когда за веру, да за Царя.
– Да! Государь для него, что отец родной – накажи, ежели за дело, но и справедливость восстанови!
– Да, это у немцев всё по закону, а у нас закон один – правда.
– Правда то, – останавливал их малярийный, – видите ли, что вся эта шкурная общественность кричит, что война, дескать, несправедливая, что её затеяли родственнички царствующей особы, а вот, поди ж ты, ещё перед самой войной наши, желая предостеречь японцев от активных боевых действий своей мощью(!), открыто допустили японскую и прочую иностранную прессу на кораблестроительные заводы. Естественно, под видом корреспондентов прибыли военные специалисты, которые с дотошностью и большой точностью определили состояние российского флота и сроки постройки новых кораблей. И, сделав выводы, скорректировали и ускорили планы ввода в строй своего нового флота.
– Да-с.., – только и изрёк городовой.
– Прямотой и открытостью русских пользуются, как наивной доверчивостью невинной барышни. Между прочим, у того же господина Куприна вышел нынче замечательнейший рассказ «Штабс-капитан Рыбников». Не читали? В журнале «Мир Божий».
– Да как же-с, – спохватился усатый, сидевший до этого с отсутствующим видом Имел удовольствие. Тут он на удивление высказывает взгляды прямо противоположные тем, что излагал в «Поединке», – обличает беспечность, головотяпство и разгильдяйство и призывает к патриотизму и бдительности.
– Вот-вот…
– Измена кругом…
– Говорите уж прямо – предательство. А ещё говорят – царская Россия зачинщица войны.
– Когда мы уже перестанем всем доверять и открывать перед всеми объятия?
Оскорблённый, уязвлённый в самую душу, взволнованный до крайней степени происшедшим инцидентом, Макаров шёл, ничего не видя перед собой. Собственное бессилие, и бессилие тех, кто полил своей кровью маньчжурскую и китайскую землю, чьи тела покоились на дне Цусимского пролива и Жёлтого моря, душило его, сжимая грудь и не давая пробиваться воздуху в легкие. Поэтому он не заметил, как и откуда перед ним возникла грязная, оборванная нищенка. Она была одета странно даже для нищенки – в мужское платье, но Макаров почему-то сразу безошибочно догадался, что перед ним женщина, или, вернее то, что раньше было женщиной. Она смотрела на него не умоляюще-жалобно, как делают большинство нищих. Взгляд ее лихорадочно горящих глаз вначале казался безумным, но это безумие пронизывало находящегося под ее взглядом, она словно читала чужую судьбу, вглядываясь сквозь время.
– Тебя обидели, солдатик, – заговорила она, гипнотизируя Макарова, – тебе плохо? Я дам тебе пятачок – ты его береги. Он поможет тебе… – ничего не осознавая, Макаров взял у нищенки пятак и сунул его в карман галифе. – Уезжай отсюда, солдатик. Чёрный город. Здесь против царя пойдут и против Бога! Страшно будет. И сами убоятся содеянного. За это у города святое имя отнято будет и именем сатанинским наречется. За то расплата страшная придет – глад и мор великие, тем только грех свой окупят.
У Макарова перед глазами всё поплыло. Возникли страшные картины: оседающие в облаках пыли храмы, рушащиеся дома в Петербурге, лежащие на улицах трупы людей. Он мотнул головой, пытаясь отвести наваждение, и очнулся. Нищенки уже не было. Да и была ли она вообще? Или это расстроенные фронтом и последними событиями нервы сыграли с ним злую шутку. Он огляделся и увидел, что стоит напротив Казанского собора, мимо которого уже проходил. Макаров понял, что шел не в ту сторону. Он быстро и широко перекрестился на крест собора и зашагал в обратную сторону.
«Стало быть… нищенки не было… И видения эти – так… от расстройства. Нервы, – решил он и вдруг хмыкнул и воспрянул духом. – Хватит, навоевался. Пора тебе, Роман Романович, домой, пора».
На Знаменской площади у вокзала Макаров замедлил шаг возле безногого нищего в солдатской форме. Безногий, сидя на деревянном самокате, пел под гармошку песню, уже ставшую популярной, о моряках только что закончившейся войны, это был один из её многочисленных вариантов:
Рычит орудий злая свора,
Шипят шимозы над водой,
А молодого комендора
Несут с пробитой головой.
Но в нас отвага не погибла,
Хоть ждет соленая вода.
Орудья главного калибра
Уже умолкли навсегда
Шрапнель, как вьюга, завывает
Но с нами вся Святая Русь
Сигнал прощальный: Погибаю —
Врагу на милость не сдаюсь!
Горит корабль, как лампада,
Как свечи, мачты в вышине
Мы ждём последнего парада
Прижав лицо к родной броне
Мы рвались в бой не ради славы,
И кровь мы пролили не зря —
За нашу Русскую державу,
За Веру в Бога и Царя!
Правда, последнюю строчку часто заменяли словами: "Мы поднимали якоря". Защищать Царя в последнее время стало неожиданно считаться не то чтобы неправильно, но как-то неприлично.
Макаров с удовольствием послушал хороший голос, но, приглядевшись, с лёгкой грустью и досадой заметил, что форма на калеке хоть и мятая, но явно из новых, в боях не бывавшая, не выгоревшая, не потёртая. Да и лицо у него было хоть и пострадавшее, но скорее от вина, да и выправка не военная. Уж на это у Макарова глаз был намётан. Он, вздохнув, вынул из гаманка двугривенный серебром, бросил в кружку, стоящую у ног инвалида, и отошёл к платформам.
Втискиваясь в вагон, Макаров слегка замешкался, протаскивая мешок и волоча костыль. Сзади раздался басовитый бодрый голос:
– А ну, герой, поднажми, надо места получше занять!
Макаров резко обернулся и неожиданно для самого себя гневно ответил:
– Герой! Да, герой, кровь свою, между прочим, проливал за вас!
Перед ним стоял молодой матрос среднего роста, крепкий, коренастый, с обветренным загорелым лицом ― редким для бледнолицых петербуржцев. Он смущенно улыбался.
– Чего ты, чего? Я сам в цусимском бою бывал. Слыхал, поди? – с этими словами он ткнул пальцем в бескозырку. Макаров поднял глаза. На черной ленте золотыми буквами было написано название корабля «Аврора».
– Слыхал, – уже спокойнее ответил Макаров, пробираясь в вагон.
– А говорят, там и в живых никого не осталось, – Он уже взял себя в руки, и к нему вернулась та крестьянская, с легким лукавством, без труда переходящим в сарказм, уверенность, с которой нередко наш народ встречает всякого рода завирал. – Выплыл, что ли?
– Скажешь тоже, – опять усмехнулся моряк. – Крейсер первого ранга ― скорость девятнадцать с лишним узлов и умелый манёвр!
– Манёвр.., – передразнил Макаров, – драпанул, что ли?
Матрос нахмурился.
– Ну ты это… полегче! Мой черед рыб кормить ещё не пришел.
– Они, не сговариваясь сели на противоположные полки. – Мы там тоже, – между прочим, – не кофий с кренделем кушали. Нам о-е-ёй как досталось! – он как-то нервно передёрнулся ― видно, от нахлынувших воспоминаний. – Мы ещё вначале ― когда за «Олегом» шли, нас два броненосных крейсера атаковали. А «Аврора» наша хоть и новая, но для таких боёв не предназначена. Нам бы в разведку ходить да «торгашей» вражеских перехватывать, транспорты… А потом ещё три крейсера и броненосец на нас навалились, шутка ли! Десять попаданий снарядами до восьми дюймов! – он стащил с головы бескозырку. – Пятнадцать человек команды погибли, капитана убило, Егорьева Евгения Романыча. Едва укрылись за броненосцами… А потом ходу! Куда с такими разрушениями воевать: трубы дымовые повреждены, минный носовой затоплен, и ямы угольные… А стрелять как? Все дальномеры накрылись ― считай, без глаз артиллерия, четыре семьдесятпятки повреждены и одна шестидюймовка! Уходили с «Олегом», как раненые лошади от волков ― идём, а следом японские миноносцы по нас торпедами жарят.
– Слава Богу, живы, – вздохнул, крестясь, Макаров.
– Тут уж точно, и я готов в Него верить, – согласился матрос.
– Нехорошая война какая-то, – покачал головой Макаров, – непонятная. Все бьются как герои, а победа не нам даётся. Силы вражьи.., – он покачал головой, – помилуй, Господи!
– Так с самого начала всё пошло куда-то не туда, как чёрт напутал, – нервно прохрипел матрос. – Ещё в Северном море под Гуллем – это возле Доггер-банки – началась чертовщина. Теперь говорят, что мы обстреляли мирные английские рыболовецкие суда…
– Читал в газетах про это, – живо откликнулся Макаров, – маху вы дали под Гуллем.
Глаза матроса вспыхнули и он рванул бушлат на груди, – Маху, говоришь? И ты льёшь эту баланду, что русский матрос…, – он захлебнулся словами, – да я сам …, своими глазами…, понимаешь, ты, сухопутный.
– Тише, тише, ну чё, злисся9-то, – остановил его Макаров, – ты рассказывай, чё видел-то.
– Дело-то как было, – уже спокойней продолжал матрос, но видно внутренний жар продолжал жечь его. – Наша ремонтная база «Камчатка» отстала от отряда. А тут ночью с неё сигнал идёт, мол, атакуют миноноски. А откуда миноноски в Северном море, возле Англии, если мы с японцами воюем? Сколько там ни талдычат про рыболовов, а я сам видел в ночи вспышки торпедных аппаратов ― это на рыболовных-то? Ну «Камчатка» ждать не стала и залпом по ним, те и растворились… Рыболовецкие, – зло усмехнулся матрос, – Мы, между прочим, тоже получили в борт от этих «рыболовов». У нас священник корабельный погиб, отец Анастасий, да комендора одного ранило. Тут хоть глаза лопни, а факт!
– Ну, если священника.., – подытожил Макаров, – тогда без нечистого не обошлось. Не божеское дело, знать было.
– Да ладно, тоже мне запел, как поп на клиросе, – усмехнулся матрос, – только ладану не хватает. Дело тут совсем просто мне видится, – он сделал паузу, принимая многозначительный вид. – В Англии-то для японцев миноноски строили ― новейшие. Я уж не знаю, под каким флагом нас атаковали… Может, под английским, может ещё под каким, а может, и вовсе без флага. Не зря ночью дело было. Только англичане потом больше всех брехали, что русские моряки напали на «мирные рыболовецкие суда», пиратами нас называли. Чёртовы капиталисты, – он ненадолго замолчал. Молчал и Макаров. Вдруг матрос весело эдак встрепенулся, – А ты чего такой ершистый, обидел что ли кто? Кстати, – он протянул Макарову руку, – Петров Захар.
Макаров протянул руку в ответ:
– Роман Макаров.
– Сам-то откуда?
– С под Омска, с Сибири…
– Далёко забрался, – покачал головой Захар. – Так что, Макаров? – повторил он вопрос.
– Да.., – нехотя ответил Макаров, – встретил тут одних, ― на Невском, на мичмана, между прочим, накинулись.
– А-а, – догадался Захар, – интеллигенция.., этим на зуб не попадай.
Макаров снова заволновался:
– Да пошто они так-то? Мы ведь за их кровь проливали.
– Ты, братишка, не горячись, – сочувственно сказал Захар, – не за них ты кровь проливал, а за буржуев, за Царя.
Макаров вскинулся:
– Так за Царя, за Россию!
– Так ведь за какую Россию ― вот вопрос!
Макаров опешил:
– Как, то есть, какую? Россия ― Россия и есть. Нешто есть другая?
– Ошибаешься, брат, – Захар подвинулся вперед к Макарову и понизил голос, – есть Россия богатых, капиталистов, помещиков, фабрикантов, банкиров ― вот таких, кто сам не воюет, а войны устраивает, и кому война выгодна, а есть народ, который воюет за них. Ты воевал за первых, а народу эта война вовсе не нужна.
– Да как же не воевать, – не мог взять в толк Макаров, – коли напал на нас японец. Как же не защищать свою землю-то?
– Так ведь не просто японец напал, – возразил Захар, – их же свой японский капиталист на нас науськал.
– Пошто так?
– Пошто.., а ты знаешь, сколь они денег на этом заработают? На оружии да на амуниции, на харче солдатском! Вы кровь льете, а они денежки считают…
– Так что делать-то? – недоуменно спросил Макаров.
Захар придвинулся к нему почти вплотную:
– А отобрать всё у них и отдать народу.
– Вот так-так, – Макаров совсем сбился с толку, – кто же Царю служить станет? Государством править?
– Царя тоже того.., – решительно, но тихо бросил Захар.
– Царя?! – изумился Макаров.
– А то, – подтвердил Захар и спросил, понизив голос: – Про «Потёмкин» слыхал?
– Так это они из-за харчей.., – махнул рукой Макаров.
– Много ты понимаешь, – обиделся Захар. – Эх! Вот весь флот бы поднять..! А управлять народ станет сам.
Макаров быстро оправился от растерянности.
– Это кто, уж не ты ли в правители метишь?
– Я, – не смущаясь сказал Захар, – и ты.
– Хе, – усмехнулся Макаров, – спасибо за должность. Я, конечно, грамоту знаю, писать-читать умею, но чтобы всей Россией управлять… Ты знаешь, она какая? Я ее, родимую, проехал нынче от моря до моря. Чтобы такой махиной ворочать – сколько знать надо? Возьми хоть полк таких, как я, и то не совладаем. Не-ет ― людьми верховодить ― это особый дар нужен, а у кого он есть? Никто не знает. Без особого благословения даже и думать не моги! Всё от Бога. А этак-то всяк захочет – в Цари. И потом, я – печник, лодочник справный, меня еще отец этому выучил. Меня даже в Омск зовут печи класть.
– А мы тебя подучим, – не унимался Захар!
– И я буду править?
– Натурально.
– Ну, ладно, лодки – кораблями заменят. А кто ж печки станет класть?
– Другой кто-нибудь.
– А если и он захочет в министры или кто там у тебя будет?
– И его выучим.
– А если все захотят?
Захар замешкался:
– Ну так не бывает, не могут же все…
– Все не могут, это точно, да все захотят ― это факт! Ну если не в министры, то эти… стишки писать станут или патреты рисовать. Только дай волю… Черной работы никому не захочется. Кто захочет ишачить – спину гнуть, когда все хозяевами станут?
– Несознательный ты, – вдруг срезал его Захар, – каждый будет работать по своим способностям, по своему таланту. Если ты художник – иди рисуй.
– Ну, а кто ж способности-то определит? Каждый сам, что ли? Так ведь каждый о себе знаешь какого мнения ― ого-го! Мол, я да голым задом ёжика задавлю! А на деле с тараканом не совладает. Вот ведь я ― печник. Ить печников много, а меня примечают из всех. Да вот у нас в Таре артель иконописная. Их там много. Только все пишут так.., им простые иконки дают писать, что в лавке за пять целковых. А вот один есть ― так ему аж сам Государь-Император заказ делал. Потому, что всё от Бога даётся ― кому талант править, кому иконы писать, кому печи класть. А ты заместо этого сам берёшься рядить кого куда. Пупок развяжется.
– Поповские штучки, – не сдался Захар. – Человек – всё может, это в тебе твоя частная собственность говорит. Крестьянин ― человек темный. Дальше своего хозяйства не видит.
– Дальше носа не видит? – уже войдя в азарт чуть ли не выкрикнул Макаров – А слыхал ты, к примеру, про Симеона Верхотурского?
– Из попов что ли? – пожал плечами Захар.
– Из попов.., – передразнил его Макаров. – Жил такой святой в земле Сибирской. Так он вот всю жизнь полушубки шил, ни кола ни двора не имел и денег за работу не брал, так ― за харчи работал. Жил, словом, незаметно. Хотя сам был из богатых, из знатного рода. Да всё оставил, чтобы жить во Христе. Даже благодарности ни от кого не имел за работу свою. Сошьёт полушубок и тайно, пока хозяева не хватились, уйдет. Это зимой, а летом и вовсе обитал на природе, рыбку ловил – тем и жил. Никому и в голову не приходило святым его считать. Так, думали, чудак. И вот он умер… А Господь его святым назвал. После его смерти на его гробе чудеса стали происходить, больные исцеляться.
Рассказ произвел на Захара сильное впечатление.
– Ну, а ты сам-то его видел?
– Симеона-то?
– Ну, да.
– Раку с мощами видел, прикладывался к ней.
– А живого?
– Не-е. Он давно жил, почитай, лет триста назад.
– А-а, – протянул довольный Захар. – Стало быть, ты сам и не видел ничего. А эти сказки мы слыхали. Всё попы придумали – народ дурачить.
– А вот и не сказки, – горячо возразил Макаров, – я своими глазами видел, как больные от мощей Симеона Верхотурского исцелялись.
Захар опять посерьёзнел, задумчиво помолчал, затем мотнул головой, словно стряхивая наваждение и вдруг широко улыбнулся.
– Сказки, фокусы!
– Э, нет! – опять возразил Макаров. – Это ты сказки плетешь –
Россия без Царя. Он же помазанник Божий! Царь – власть от Бога, а ты от кого предлагаешь? Подумал? Вот, так-то! Вначале думай ― потом предлагай! Сам править станешь, – ворчал он, всё никак не успокоившись. – Так-то не бывает.
– А ведь будет! – раздался чей-то голос. Они и не заметили, как к ним подсел еще один пассажир ― длинноволосый молодой человек в тёмном длиннополом пальто, застёгивающимся под самой шеей, как солдатская шинель. Он улыбался виноватой улыбкой. – Будет именно так. Простите, я, кажется, не представился, Кедрин, Павел Кедрин. Да, так вот, ещё батюшка Серафим Саровский предсказывал, что придут времена, когда сатана начнёт с куполов церквей кресты срывать, и время это, судя по всему, наступает!
– Да – факт, – обрадовался Захар, – будет! Царя по шапке ― крестьянам воля!
– Это как же? – поинтересовался Макаров.
– А так, – пояснил Захар. – Сейчас ты как живёшь – концы с концами сводишь?
– Господь с тобой, – удивился Макаров. – Живём, слава Богу! Хозяйство свое – лошадь, коровы, хрюшка, птица.
– А земля? – растерянно спросил Захар.
– Земли бери – сколь одолеешь. В Сибири земли вдоволь!
– Ну, ты видать из этих… – зажиточных, – не сдавался Захар.
– Из самых обычных, – возразил Макаров, – у нас все так-то. Разве какой лодырь или пьяница… Дак в Сибири зимой лодырю – который летом не потрудился, и не выжить. Она, Сибирь-матушка, лодыря-то не поважает. Круглый год не отдыхам. Весной посевна. Летом ― на заработках, печки кладу или сенокос… А к осени уборка ― по хозяйству чего сделать. Зимой лодки строгаю.
– Это сколько ж у вас, к примеру, корова стоит? – неожиданно поинтересовался Захар.
– Пятнадцать целковых ― можно дойную коровёнку взять, – заявил Макаров. – Барана ― за пять. Овцу ― так что и за три. Сметану у нас – ножом впору резать ― до того густая, жёлтая, как масло. Сливки ― ложкой едят. Хлебушек свой ― рожь да пшеничка озимая…
– Да-а-а, – неопределенно протянул Захар. – Ну это может в Сибири так, там народу мало, а земли сколько хошь. А у нас тут кулак крестьянина разоряет, землю отнимает у него. А что ему делать, когда дома ртов голодных полно? Или иди в батраки к кулаку-мироеду или ложись помирай! – Он помолчал немного. – Нелегко нам с вами будет…
– С кем это с вами? – не понял Макаров.
– С теми, которые к своему добру приросли.
– Неужто голытьбой-то лучше? – удивился Макаров. – Россия всегда на мужике держалась, на крестьянине.
Но Захар больше не отвечал. Он задумчиво уставился в быстро наступившие за окном петербургские сумерки, и только изредка незаметная кривая улыбка появлялась и исчезала на его губах. Вскоре – на станции, он сошёл с поезда.
* * *
Мерно постукивая колёсами на стыках рельсов, плавно укачивая пассажиров, поезд всё дальше уходил от Петербурга и всё ближе подбирался к Москве. И ни унтер Макаров, ни его сведущие спутники не знали, что в это самое время на другой вокзал Петербурга из Германии, среди прочих пассажиров, прибыл один примечательный человек, с суровым серьёзным лицом и большими навыкате круглыми глазами, взгляд которых порой представлялся не менее веским аргументом, чем его полные убеждения речи. Одет он был в короткое европейского покроя пальто, на голове узкий демократичный цилиндр, призванный, однако, подчеркнуть аристократизм его владельца. Звали этого человека Израилем Лазаревичем Гельфандом, известным в Петербурге как Александр Львович Парвус.
Парвус приехал нелегально и, как нелегал, имел подложный паспорт. В силу своего двойного существования Александр Парвус являлся исполнителем столь же двойственной миссии в России. С одной стороны, он был участником и организатором революционной деятельности, впрочем, с весьма туманной партийной ориентацией, составляющей вроде бы конкуренцию большевикам. С другой же стороны ― совершенно неявной, он был представителем неких финансовых кругов Германии, впоследствии оказавшихся связанными не только с немецкой финансовой элитой, но и с немецкой внешнеполитической разведкой и даже с немецким генеральным штабом.
Германия по-родственному, по-товарищески подтолкнула Россию к войне с Японией. И немецкие же военные специалисты руководили реформами, обучением и модернизацией японской армии. Результаты этой грандиозной провокации Германии пришлись ей по вкусу. «Кузен Вилли» – император Вильгельм II, лично подначивающий Николая II проучить зазнавшихся японцев, потирал ручки. Теперь наступал черёд Германии для «победы» над Россией и её армией. Победа начинается с морального разложения врага. А русское культурное общество к тому времени изрядно подпортилось… Неудачная война подействовала на левую общественность, как дрожжи на тесто.
